на горе город.
   Растолкали на пристани китайцев-извозчиков и покатили гуськом на пяти
дребезгливых подводах на самый край города.
   На звонок дверь, как у Кащея во дворце, сама растворилась:  людей  не
видать было. Шопотом, воровато вошли в приготовленную комнату, вида нео-
бычного, очень длинную: коридор, а не комната. У одной  стены  -  узкий,
весь в бутылках, стол. А насупротив, где окна - ничего: пусто, гладко.
   Шмит налил полнехонек стакан рома, выпил, рука у него  чуть  дрожала,
глаза узились и кололи.
   - Ну, что ж, господа, жребий?
   Кинули жребий. Выпал орел четверым: Шмиту, Молочке, Тихменю, Нестеро-
ву. Отчего-то розовость Молочкова мигом полиняла.
   - Я бросаю! - крикнул Шмит и кинул за окно большой, весело  сверкнув-
ший золотой.
   На раскрытом окне опущена и парусом вздувается штора.  Стали  у  окна
попарно - справа и слева, вынули револьверы, вытянулись, ждали.  Резкий,
кованный профиль Шмита, острый, выдвинутый вперед  подбородок,  закрытые
глаза...
   - Но зачем же они... - поднял было голову Андрей  Иваныч:  ничего  не
понимал.
   На него цыкнули: притих. У всех были красные, дикие глаза,  с  прозе-
ленью лица: может, от бессонной ночи. Вихрились какие-то несуразные  об-
рывки слов в головах. Лили в себя спирт. Сердце - в  нестерпимых,  слад-
ко-мучительных тисках.
   Плыл вверх солнечный квадрат на белой занавеске. Все так же молча си-
дели. Не знал никто: час прошел, или два, или...
   Шаги по тротуару под окном. Какая-то одинаковая у всех судорога  -  и
четыре нестройных, вразброд, выстрела.
   Вскочили, взбудораженно загалдели, все кинулись к окну. У самой стены
лежал на спине в ватной синей кофте манза: нагнулся, было, за новеньким,
золотым. Но поднять, должно быть, не успел.
   Уж что было дальше, не видал Андрей Иваныч. От ночи ли бессонной,  от
винного ли дурмана, или еще от чего, но только сомлел он.  Как  стоял  у
окна, так тут же на пол и сел.
   Очнулся: совсем близко над ним Шмитовы железно-серые глаза.
   - Разве мыслимо? - Шмит встал с колен, выпрямился. - Офицер, как инс-
титутка, на кровь не может глядеть. Я всегда это говорю: офицер в мирное
время должен учиться убивать...
   Андрей Иваныч медленно поднимался с полу - шатнулся  -  схватился  за
Тихменя.
   Тихмень взял его под руку, повел к выходу:
   - Пойдемте, голубчик, пойдемте. Вам еще рано, погодите...
   Вышли в маленький голый садик с почернелым забором, с печально-непок-
рытой землей. Только недавно еще вышло на небо солнце, а уж  затягивался
смертной пленкой тумана его зрак.
   Тихмень сбросил фуражку, провел рукой по зализам своим, глянул вверх:

   - Скверно. Все скверно. Так скверно! - сказал он скрипуче. Махнул ру-
кой, и опять сидел молча, слишком длинный, непрочный. Полз ржавый,  ржа-
вящий, желтый туман.
   - Хотя бы война какая, что ли... - буркнул в нос Тихмень.
   - Хороши мы будем на войне!
   Хотел это только сказать или сказал - и сам того не знал Андрей  Ива-
ныч: в голове колотилось, клочьями неслось стремглав, путалось.
      18. Альянс.
   Пост великий, мокреть, теплынь. Чавкает под ногами грязь, - так  чав-
кает, что вот-вот человека проглотит.
   И глотает. Нету уж сил карачиться, сонный тонет человек  и,  засыпая,
молит: "Ох, война бы, что ли... Пожар бы, запой бы уж, что ли"...
   Чавкает грязь. Гиблые бродят люди по косе, в океан уходящей. Чертятся
на черном вдалеке белые полосочки - корабли.  Ах,  не  завернет  ли  ка-
кой-нибудь и сюда? С великого поста ведь всегда заходить начинают.  Вот,
в прошлом году уж целых два в феврале зашли, - заверни,  миленький,  ах,
заверни... Нет! Ну, так, может быть - завтра?
   И завтра пришло. Как снег на голову, как  веселый  снег  -  свалились
французы.
   В тот час сидели на пристани Молочко и Тихмень, вспоминали клуб  лан-
цепупов, глядели в даль. Вдали дымок, и все ближе, все быстрее  -  и  уж
вот он, весь виден - крейсер, белый и ладный, как лебедь, и  французский
флаг. Тихмень оробел и наутек пустился. А Молочко  остался,  загарцовал,
взыграл: он первым все узнает, он первым - встретит, он первым - расска-
жет!
   - Я счастлив приветствовать вас на  далекой,  хотя  и  русской...  то
есть, на русской, хотя и далекой земле...
   Вот как выразился Молочко: он лицом в грязь не ударит.  Ведь  у  него
француженка-гувернантка была...
   Французский лейтенантик, которому сказана  была  Молочкова  речь,  не
улыбнулся - сдержался:
   - Наш адмирал просит разрешения осмотреть батарею и пост.
   - Господи, да я... Я побегу, я - в момент, - и помчался Молочко.
   Но к кому сунуться-то, к кому бежать? Никого из начальства  нету,  за
старшого Нечеса остался. А Нечеса очень невразумителен бывает, коли не в
пору его после обеда взбудить. Беда да и только!
   - Капитан Нечеса, капитан... Вставайте же, французский адмирал  прие-
хал, желает пост осмотреть...
   - Хрр... пфф... хрр... Ко-кого?
   - Адмирал, говорю, французский!
   - К ч-чортовой матери адмирала, спать хочу. Хрр... пфф...
   Молочко стянул с капитана накинутый сверху китайский  халат,  крикнул
Ломайлова:
   - Ломайлов, квасу капитану!
   Но Ломайлова нету: ушел нынче Ломайлов трубы чистить. Принесла  квасу
сама капитанша, Катюшка.
   Капитан хлебнул, кой-какие слова стал понимать:
   - Францу-узы? Да что они, спятили? Зачем?
   - Капитан, поскорей, ради Бога! Ведь у  нас  с  французами  альянс...
Ей-Богу, нагорит!
   - О, Господи, откуда? за что? Солдаты, солдаты-то каковы  с  работами
этими генеральскими! Молочко, гони туда, к  пороховому,  в  сей  секунд.
Всех чтобы, дьяволов, в лес угнали! Ни один чтобы с-собачий сын носу  не
показал!
   И вот, капитан Нечеса стоит, наконец, на пристани, распахнута шинель,
на мундире все регалии.
   Главная спица в колеснице - Молочко - вертится, сверкает,  переводит.
Адмирал французский не первой уж молодости, а тонкий да  ловкий,  как  в
корсете. Вынул книжечку, любопытствует, записывает.
   - А какие у вас порционы солдатам? Так, так. А лошадям? Сколько  рот?
А сколько прислуги на орудие? А-а, так!
   Пошли всем кагалом в казармы. Там уж успели прибрать, почистить:  ни-
чего себе. Только дух очень  русский  стоит.  Заторопились  французы  на
вольный воздух.
   - Ну, теперь их только к пороховому - и все, и слава Богу...
   И оставался уж один до порохового квартал, как из дома поручика  Нес-
терова вылез Ломайлов. Кончил трубы чистить, очень аккуратно все  почис-
тил, и в зале, и в спальне. Кончил - и шел себе до дому с метлой, в  от-
репьях - лохматая, черная образина.
   Адмирал любопытно вскинул пенснэ.
   - А-а... А это кто же? - и повернулся к Молочке за ответом.
   Молочко, утопая, взглядом - молил Нечесу, Нечеса свирепо-символически
ворочал глазами.
   - Это... э-это ланцепуп, ваше превосходительство! -  вякнул  Молочко,
вякнул первое, что в голову взбрело. Говорили перед  тем  с  Тихменем  о
ланцепупах, ну и...
   - Lan-ce-poupe? Это... что ж это значит?
   - Это... ме-местный инородец, ваше превосходительство.
   Адмирал очень заинтересовался:
   - Во-от как? Я и не слыхал такого наименования до сих пор, а этногра-
фией очень интересуюсь...
   - Недавно только открыты, ваше превосходительство.
   Генерал записал в книжку:
   - Lan-ce-poupe... Очень интересно, очень. Я сделаю доклад в Географи-
ческом обществе. Непременно...
   Нечеса задыхался от нетерпенья узнать, что такое вышло и что за  раз-
говор странный - о ланцепупах.
   А адмирал - час от часу не легче - уж новую загогулю загнул Молочке:
   - Но... почему же я не вижу ваших солдат, ни одного?
   - О-о-они, ваше превосходительство, в... в лесу.
   - В лесу-у? Все? Гм, зачем же?
   - Их, ваше превосходительство,  ланце-ла-ланцепупы  эти  самые...  То
есть они все отправлены, наши солдаты, то есть,  на  усмирение,  значит,
ланцепупов...
   - Ах, так это, значит - не совсем еще покоренный народец?  Да  у  вас
тут сюрпризы на каждом шагу!
   "Сюрпризы! Какие, вот, от тебя еще будут сюрпризы?  Заврусь,  запута-
юсь, погублю"... - Молочку уж цыганский пот со страху прошибал.
   Но адмиралу было довольно и этих открытий. Ходил теперь  -  и  только
головою кивал: "Хорошо, очень хорошо, очень интересно". Ведь  не  каждый
это день случается - открывать новые племена.
      19. Мученики.
   И откуда только прыть взялась у такого человека губошлепого, как  ка-
питан Нечеса? Надо быть - с радости, что негаданно все так ловко сошло с
французами. И затеял Нечеса устроить в собрании французам  пир  на  весь
мир.
   Французы согласились: никак нельзя, альянс. И пошла писать  губерния.
В квартирах офицерских запахло бензином денщики бросили все дела  -  на-
верчивали офицершам папильотки, а Ларька генеральский разносил приглаше-
ния.
   Увидала Маруся, как Ларька в калитку к ним вкатился,  так  и  замета-
лась, загорелась, забилась. Как на ладони, вот встал перед ней вечер тот
проклятый: заря-лихоманка, семь крестов, они с Андрей Иванычем вдвоем, и
Ларька подает письмо генеральское.
   - Шмит, не пускай его, Шмит, не пускай, не надо!
   В Шмите сжалась пружинка, затомила, заныла, запросила мук.
   Шмит усмехнулся:
   - Не мочь - надо раньше было. А теперь  уж  моги,  -  нарочно  открыл
дверь из столовой и крикнул в кухню:
   - Эй, кто там, давай-ка сюда!
   Ларькино имя все же не смог Шмит назвать Ларька вкатился  медно-сияю-
щий, подал билетец, рассказывал:
   - И хлопот же, и хлопот с французами этими, беда!
   Заставил себя Шмит, расспрашивал  нарочно,  выдавил  даже  улыбку.  И
Ларька вдруг насмелился:
   - А что, ваше-скородие, осмелюсь спросить: французы водки-то принима-
ют, али как? А то ведь, что ж мы с ними...
   И даже засмеялся Шмит. Засмеялся - и звенит все выше, на самых  высо-
ких верхах звенит, не сорваться бы...
   А Маруся - у окна, к Ларьке спиной, - уйти не посмела, - стоит и пле-
чики худенькие ходуном ходят. Видит Шмит - и смеяться перестать  не  мо-
жет, все выше звенит, все выше...
   Одни. Кинулась к Шмиту, на холодный пол перед ним, протянула руки:
   - Шмит, но ведь я же для тебя... для тебя то сделала. Ведь мне же бы-
ло ужасно, отвратительно, - ведь ты веришь?
   Шмита свело судорогой-улыбкой:
   - И в сотый раз скажу: значит - было не достаточно мерзко, не  доста-
точно отвратительно. Значит, жалость ко мне была сильнее, чем любовь  ко
мне...
   И не знает Маруся, что сделать, чтобы он... Туго заплетены  пальцы...
Господи, что же сделать, если у нее - любовь, а у него - ум, и ничего не
скажешь, не придумаешь. Но неужели же он сам верит в  то,  что  говорит?
Ах, ничего, ничего не понять!  Заковался,  замкнулся,  не  он  стал,  не
Шмит...
   Маруся встала с холодного пола, тихо ушла в зал. Пугали и томили тем-
ные углы. Но не так, как раньше: не Бука лохматый мерещился, не Полудуш-
ка - веселый сумасшедший, не Враг - прыгучий нечистый, - мерещилось Шми-
тово чужое, непонятное лицо.
   Зажгла одну лампу на столе; влезла на стул, зажгла стенную. Но  стало
только еще больше похоже на тот вечер: тогда тоже ходила одна и зажигала
все лампы.
   Потушила, пошла в спальню. "У Шмита - все носки в дырьях, а  я  целый
месяц все только собираюсь... Не распускаться, нельзя распускаться".
   Села, нагнулась, штопала. Досадливо вытирала глаза: все  набегало  на
них, застило, работы было не видать. Было уж поздно - о  полночь,  когда
кончила всю штопку. Выдвинула ящик, укладывала, на комоде трепетала све-
ча.
   Пришел Шмит. Тяжкий, высокий, мерял спальню взад  и  вперед,  скрипел
пол. Пружинка та самая билась внутри, мучила и мук искала.
   Бросил камень Марусе:
   - Ложись, пора.
   Она разделась, покорная, маленькая. В рубашке - совсем, как  дитенок:
такая тонкая, такие ручки худенькие. Только две эти старушечьих морщинки
по углам губ...
   Подошел Шмит, дышал, как запаленный зверь. Маруся, с закрытыми глаза-
ми, лежа, сказала:
   - Шмит, но ведь... Шмит... ты любишь ведь? Ты ведь это  хочешь  -  не
так, не просто, как...
   - Любить? Я любил...
   Шмит задохнулся. "Марусенька, Марусенька, ведь я умираю.  Марусенька,
родная, спаси!" Но вслух сказал он:
   - Но ведь ты продолжаешь уверять, что меня любишь хм! Ну, и  довольно
с тебя. А я... просто хочу.
   "Нет, это он так, притворяется... Было бы ужасно"... - Шмит, не надо,
не надо же, ради-ради...
   Но со Шмитом совладать ей разве? Измял всю, скрутил, силком заставил.
Мучительно, смертно-сладко было терзать ее, дитенка худенького,  милого,
ее - такую чистую, такую виноватую, такую любимую...
   Так унизительно, так больно было Марусе, что последний, самый отчаян-
ный не вырвался, а ушел крик вглубь, задушенный, пронизал злой болью.  И
на минуту, на секунду одну озарил далекий сполох: поняла на секунду Шми-
тову великую злобу, сестру великой...
   Но Шмит уж уходил. Ушел в гостиную - там спать. А может, и не  спать,
а ходить всю ночь напролет и глядеть в синие, совиноглазые окна.
   Лежала Маруся одна, во тьме, в пустоте. Исходила слезами неисходными.

   "Он сказал: вы великая, - вспомнила Андрея Иваныча. - Какая же  вели-
кая: жалкая, стыдная. Если б он знал все, не сказал бы"...
   Как знать.
      20. Пир на весь мир.
   Музыка: пять горнистов-солдат и рядовой Муравей с гармошкой. Эх,  му-
зыка, вот, и подкузьмила малость, а то бы -  совсем  хорошо.  На  стенах
ветки зеленые, флажки трепыхаются. Лампы от усердия  прикапчивают  даже.
На парадных шарфах серебро светит. На барынях брякают  брошки,  браслеты
бабушкины заветные. И не лучше ли всего розово-сияющий распорядитель Мо-
лочко?
   Но Тихмень на все глядел скептично - был он еще совершенно трезв:
   "Все это, конечно, ложь. Но это блестит, да. А так  как  единственная
истина - смерть, и так как я еще живу, то и надо жить ложью, поверхност-
но. Значит, правы Молочки, и надо быть пустоголовым...  Но  практически?
Ах, я сегодня что-то путаю..."
   Мимо Тихменя на музыкантов ринулся Молочко:
   - Туш, туш! "Двуглавый Орел"! Идут, идут...
   Музыка заверещала, задудела, дамы поднялись на цыпочках. Вошли  фран-
цузы - все затянутые, надушенные, поджарые, ладные во всех статьях.
   Тихмень сперва рот разинул вместе со всеми на минутку. Потом выделил,
обмыслил: французы - и наши. Знакомые залосненные наши сюртуки, оробелые
лица, перекрашенные платья дам...
   "Да... И вот, если ложь окажется еще один  раз  лжива...  Ну  да,  эн
квадрат, минус на минус - плюс... Практически, следовательно... Да,  что
бишь? Я путаюсь, путаюсь"...
   - Слушьте-ка, Половец, - дернул Тихмень Андрея  Иваныча,  -  пойдемте
пока что по одной тюкнем: тошнехонько что-й-то...
   Да, и Андрею Иванычу было нужно выпить. Хлопнули по одной. В буфетной
голошил коньяк Нечеса - для храбрости: как-никак - он ведь за главного.
   - Шмит-то нынче веселый какой, у-у! - пробурчал Нечеса сквозь  мокрые
усы.
   - Как, разве тут Шмит? - Андрей Иваныч кинулся обратно в зал.
   Затомила в сердце горько-сладкая томь:  не  Шмита  искал  он,  нет...
Проплывали мимо французы - в легчайшем пухе  вальса  мелькнул  потный  и
красный от счастья Молочко.
   "Наврал Нечеса - и к чему? Нет ее. Никого нету"...
   И вдруг - громкий, звенящий железом смех Шмита. Кинулся туда.  Вихри-
лись, кружились, толкали пары; казалось, не добраться.
   Шмит и Маруся стояли с французским адмиралом.  Шмит  поглядел  сквозь
Андрея Иваныча - сквозь пустой стакан, выпитый весь до дна.
   У Андрея Иваныча глаза заволокло туманом,  он  быстро  повернулся  от
Шмита к Марусе, взял тоненькую ее ручку, держал, - ах, если бы было мож-
но не отпускать! "Но почему же дрожит, да, конечно - дрожит у ней рука".

   По-французски через пень-колоду понимал Андрей Иваныч, вслушался.
   - ...Жаль, нет генерала, говорил Шмит, - удивительнейший человек. Вот
моя жена - большая почитательница генерала. Я положительно ревную. В од-
но прекрасное время она может...
   Французы улыбались, Шмитов голос звенел и стегал. Маруся стала вся  -
как березка плакучая - долу клониться. И упала бы, может, но учуял  Анд-
рей Иваныч - один он и увидел - поддержал Марусю за талию.
   - Вальс, - шепнул он, не слыхал ответа, унес ее легкими кругами. "По-
дальше от Шмита - проклятого, подальше... О, до чего ж он"...
   - Как он мучит меня... Андрей Иваныч, если бы вы знали! Вот  эти  три
дня, и сегодня. И три ночи перед балом...
   Показалось Андрею Иванычу, говорила Маруся откуда-то снизу, из глуби-
ны, засыпанная. Взглянул: эти две морщинки, похоронные около  губ  -  о,
эти морщинки...
   Сели. Маруся смотрела на кенкет, глаз не отрывала от пляшущего, злого
пламенного языка: оторвать, отвести глаза - и  все  кончено,  и  плотину
прорвет, и хлынет...
   В вальсе Шмит подходил к ним. Маруся, улыбаясь - ведь на  них  глядел
Шмит - улыбаясь, сказала чужие, дикие слова:
   - Убейте его, убейте Шмита. Чем такой... пусть лучше  мертвый,  я  не
могу...
   - Убить? Вы? - поглядел Андрей Иваныч, не веря, в ужасе.
   Да, она. Паутинка - и смерть. Вальс - и убейте...
   Шмит крутился с кругленькой  капитаншей  Нечесой,  крутился  упругий,
резкий, скрипел под ним пол. Сузил глаза, усмехался.
   Андрей Иваныч ответил Марусе:
   - Хорошо.
   И со стиснутыми зубами повлек, опять закружил - ах, до смерти бы зак-
ружиться...
   Тут, впрочем, не от вальсов больше головы  кружились,  а  от  выпитых
зельев. В кои-то веки, с французами, за альянс-то, да и не  выпить?  Это
бы уж - последнее дело.
   Пили и французы, да как-то по хитрому: пили - а душой, вот, не  восп-
ринимали. Да и пили больше полрюмки, и смотреть-то нехорошо. То ли  дело
- наши: на совесть, по-русски, нараспашку. Сразу видать, что пили: соло-
вые ходят, развеселые, мутноглазые.
   Вот уж когда чуял Тихмень свой рост: страсть  это  неудобно  высокому
быть. Маленькому, если и качнуться - оно ничего. А высокий -  колокольня
- выгибается, вот-вот ухнется, страшно глядеть.
   Зато, прислонившись к стенке, Тихмень почувствовал себя  очень  проч-
ным, сильным и смелым. И потому, когда, пошатываясь,  шел  мимо  Нечеса,
Тихмень решительно ухватил его за полу. "Нет, уж, теперь баста, теперь я
спрошу"...
   - Капит-тан, скажи ты мне по с-совести, ну, ради Господа самого:  чей
Петяшка сын? С тоски - понимаешь, с то-ски! - помираю; мой Петяшка  или,
вот, не мой...
   Капитан был нарезавшись здорово, однако - что-то тут неладно - понял:

   - Да ты... да ты, брат, это про что, а?
   - Гол-лубчик, скажи-и! - Тихмень тихо и горько заплакал. -  Последняя
ты у меня надежда, хм! хм! - хлюпал Тихмень. - Я Катюшу спросил, она  не
знает... Господи, что ж мне теперь де-елать? Голубчик, скажи, ты  знаешь
ведь...
   Тупо глядел Нечеса на качавшийся у самых его  глаз  Тихменев  нос,  с
слезинкой на кончике, - так бы, вот, взял и поправил.
   Влекомый высшей силой, Нечеса крепко взял двумя пальцами Тихменев нос
и начал его водить вправо и влево. И столь это было для Тихменя  сюрпри-
зом, что перестал он хныкать и покорно, даже с  некоторым  любопытством,
следовал за капитановой рукой.
   И уж только когда услышал сзади крики:  "Тихмень-то,  Тихмень-то",  -
понял и рванулся. Кругом все хватались за животы.
   Тихмень обвел их остолбенелым взглядом, на ком-то остановился  -  это
был Молочко, - и спросил:
   - Ты, в-вот, ты видал? Он меня... он водил меня за нос?
   Лопнули со смеха. Молочко еле выговорил:
   - Ну, брат, кто кого водил за нос, это, в конце концов, неизвестно.
   Все кругом ахнули. Теперь нужно было Тихменю что-то сделать.  Нехотя,
исполняя обязанность, полез Тихмень на капитана.
   И тут совсем уж несуразное пошло: Нечеса брюхом лежал  на  Тихмене  и
молотил его, куда попало. Кто растаскивал лежащих, а кто тащил этих, ко-
торые растаскивали: дайте, мол, им додраться, не мешайте. И если  бы  не
капитанша Нечеса, Бог знает, чем бы катавасия кончилась.
   Капитанша подбежала, крикнула, топнула:
   - Ты, чурбан, дурак. Сейчас слезь.
   Десять лет этого голоса капитан слушался: моментально слез. Лохматый,
встрепанный, сконфуженный - до