ю  комнату.  Ему  предложили  одну  за  пятьдесят
франков, он взял ее, не посмотрев, заплатил наперед,  оставил  свои  вещи  у
регистратора. В ларьке он купил  пару  булочек  с  изюмом,  пакет  молока  и
отправился в Скуар Букико, маленький парк  перед  универмагом  "Бон  Марше".
Устроившись в тени на скамейке, он начал есть.
 В двух скамейках от него расположился бродяга.  Между  бедер  он  держал
бутылку белого вина, в руке --  половину  длинной  булки,  рядом  с  ним  на
скамейке лежал кулек с копчеными сардинами. Бродяга вытаскивал из кулька  за
хвост сардины, одну за одной, откусывал им головы, выплевывал их, оставшееся
целиком отправлял прямо в рот. Затем -- кусок  булочки,  большой  глоток  из
бутылки и вздох блаженства. Джонатан знал этого человека.  Зимой  он  всегда
сидел перед входом в склад универмага на решетке котельной, расположенной  в
подвале; летом -- перед лавкой на Рю де Севр,  или  в  подъезде  иностранной
миссии, или же рядом с почтамтом. Уже несколько десятков  лет  он  обитал  в
этом квартале, столько же, сколько и  Джонатан.  И  Джонатан  вспомнил,  что
тогда, тридцать лет тому назад, когда он впервые увидел его, в нем  вскипела
какая-то жгучая зависть, зависть к той беззаботности,  с  какой  живет  этот
человек. В то время, когда Джонатан каждый день ровно в девять  заступал  на
службу, бродяга часто появлялся лишь в десять или одиннадцать; в  то  время,
когда  Джонатану  приходилось  стоять  навытяжку,  тот  устраивался,  удобно
развалившись на куске картона, и покуривал себе; в то  время  как  Джонатан,
час за часом, день за днем и год за годом охранял, рискуя своей жизнью, банк
и таким образом зарабатывал себе на жизнь, тот парень  не  делал  ничего,  а
полагался лишь на сочувствие и заботу ближних, которые бросали в  его  шапку
наличную денежку. И казалось, что он никогда не бывает в плохом расположении
духа, даже тогда, когда шапка оставалась пустой, казалось, что он никогда не
страдает  и  не  злится,  и  даже  не  скучает.  От  него  всегда   исходила
возмутительная самоуверенность и самодовольство, вызывающе  выставленная  на
всеобщее обозрение аура свободы.
 Но как-то потом, в середине шестидесятых, осенью, когда Джонатан заходил
на почтамт на Рю Дюпен, перед входом он чуть не споткнулся о винную бутылку,
стоявшую на куске картона между пластиковым пакетом и хорошо знакомой шапкой
с парой монет внутри, и когда он, поискав какое-то время глазами бродягу,  и
не потому, что он жалел об отсутствии этого человека, а просто потому, что в
этом натюрморте из  бутылки,  пакета  и  картона  отсутствовала  центральная
фигура...  нашел   его   устроившимся   между   двумя   припаркованными   на
противоположной стороне улицы автомобилями и увидел как тот  справляет  свою
большую нужду: он сидел на корточках со спущенными до колен штанами рядом со
сточным желобком, своим задом  он  был  повернут  к  Джонатану,  и  зад  был
полностью голый, мимо спешили прохожие, его мог видеть любой:  неестественно
белую,  покрытую  синюшными  пятнами  и  красноватыми  следами  отслоившихся
струпьев задницу, которая выглядела такой старой, словно задница прикованной
к постели старухи  --  при  этом  человек  этот  был  не  старше  тогдашнего
Джонатана, вероятно тридцать, максимум --  тридцать  пять  лет.  И  из  этой
старческой  задницы  на  мостовую  хлестала  струя  коричневой  супообразной
жидкости, с невероятной силой и  в  жутком  количестве,  образовалась  лужа,
озеро, окружавшее ботинки, а  летящие  в  разные  стороны  брызги  запачкали
носки, ноги, брюки, рубашку, да все...
 Это зрелище было настолько жалким,  настолько  ужасным  и  от  него  так
тошнило, что Джонатан по сей день содрогался даже при простом воспоминании о
нем.  Тогда,  после  непродолжительного   созерцания   этого   кошмара,   он
ретировался в спасительный почтамт,  оплатил  свой  счет  за  электричество,
купил еще марок, хотя они и не были ему нужны,  а  только  для  того,  чтобы
затянуть свое пребывание здесь и быть уверенным, что, выходя из почтамта, он
больше не увидит того бродягу обделывающим свои делишки. А затем, выходя, он
плотно  зажал  глаза,  опустил  взгляд  и  заставил  себя  не  смотреть   на
противоположную сторону улицы, а только строго влево, вдоль Рю  Дюпен,  туда
он и поспешил, налево, хотя он там ничего не забыл, а только для того, чтобы
не пришлось проходить мимо того места с бутылкой вина,  картоном  и  шапкой,
ему пришлось сделать большой крюк через Рю дю Шерш-Мипо  и  бульвар  Распай,
прежде, чем он достиг Рю де ля Планш и своей комнаты, надежного убежища.
 С этого часа из души Джонатана исчез даже намек  на  чувство  зависти  к
бродяге. Если до тех пор время от времени в нем шевелилось слабое  сомнение,
есть ли смысл в том, что человек треть  своей  жизни  проводит,  стоя  перед
воротами  банка,  открывая  периодически  ворота   и   приветствуя   лимузин
директора, всегда одно и то же при маленьком отпуске и  мизерном  жалованье,
большая часть которого бесследно исчезает в виде налогов, платы за  жилье  и
взносов на социальное страхование... есть ли во всем этом смысл -- то теперь
ответ стоял у него перед глазами со всей отчетливостью той ужасной  картины,
которую он увидел на Рю Дюпен:  да,  смысл  есть.  Да  еще  какой,  ведь  он
избавляет его от необходимости обнажать свой  зад  в  общественном  месте  и
справлять  свою  нужду  прямо  на  улице.  Есть  ли  что-нибудь  жалче,  чем
необходимость обнажать свой зад в общественном месте и  справлять  нужду  на
улице? Есть ли что-нибудь более оскорбительное, чем эти спущенные штаны, эта
скрюченная поза, эта вынужденная отвратительная нагота? Есть  ли  что-нибудь
беспомощнее и унизительнее, чем позыв  обделать  свои  интимные  делишки  на
глазах у всего мира? Нужда! Уже в самом этом слове есть что-то  мучительное.
И как все, что приходится делать под давлением неумолимого позыва, она, дабы
быть вообще сносной, требует полного  отсутствия  других  людей...  или,  по
крайней мере, видимость их отсутствия:  лес,  если  находишься  на  природе;
куст, если прихватило в открытом поле, или хотя  бы  борозда,  или  вечерние
сумерки, или, если  ничего  этого  нет,  хорошо  просматриваемая  на  добрый
километр вокруг местность, на которой никого не видно. Но в городе?  Набитом
людьми? Где вообще никогда не бывает полностью темно? Где  даже  заброшенный
земельный участок с развалинами на нем не обеспечивает надежное  укрытие  от
вездесущих взглядов? В городе, где единственную  возможность  уединиться  от
людей дают хороший замок и засов. У кого их нет, нет надежного  убежища  для
справления нужды, тот самый жалкий и презренный  из  всех  людей,  какую  бы
свободу он не имел. Джонатан мог бы обходится небольшими деньгами. Он мог бы
даже представить себе, что на нем  поношенный  пиджак  и  дырявые  штаны.  В
крайне безвыходной ситуации, мобилизовав всю  свою  романтическую  фантазию,
для него было бы все-таки еще мыслимым спать на куске картона  и  ограничить
уют собственного  дома  хоть  каким-нибудь  уголком,  решеткой  отопительной
системы, лестничной клеткой станции метро. Но когда  ты  в  крупном  городе,
справляя большую нужду, не можешь даже прикрыть за собой дверь  --  будь  то
хотя бы дверь общего на весь этаж туалета, -- если  ты  лишен  одной  только
этой важнейшей свободы, а именно свободы уединиться в нужде от других людей,
то тогда все остальные свободы ровным счетом ничего не значат.  Да  и  жизнь
тогда не имеет никакого смысла. Тогда лучше умереть.
 Когда Джонатан  убедился,  что  суть  человеческой  свободы  состоит  во
владении общим на весь этаж туалетом и что он располагает этой  существенной
свободой, его охватило чувство глубокого удовлетворения. Да, все-таки  жизнь
свою он устроил хорошо! Его существование можно целиком и полностью  назвать
счастливым. В нем ничего не было, а это тем более означает, что в нем  не  о
чем жалеть и незачем завидовать другим людям.
 С того часа он стоял перед воротами банка словно на окрепших  ногах.  Он
стоял точно вылитый из бронзы. Те солидные самодовольство и самоуверенность,
которые он до  сих  пор  предполагал  у  бродяги,  влились  в  него,  словно
расплавленный металл, застыли в нем точно внутренняя  броня  и  сделали  его
весомей. Впредь ничто уже не могло его больше поколебать и никакое  сомнение
не могло выбить почву у него из-под ног. Он обрел невозмутимое  спокойствие.
К бродяге, если он его где-нибудь встречал или видел сидящим,  он  испытывал
лишь то чувство, которое принято  называть  терпимостью:  очень  равнодушная
смесь отвращения, пренебрежения и сочувствия. Этот  человек  его  больше  не
волновал. Он был ему абсолютно безразличен.
 Он был ему безразличен вплоть до сегодняшнего дня, когда Джонатан  сидел
в Скуар Букико, поедал свои булочки с изюмом и  попивал  молоко  из  пакета.
Обычно на обед он ходил домой. Он ведь жил всего лишь в пяти минутах  ходьбы
отсюда. Обычно дома он что-нибудь готовил или разогревал  на  своей  плитке,
омлет,  яичницу  "глазунью"  с  ветчиной,  вермишель  с   растертым   сыром,
оставшийся со вчерашнего дня суп, а также салат и чашечку кофе.  Прошла  уже
целая вечность с того дня, когда он в  обеденный  перерыв  в  последний  раз
сидел на парковой скамеечке, ел булочки с изюмом и  запивал  их  молоком  из
пакета. Сладкое, собственно говоря, он не очень любил. Да и молоко тоже.  Но
ведь сегодня он уже заплатил пятьдесят пять франков за гостиницу; и  в  этой
ситуации для него было бы слишком расточительным пойти в кафе и заказать там
омлет, салат и пиво.
 Бродяга на скамейке в глубине парка  закончил  свою  обеденную  трапезу.
После сардин с хлебом он отправил в себя  еще  сыр,  груши  и  кекс,  сделал
большой  глоток  из  бутылки  с  вином,  издал  из  себя  стон  глубочайшего
удовольствия, затем свернул свой пиджак подушечкой, положил на  него  голову
и, чтобы после обеда отдохнуть,  вытянул  на  скамейке  во  всю  длину  свое
ленивое сытое тело. Теперь он спал.  Приблизились,  подпрыгивая,  воробьи  и
начали склевывать хлебные крошки, затем к скамейке, привлеченные  воробьями,
приковыляли несколько  голубей  и  начали  долбить  своими  черными  клювами
откушенные сардиньи головы. Бродяге птицы не мешали. Его сон был глубоким  и
спокойным.
 Джонатан рассматривал его. И пока  он  его  рассматривал,  его  охватило
какое-то непонятное беспокойство. Беспокойство это питалось не завистью, как
в свое время, а скорее удивлением: как это возможно, -- спрашивал  он  себя,
-- что этот человек, которому уже за пятьдесят, вообще еще живет? Не  должен
ли был он при своем  более  чем  безответственном  образе  жизни  уже  давно
помереть с голоду, замерзнуть, загнуться от цирроза печени -- так или иначе,
но быть мертвым? Вместо этого он с прекрасным аппетитом ел и пил, спал  сном
праведника и производил  в  своих  латаных  штанах  --  которые  уже  давно,
конечно, были не  те  штаны,  которые  он  спустил  тогда  на  Рю  Дюпен,  а
относительно приличные, почти модные, лишь там  и  сям  зашитые  вельветовые
штаны -- и своем пиджаке из хлопчатобумажной  ткани  впечатление  более  чем
благополучной личности,  которая  живет  в  наилучшем  согласии  с  собой  и
окружающим миром и наслаждается жизнью... в то время как он, Джонатан, --  и
его удивление росло и росло аж до какой-то нервной путаницы в мыслях,  --  в
то время как он, который все-таки всю  жизнь  был  порядочным  и  правильным
человеком, скромным, почти аскетичным и аккуратным,  всегда  пунктуальным  и
послушным, надежным, добропорядочным... и каждый су, который был у него,  он
заработал сам, и всегда за все платил  наличными,  счет  за  электроэнергию,
квартирную плату, рождественские деньги для консьержки...  никогда  не  имел
долгов, не был никогда и никому в тягость, ни разу не болел и не  залезал  в
карман социальному страхованию... никогда никого ничем не  обидел,  никогда,
никогда не желал в жизни ничего другого, а  только  обеспечить  и  сохранить
свой собственный, скромный маленький душевный мир... в то время  как  он  на
пятьдесят третьем году своей жизни влип в историю, от  которой  голова  идет
кругом и которая до основания  потрясла  весь  его  так  тонко  состряпанный
жизненный уклад, привела его в замешательство и свела с ума, и из-за жуткого
смятения и страха он жрет эту булку с изюмом. Да, он боится! Видит Бог,  что
он дрожит от страха  при  одном  только  виде  этого  спящего  бродяги:  его
охватывал жуткий страх  перед  тем,  что  придется  стать  таким,  как  этот
опустившийся человек на скамейке. Как быстро это происходит, когда нищают  и
опускаются!  Как  быстро  рушится  казалось  прочно  возведенный   фундамент
собственного существования! "Ты прозевал лимузин мосье  Редельса,  --  снова
пронеслось у него в голове. -- То, чего никогда  не  случалось,  и  то,  что
никогда не должно было случиться, сегодня все-таки  произошло:  ты  прозевал
лимузин. А прозевав лимузин сегодня, завтра ты можешь прозевать  всю  службу
или потерять ключ от решетчатых жалюзи, а в следующем месяце тебя с  позором
уволят, и новую работу тебе не найти,  кто  возьмет  человека,  который  уже
однажды не справился со своими  обязанностями?  На  пособие  по  безработице
прожить нельзя, свою комнату  к  тому  времени  ты  и  без  того  уже  давно
потеряешь, там живет голубь, целое семейство голубей населяет, загаживает  и
опустошает его комнату, счета  за  гостиницу  вырастают  до  астрономических
сумм, из-за этих забот  ты  начинаешь  пить,  пьешь  все  больше  и  больше,
пропиваешь  все  свои  сбережения,  спиваешься  окончательно,   заболеваешь,
деградируешь, покрываешься вшами, опускаешься окончательно, тебя изгоняют из
последнего дешевого пристанища, у тебя нет больше ни  су,  ты  стоишь  перед
пустотой, ты -- на улице, ты спишь, ты живешь на улице, ты справляешь  нужду
на улице, тебе конец, Джонатан, к концу года тебе  будет  конец,  ты  словно
бродяга в оборванных одеждах будешь лежать  на  парковой  скамейке,  как  он
лежит, твой опустившийся собрат!"
 Во рту у него пересохло. Он отвел взгляд от зловещего  предзнаменования,
исходившего от этого спящего мужчины и запустил зубы в последний кусок своей
булочки с изюмом. Это продолжалось целую вечность,  пока  кусок  оказался  в
желудке, он со скоростью улитки обдирал пищевод,  иногда  казалось,  что  он
вообще остановился, и давил, и  делал  больно,  словно  прокалывающая  грудь
иголка,  так  что  Джонатан  подумал,  что  он,  наверное,  подавится   этим
отвратительным куском. Но  затем  эта  штуковина  снова  сдвинулась  дальше,
немножко и  еще  чуть-чуть,  и  наконец  достигла  цели  и  судорожная  боль
отпустила. Джонатан глубоко вздохнул. Теперь он решил уйти. Ему не  хотелось
здесь больше оставаться, хотя обеденный перерыв  заканчивался  только  через
полчаса. С него хватит. Ему было противно здесь. Тыльной стороной ладони  он
смахнул со своих форменных брюк те несколько хлебных крошек, которые  попали
на них во время еды, невзирая на всю  его  осторожность,  расправил  складки
брюк, поднялся и направился из парка, не бросив в сторону бродяги ни единого
взгляда.
 Он был уже на Рю де Севр,  когда  вдруг  вспомнил,  что  он  оставил  на
скамейке пустой пакет из-под молока, а это было ему неприятно, потому что он
ненавидел, когда другие люди оставляют на скамейке мусор или просто  бросают
его на улицу вместо того, чтобы бросить туда, куда положено, конкретно --  в
расставленные повсюду урны. Лично он никогда еще не бросал мусор просто  так
или не оставлял его на  скамейках,  никогда,  будь  то  из  небрежности  или
забывчивости, что-либо в таком роде с ним просто не случалось... поэтому  он
и не хотел, чтобы это случилось с ним сегодня, тем  более  сегодня,  в  этот
критический день, когда уже произошло столько кощунственного. Он и без  того
уже начал катиться по наклонной плоскости, и без того вел  себя  как  дурак,
как не отвечающий за свои поступки субъект, почти  как  асоциальный  тип  --
прозевать лимузин мосье Редельса! Обедать в парке булочками с изюмом! И если
сейчас он не сосредоточится, тем более -- в мелочах, если  не  начнет  самым
энергичным  образом  противодействовать  таким  казалось  бы  второстепенным
небрежностям,  как  этот  оставленный  пакет  из-под  молока,  то  тогда  он
полностью потеряет равновесие и его кончину в нищете уже ничем нельзя  будет
предупредить.
 Он развернулся и отправился обратно в парк. Еще издалека он увидел,  что
скамейка, на которой он сидел, еще никем не занята,  и,  подойдя  ближе,  он
рассмотрел к своему облегчению на фоне окрашенных в темно-зеленый цвет  реек
спинки скамейки белый картон молочного пакета. Очевидно никто еще не обратил
внимание на его небрежность, и он мог исправить свою непростительную ошибку.
Подойдя к скамейке сзади, он левой рукой достал  в  глубоком  наклоне  через
спинку скамейки пакет, снова выпрямился, сделав при этом резкий поворот всем
телом в правую сторону, приблизительно в том направлении, где он предполагал
ближайшую урну -- и тут он почувствовал на  своих  брюках  резкий,  сильный,
направленный   наискось   вниз   рывок,   которому   он   никак    не    мог
противодействовать, поскольку он был слишком  внезапным  и  поскольку  рывок
этот возник как раз посередине его собственного  раскручивающегося  движения
вверх  в  противоположном  направлении.   Одновременно   с   этим   раздался
отвратительный звук, громкое "трр!", и он ощутил, как по коже  левого  бедра
струится  легкий  сквознячок,  что  свидетельствовало  о  свободном  доступе
наружного воздуха. На какое-то мгновение его охватил такой ужас, что  он  не
решался взглянуть. Этот звук "трр!" -- а он все еще звучал  в  его  ушах  --
казался ему такой невероятной силы, словно это разорвалось что-то не  только
на его брюках, а будто линия разрыва прошла по всему его телу, по  скамейке,
через весь парк, подобно зияющему разлому после землетрясения, и  звук  этот
непременно должны были услышать все  люди  вокруг,  это  ужасное  "трр!",  и
теперь возмущенно уставились на источник этого звука, на Джонатана. Но никто
не  обратил  внимания.  Пожилые  дамы  продолжали  вязать,  пожилые  мужчины
продолжали читать свои газеты, несколько детишек, находившихся на  маленькой
площадке, продолжали спускаться с горки, а бродяга спал.  Джонатан  медленно
опустил свой взгляд. Разрыв имел где-то сантиметров двенадцать в  длину.  Он
проходил от нижнего края левого  кармана  брюк,  который  при  том  повороте
зацепился за выступающий шуруп скамейки, вниз вдоль бедра, но не  строго  по
шву, а как раз по красивому габардиновому материалу форменных брюк, а  затем
под прямым углом дальше на  толщину  двух  больших  пальцев  до  отутюженной
стрелки, так что в материале образовалась не просто какая-то там  нескромная
щелочка, а бросающаяся в глаза  дыра,  над  которой  трепыхался  треугольный
флажок.
 Джонатан ощутил, как в  его  кровь  вливается  адреналин,  то  щекочущее
вещество,  о  котором  он  как-то  прочитал,  что  его  в  момент  наивысшей
физической опасности и душевной подавленности выделяют  надпочечники,  чтобы
мобилизовать для бегства или битвы  не  на  жизнь,  а  на  смерть  последние
резервы организма. Он и правда ощутил себя словно раненым. Ему казалось, что
не  только  на  его  брюках,  но  и  на  его  собственной   плоти   возникла
двенадцатисантиметровая рана, из которой струилась  его  кровь,  его  жизнь,
которая  циркулирует  лишь   в   полностью   закрытой   внутренней   системе
кровообращения, и придется ему умереть от этой раны, если не удастся ее  как
можно скорее закрыть. Но тут появился этот адреналин,  который  удивительным
образом приободрил его, человека, который был уверен,  что  истечет  кровью.
Удары сердца были  сильными,  его  мужество  окрепло,  его  мысли  сразу  же
прояснились и сориентировались на одну цель: "Ты  должен  немедленно  что-то
сделать, -- билось  в  нем,  --  ты  в  сию