, он не может  пойти
в эту дверь, даже если эта чертова птица улетела,  до  туалета  ему  уже  не
дотянуть -- подошел к умывальнику, распахнул халат, сдернул  пижамные  штаны
вниз, открыл воду и пописал в раковину.
 Такое он делал первый раз. Ужас охватывал при одной только мысли о  том,
что можно так запросто пописать в  красивый,  белый,  отдраенный  до  блеска
умывальник, предназначенный для мытья посуды и умывания! Он  бы  никогда  не
поверил, что  может  пасть  так  низко,  что  физически  вообще  окажется  в
состоянии совершить такое  святотатство.  А  теперь,  когда  он  видел,  как
свободно и безо всякой задержки лилась его моча, смешивалась  с  водой  и  с
бурлением уходила в сливное отверстие, и когда он ощутил  чудное  ослабление
напряжения в нижней части живота, одновременно с этим из  его  глаз  хлынули
слезы, так стыдно ему было. Закончив писать, он на  какое-то  время  оставил
воду открытой, и затем, чтобы устранить  даже  малейшие  следы  совершенного
злодеяния, тщательнейшим образом вычистил раковину жидким моющим  средством.
"Один раз не в счет, -- бормотал он себе под  нос,  словно  извиняясь  перед
умывальником, перед комнатой да и перед самим собой, -- один раз не в  счет,
это  было  разовое  затруднительное  положение,  такое  больше  никогда   не
повторится... "
 Теперь он немного успокоился. Вытирание, убирание  на  место  бутылки  с
моющим веществом,  отжимание  тряпки  --  часто  проделываемые  операции,  в
которых находишь утешение, --  вернули  его  мысли  снова  в  прагматическое
русло. Он посмотрел на часы.  Было  как  раз  четверть  восьмого.  Обычно  к
четверти восьмого он бывал уже побрит и завершал уборку  своей  кровати.  Но
отставание  от  обычного  режима  не  было  таким   уж   большим,   и,   при
необходимости, его можно было бы  ликвидировать,  отказавшись  от  завтрака.
Отказавшись от завтрака, подсчитал он, удалось  бы  даже  опередить  обычный
временной график на семь минут. Определяющим было  то,  что  он  должен  был
выйти из своей комнаты не позже пяти минут девятого, потому что  в  четверть
девятого ему необходимо было быть уже в банке. Хотя он еще и  не  знал,  как
уладить все это, у него все-таки еще было в запасе три четверти часа. А  это
много. Если только что он смотрел смерти в глаза и едва избежал инфаркта, то
три четверти часа -- это много времени. Это время вдвойне,  если  больше  не
находишься под настоятельной необходимостью  опорожнить  свой  переполненный
мочевой пузырь. И он решил, во-первых, вести  себя  так,  словно  ничего  не
случилось, и продолжать заниматься  своими  обычными  утренними  делами.  Он
открыл над умывальником горячую воду и побрился.
 Во время бритья он основательно размышлял. "Джонатан Ноэль, -- сказал он
себе, -- в течение двух лет ты был солдатом в Индокитае и справлялся там  со
многими затруднительными ситуациями. Если ты соберешь все  свое  мужество  и
сосредоточишься, если ты соответственно подготовишься и если  тебе  повезет,
то  ты  все-таки  должен  прорваться  из  этой  комнаты.  Но  если  ты  даже
прорвешься, то что дальше? Что, если  ты  действительно  проскользнешь  мимо
этого ужасного животного  перед  дверью,  невредимым  достигнешь  лестничной
клетки и окажешься в безопасности? Ты  сможешь  пойти  на  работу,  целым  и
благополучным ты сможешь пережить этот день, но что ты будешь делать  потом?
Куда ты пойдешь сегодня вечером? Где проведешь ночь?" Потому  что  для  него
было абсолютно очевидно, что, убежав  от  голубя  однажды,  у  него  нет  ни
малейшего желания встречаться с ним во второй  раз,  что  он  ни  при  каких
обстоятельствах не сможет жить с этим голубем под одной крышей,  ни  единого
дня, ни единой ночи, ни часа. Следовательно, ему нужно быть готовым к  тому,
что эту ночь,  а  может  и  последующие  ночи  он  проведет  в  каком-нибудь
пансионе. А это означает, что бритвенный  прибор,  зубную  щетку  и  сменное
белье ему придется взять с собой. Далее ему понадобится его чековая  книжка,
а для верности еще и сберегательная книжка. На жиросчете у него было  тысяча
двести франков. Этого должно хватить на  две  недели  при  условии,  что  он
найдет дешевую гостиницу. Если голубь и тогда будет  продолжать  блокировать
его комнату, ему придется залезть в свои сбережения. На сберегательном счете
лежали шесть тысяч франков, куча денег. На них он сможет жить,  в  гостинице
месяц. К тому же он получает  еще  и  свое  жалование,  три  тысячи  семьсот
франков в месяц чистыми. С  другой  стороны,  в  конце  года  мадам  Лассаль
необходимо уплатить восемь тысяч франков последнего взноса  за  комнату.  За
его комнату. За эту комнату, в которой и жить то ему может  быть  больше  не
придется. Как объяснить мадам Лассаль свою просьбу  об  отсрочке  последнего
взноса? Вряд ли он сможет ей  сказать:  "Мадам,  я  не  могу  заплатить  Вам
последний взнос в размере восьми тысяч франков, потому что вот уже несколько
месяцев я живу в гостинице из-за того, что комнату, которую  я  хочу  у  Вас
купить, заблокировал голубь". Вряд ли он  сможет  такое  сказать...  Тут  он
вспомнил, что у него есть еще пять золотых монет, пять наполеондоров, каждый
из которых стоит целых шестьсот франков, он приобрел их, опасаясь  инфляции,
в 1958 году, во время войны в Алжире. Ни в коем случае не забыть бы взять  с
собой эти пять наполеондоров... Кроме  того  у  него  был  узенький  золотой
браслет его матери. И транзисторный приемник. И аристократическая,  покрытая
серебром шариковая ручка, какие к Рождеству  получили  все  служащие  банка.
Продав все эти сокровища, он смог бы, при максимальной экономности,  жить  в
гостинице до конца года и уплатить все-таки мадам Лассаль эти  восемь  тысяч
франков. А с первого января ситуация вполне может измениться к  лучшему,  он
станет уже владельцем комнаты  и  ему  не  придется  больше  платить  за  ее
поднаем. К тому же голубь может и не пережить зиму. Как долго живут  голуби?
Два года, три, десять? А может этот голубь уже старый? Может через неделю он
умрет? Может уже сегодня. Может он вообще приковылял сюда умирать...
 Он закончил бриться, спустил воду из раковины, ополоснул ее, снова налил
воды, обмылся до пояса и помыл ноги, почистил зубы, снова  спустил  воду  из
раковины и дочиста вытер ее тряпочкой. Затем он убрал свою кровать.
 Под шкафом у него стоял чемодан из прессованного картона, в  котором  он
хранил свое грязное белье, прежде чем отнести его в прачечную, что он  делал
раз в месяц. Он вытащил чемодан, вытряхнул  его  содержимое  и  поставил  на
кровать. Это был тот самый чемодан, с которым он в  1942  году  переехал  из
Шарантона в Кавайон, тот самый, с которым он в 1954 году приехал в Париж.  И
когда он увидел стоящим на кровати этот старый чемодан и начал укладывать  в
него не грязное, а свежее белье, пару полуботинок, туалетный набор,  чековую
книжку и драгоценности, как будто он собирался в дорогу, слезы снова хлынули
у него из глаз, на этот раз не от стыда, а от  глубокого  отчаяния.  У  него
было ощущение, словно жизнь отбросила его на тридцать лет назад,  словно  он
потерял тридцать лет своей жизни.
 Когда он закончил укладывать  чемодан,  было  без  четверти  восемь.  Он
оделся, вначале -- привычная форма: серые брюки,  голубая  рубашка,  кожаная
куртка, кожаный поясной ремень с  кобурой  для  пистолета,  серая  служебная
фуражка. Затем он приготовился ко встрече с голубем.  Наибольшее  отвращение
он испытывал при мысли о том, что голубь может прикоснуться к нему,  клюнуть
его в щиколотку, взлетев, коснуться его рук или  шеи  своими  крыльями,  или
даже сесть на него своими когтистыми лапками. Поэтому он одел не свои легкие
полуботинки, а прочные высокие ботинки с подошвой из бараньей шкуры, которые
он обычно одевал только в январе или феврале, быстро натянул на себя  зимнее
пальто, застегнул его  на  все  пуговицы,  замотал  шею  аж  под  подбородок
шерстяным шарфом и защитил руки кожаными перчатками на меху. В  правую  руку
он взял зонтик. Экипировавшись таким образом, без семи  восемь  он  был  уже
подготовлен к прорыву из своей комнаты.
 Он снял служебную фуражку и приложил ухо к двери. Ничего не было слышно.
Он снова надел фуражку, сильно натянув ее на лоб, взял  чемодан  и  поставил
его рядом с дверью. Чтобы освободить  правую  руку,  он  повесил  зонтик  на
запястье правой руки и ухватился ею за ручку двери,  а  левой  --  за  ручку
автоматического  замка,  оттянул  защелку  и  чуть  приоткрыл  дверь.  Затем
приложился одним глазом к щелочке.
 Голубя перед дверью больше не было. На кафельной плитке, где  он  сидел,
виднелось только пятно изумрудно-зеленого  цвета  размером  с  пятифранковую
монетку и крошечная белая пушинка, которая тихонечко дрожала  на  сквозняке,
идущем из приоткрытой двери. От отвращения Джонатана аж передернуло. Охотнее
всего он снова захлопнул  бы  дверь.  Его  инстинктивная  натура  стремилась
скользнуть обратно, назад в безопасную комнату, прочь от того ужаса, который
снаружи. Но затем он увидел, что пятно там не  одно,  а  что  там  --  много
пятен. Весь кусок коридора, который он мог  охватить  взглядом,  был  покрыт
этими изумрудно-зелеными с отблеском влаги пятнами. И  тут  произошло  нечто
странное,  множество  этих  мерзостей  не  только  не   усилили   отвращение
Джонатана, а напротив -- укрепили  его  волю  к  сопротивлению:  увидев  это
единственное пятно и эту единственную пушинку, он, конечно, лучше  скользнул
бы обратно и запер бы дверь, навсегда. Но то, что голубь, очевидно,  загадил
весь коридор -- это явление он вообще  ненавидел  --  мобилизовало  все  его
мужество. И он открыл дверь полностью.
 Теперь он увидел голубя. Тот сидел справа  на  удалении  метра-полутора,
забившись в угол в самом конце коридора. Там  было  так  темно,  и  Джонатан
бросил в том направлении только  один  короткий  взгляд,  что  ему  было  не
разобрать, спит голубь или бодрствует, закрыты его глаза или открыты. Да  он
и не хотел этого знать.  Лучше  бы  он  его  вообще  не  видел.  В  книге  о
тропических животных он как-то  прочитал,  что  некоторые  животные,  прежде
всего орангутанги, только тогда бросаются на людей, когда те  смотрят  им  в
глаза; если их проигнорировать, то они оставляют в покое. Может это верно  и
для голубей. Джонатан решил в любом случае действовать  так,  словно  голубя
больше нет, или, по крайней мере, больше на него не смотреть.
 Он медленно выдвинул чемодан  в  коридор,  очень  медленно  и  осторожно
продвинул его между зелеными пятнами. Затем он открыл зонтик, удерживая  его
левой рукой словно щит перед лицом и  грудью,  вышел  в  коридор,  продолжая
смотреть на пятна на  полу,  и  закрыл  за  собой  дверь.  Невзирая  на  все
установки действовать, словно ничего не произошло, его снова охватил  страх,
сердце колотилось так, будто было готово выскочить из груди, и когда ему  не
сразу удалось достать пальцами одетой в перчатку руки ключ из кармана, то от
нервного напряжения он стал так дрожать, что  у  него  чуть  не  выскользнул
зонтик, и пока он хватался за него правой рукой, чтобы попрочнее зажать  его
между плечом и щекой, ключ действительно свалился  на  пол,  на  волосок  от
пятна, чтобы поднять его, ему пришлось наклоняться, и прежде чем  попасть  в
отверстие для ключа и повернуть два раза, он, надежно зажав  его  наконец-то
пальцами, от волнения раза три тыкал им и не  попадал.  В  этот  момент  ему
показалось, что он  слышит  за  собой  хлопанье  крыльев...  или  он  просто
зацепился зонтиком за стену?.  .  Но  потом  он  услышал  этот  звук  снова,
однозначно, короткий, сухой хлопок крыльями, и тут его охватила  паника.  Он
выдернул ключ из замка, рванул к себе чемодан и кинулся со всех  ног  прочь.
Раскрытый зонтик царапал стену, чемодан  стучал  по  дверям  других  комнат,
посередине  коридора  путь  преграждали   половинки   открытого   окна,   он
протиснулся  мимо  них,  волоча  за   собой   зонтик   с   такой   силой   и
нерасторопностью, что натянутый материал превратился  в  клочья,  но  он  не
обращал на это внимание, ему было на все наплевать, единственное, к чему  он
стремился, -- прочь, прочь, прочь отсюда.
 Лишь достигнув лестничной площадки, он на мгновение  остановился,  чтобы
сложить зонтик, который мешал,  и  оглянулся  назад:  яркие  лучи  утреннего
солнца проникали  сквозь  окно,  в  сумерках  коридора  они  выделяли  резко
очерченную полосу света. Через нее  почти  ничего  не  было  видно,  и  лишь
прищурившись и всмотревшись повнимательнее, Джонатан заметил, как из темного
угла в дальнем конце коридора  возник  голубь,  сделал  вперед  по  коридору
несколько быстрых раскачивающихся шажков, а  затем  снова  присел,  как  раз
напротив двери его комнаты.
 В ужасе он отвернулся и кинулся по лестнице вниз. В этот момент  он  был
уверен, что возвратиться сюда он уже никогда не сможет.

 С каждой ступенькой он  успокаивался.  На  лестничной  площадке  второго
этажа его вдруг обожгла мысль, что он все еще одет в зимнее пальто,  шарф  и
ботинки на меховой подкладке. В любой момент  из  дверей,  которые  вели  из
кухонь хозяйских покоев на заднюю лестницу, могла выйти служанка, идущая  за
покупками, или мосье Риго, выставляющий свои  пустые  бутылки  из-под  вина,
или, чего доброго, сама мадам Лассаль, по какой бы то ни было причине -- она
вставала рано, мадам Лассаль, она и сейчас уже встала,  по  всей  лестничной
клетке разносился проникающий аромат ее кофе, -- ну и мадам Лассаль  открыла
бы теперь заднюю дверь своей кухни, а перед ней на лестничной площадке стоит
он, Джонатан, в своем карикатурном зимнем  одеянии  при  ясном  августовском
солнышке -- от  такой  неловкой  ситуации  так  просто  не  отделаться,  ему
придется объясняться, но как?, ему придется что-то соврать, но что? Для  его
теперешнего  появления  не  существует  приемлемого  объяснения.  Его  можно
принять только за сумасшедшего. Может он и есть сумасшедший.
 Он поставил чемодан, достал из него пару полуботинок и быстро  стянул  с
себя перчатки, пальто, шарф и ботинки; надел полуботинки, уложил  в  чемодан
шарф, перчатки и ботинки, перекинул пальто через руку. Теперь, как  казалось
ему, его внешность снова ни у кого не будет вызывать недоуменных вопросов. В
случае необходимости он  всегда  может  сказать,  что  несет  свое  белье  в
прачечную, а зимнее  пальто  --  в  химчистку.  С  заметным  облегчением  он
продолжил свой спуск по лестнице.
 Во внутреннем дворе ему встретилась консьержка, которая как раз завозила
с  улицы  на  тележке  пустые  мусорные  баки.  Он  мгновенно  ощутил   себя
застигнутым врасплох и остановился. Ретироваться в темноту лестничной клетки
он не мог, поскольку она его уже увидела, ему пришлось продолжить свой путь.
 -- Добрый день, мосье Ноэль, -- сказала она, когда он проходил мимо  нее
намеренно бодрым шагом.
 -- Добрый день, мадам Рокар, -- пробормотал он. Больше этого они никогда
ничего друг другу не говорили. На протяжении десяти лет -- а столько служила
она в этом доме -- он не сказал ей ни слова больше, чем "добрый день, мадам"
и "добрый вечер, мадам" и еще  "спасибо,  мадам",  когда  она  отдавала  ему
почту. Не то, чтобы он что-то  имел  против  нее.  Она  не  была  неприятным
человеком. Она ничем не отличалась  от  своей  предшественницы  и  от  своей
предпредшественницы. Она была как все консьержки: неопределенного  возраста,
где-то  между  сорока  и  шестьюдесятью;  переваливающаяся,   как   у   всех
консьержек, походка, полноватая фигура, бледно-землистый цвет лица  и  запах
гнили. Она, если не ввозит или вывозит мусорные баки, убирает  лестницу  или
быстро делает свои покупки, то сидит в  неоновом  свете  в  своей  маленькой
комнатке в проходе между двором и улицей, смотрит телевизор,  шьет,  утюжит,
готовит или наливается дешевым красным вином и вермутом, точно так  же,  как
поступала бы любая другая консьержка. Нет, он действительно ничего  не  имел
против нее. Он просто питал какое-то  предубеждение  против  консьержек  как
таковых, ибо консьержки -- это  люди,  которые  в  силу  своих  обязанностей
постоянно наблюдают за другими людьми. И мадам Рокар, в частности, была тем,
кто постоянно наблюдал, и в частности за  ним,  Джонатаном.  Было  абсолютно
невозможно пройти мимо мадам Рокар, чтобы она не приняла это к  сведению,  и
это -- всего лишь мгновенным,  почти  неуловимым  взглядом.  Даже  если  она
засыпала в своей  комнатке,  сидя  на  стуле,  что  бывало,  в  основном,  в
послеобеденные часы и после ужина, достаточно было малейшего скрипа  входной
двери, чтобы она на пару секунд проснулась и заметила проходящего.  Ни  одна
живая душа на свете не принимала Джонатана так часто  и  так  внимательно  к
сведению, как мадам Рокар. Друзей у него не было. В банке он был  составной,
так сказать, частью инвентаря. Клиенты воспринимали его не как  человека,  а
как бутафорию. В супермаркете, на улице, в автобусе (когда ж  это  он  ездил
автобусом!) его анонимность сохранялась в массе  других  людей.  Лишь  мадам
Рокар, и только она одна, знала и узнавала его ежедневно и минимум дважды  в
день безо всякого стеснения уделяла ему свое внимание. При  этом  она  могла
получать такие интимные сведения о его  жизни  как:  во  что  он  одевается;
сколько раз в неделю он меняет свои рубашки; помыл ли он свои волосы; что он
принес себе домой на ужин; получает ли он письма и от кого. И хотя Джонатан,
как уже говорилось, лично действительно ничего не имел против мадам Рокар, и
хотя он прекрасно знал, что  ее  нескромные  взгляды  объяснялись  вовсе  не
любопытством, а чувством ее профессионального долга, тем не менее он  всегда
воспринимал эти направленные на себя взгляды как слабый упрек, и каждый раз,
когда он проходил мимо мадам Рокар -- даже по истечении стольких лет,  --  в
нем поднималась короткая, жгучая волна возмущения: почему, черт побери,  она
снова пялится на меня? почему она  снова  меня  контролирует?  она  что,  не
может, в конце концов, меня не заметить и оставить меня в покое? почему люди
так навязчивы?
 И поскольку сегодня из-за произошедших  событий  его  ощущения  особенно
обострились и, как он полагал,  ничтожность  его  существования  нашла  свое
четкое отражение в этом чемодане и зимнем пальто,  то  взгляды  мадам  Рокар
были особенно болезненны и, прежде  всего,  ее  слова  "добрый  день,  мосье
Ноэль" показались  ему  откровенным  издевательством.  И  волна  возмущения,
которая до сих пор никогда не выплескивалась наружу, внезапно хлынула  через
верх, превращаясь в откровенную ярость, и он сделал что-то  такое,  чего  до
сих пор еще никогда не делал: уже пройдя мимо мадам Рокар,  он  остановился,
поставил свой чемодан, набросил на него зимнее пальто  и  повернулся  назад;
повернулся  с  дикой  решимостью  в  конце  концов   противопоставить   хоть
что-нибудь проницательности ее взгляда и речей. Он еще не знал, идя  к  ней,
что он будет делать или говорить. Он знал только, что что-нибудь  сделает  и
скажет. Хлынувшая через верх волна возмущения толкала его к  ней,  а  ярость
его не знала границ.
 Она сгрузила мусорные баки и уже намеревалась вернуться в свою комнатку,
когда он остановил ее, где-то посередине двора. Они стояли приблизительно  в
полуметре друг от друга. Ее бледно-серое лицо так близко он  видел  впервые.
Кожа толстых щек показалась ему тонкой, словно старый обветшалый шелк,  а  в
ее глазах, карих глазах, не было, если вглядеться вблизи,  и  следа  колючей
проницательности, они содержали  в  себе  что-то  мягкое,  почти  по-девичьи
застенчивое. Но Джонатана нельзя было ввести в заблуждение  этими  деталями,
которые, конечно, мало соответствовали тому образу мадам Рокар,  который  он
носил в себе. Чтобы придать  своему  выступлению  официальный  характер,  он
приложил руку к служебной фуражке  и  довольно  резким  голосом  сказал:  --
Мадам! Я должен сказать Вам пару слов.
 (В этот момент он все еще не знал, что же, собственно