картошечки  покушать...  Это Володенька  наш,  парень  молодой, сильный, все
помощь нам, старухам, спаси Христос!
     --  Да не прибедняйся! --  нахмурил брови Лихов, -- На  вас воду возить
можно!  В церкви у себя по сто  раз лбом в пол стучитесь,  а я вот и разу не
выгнусь!
     -- Вам мухоморной настоечкой надо спинку помазать.  И -- как  рукой!  Я
привезу. Или вот Володенька привезет. На  днях и доставит...  А сколько мы в
этом году на мир перечислить должны?
     -- У секретаря спроси. Уладили с батюшкой или по-прежнему конфронтация?
     -- Уладили-уладили, -- мелко закивала Катерина Ивановна. -- Перестройка
у нас.
     -- Ишь ты! -- усмехнулся Лихов. -- Выучили. Все вы одним  миром мазаны.
А вот вы,  молодой человек, знаете, почему так  говорят: одним миром?.. Надо
знать,  если в  храме работаете.  Миро варится  раз  в четыре года. Патриарх
варит. И сваренное миро добавляет в остатки старого. Перпетуум-мобиле. А что
такое перпетуум-мобиле?
     -- Я инженер.
     -- Как инженер?!
     Катерина Ивановна гневно зыркнула на Бабкина.
     -- Да  он у нас, Иван Петрович, временно... потопит пока  немного... Он
отпуск  взял... за свой счет... А  батюшка его отчитывает... у него  с речью
плохо...
     -- Надо бы  к вам с ревизией  съездить! --  покачал  головой Лихов.  --
Совсем от рук отбились. Со священником воюют, инженер в истопниках! Тунеядец
небось? Или правда больной?
     -- Больной, больной! --  усиленно  закивала  Катерина Ивановна. --  Его
батюшка  от  заикания  отчитывает, вот выздоровеет...  --  Она повернулась к
Бабкину и  заискивающе улыбнулась.  --  Скажи чего-нибудь,  Володенька. Иван
Петрович послушает.
     Бабкин покраснел.
     -- Ч-его г-говорить-то?
     Лихов понимающе кивнул.
     Катерина Ивановна обрадованно всплеснула  руками и,  почуяв  слабину  в
поведении начальства, рванулась вперед.
     -- Нам бы сигнализацию в  храм или телефон. Ограбят опять, не дай  Бог,
до милиции не доберешься. Храм-то все ж памятник.
     -- Сами  не  разворуете -- не ограбят!, Вы отделены, церковь действует,
сами охраняйте.  Все. А почему ваш храм памятником архитектуры стал? Это все
Шадаев ваш прежний  выдумал!  Зря  его  не посадили, посадить  надо было,  к
чертовой матери! А не во Францию пускать. Ладно. Все. Мне работать надо.
     -- А мы отчетик привезли, не глянете?
     -- Отчет?
     Лихов поморщился, вошел в кабинет, сел за стол.
     --  Так.  --  Он  нацепил  очки.  --  "Всего  поступило за отчетный год
семнадцать  тысяч   триста  рублей..."   Мало  поступило.   "От   исполнения
обрядов..." Так... "От тарелочно-кружечного сбора..." --  Лихов поднял глаза
на Катерину Ивановну и задрал очки. -- Это что ж, добровольных пожертвований
всего на семьсот восемьдесят целковых?!
     Катерина Ивановна печально развела руками и даже шмыгнула носом.
     --  Помолчи. -- Лихов снова  уткнулся  в  отчет.  -- "Израсходовано  за
отчетный  год пятнадцать  тысяч. Добровольные отчисления религиозному центру
две  тысячи триста. Добровольные  отчисления в фонд  мира триста  рублей..."
Жметесь вы на мир! -- Лихов снял  очки и погрозил пальцем. -- Жметесь! Ну уж
мы вам в этом году!..
     -- Коммуняка блядская! -- прошипела Катерина  Ивановна, когда они вышли
в  коридор.  --  Вошь  подретузная.  Всю  религию  нам опаскудили!  Всю веру
изуродовали! Отольется вам, гады!..
     -- Мне п-позвонить надо, -- сказал Бабкин.
     -- Из деревни позвонишь, доехать бы засветло.

5
     --  ...Теперь мужа  найти  не просто, --  прокисшим  голосом  бубнила в
трубку  свекровь.  --  Володя, может,  не красавец.  И речь плохая, и  глаза
слабые...  Очки-то  от книг, не  просто  так. Да ведь  и ты сама  не райский
подарок. Да плюс ты снова в беременности. Рожай теперь в одиночку...
     Свекровь  хотела  еще добавить что-то для  концовки, но  властный бабий
голос вступил в разговор:
     -- Але, але, междугородная вызывает, ответьте!
     --  Трубку положите! -- выкрикнула Светлана. Свекровь отсоединилась. --
Да-а!..  Бабкин  сделал  паузу,  отдышался  и  начал  речитативом   в  одной
тональности, как учили в рижском дурдоме:
     --  Светлана будучи поставлен в экстремальные обстоятельства я вынужден
был уйти  из дома отныне я  живу в сельской местности работаю в кооперативе,
но готов тебя простить и вернуться если...
     -- Пошел вон! -- перебила его Светлана. -- Понял?
     -- П-понял, -- послушно шепнул Бабкин.
     --  Разговор  окончен,  --   вмешалась  Катерина  Ивановна,  услышав  в
наушниках, что дело зашло не туда.
     Вернувшись с почты, Бабкин заперся в котельной. Бука лежал у его ног  и
вздыхал, а он сидел на перевернутом  ведре и тихо выл, как ребенок. Когда он
сморкался, Бука  предупредительно  вздергивал тяжелую башку и  начинал  тихо
постанывать.  Бабкину стало  неловко плакать при  Буке.  Он откинул  дверной
крючок и легонько пнул собаку ногой.
     -- Ид-ди отсюда.
     Но  Бука не ушел, только  перелег  на другое место. Бабкин  забрался  в
загон для  угля  в углу сарая, где у него было  оборудовано  второе спальное
место. Котлы  мерно шумели,  капал  насос;  Бабкин,  не  переставая плакать,
накрылся с головой грязным одеялом, задремал.
     Это дополнительное логово --  под самым клиросом --  было  его любимым.
Сюда  он  переселялся  в  дни  служб,  когда  мужская  комната  в  трапезной
переполнялась. И странное дело: здесь, в вонючем, закопченном подземелье, он
чувствовал  себя гораздо  лучше, чем наверху, на воле. Особенно  хорошо было
здесь  засыпать под пробивающийся сквозь  каменную толщу кладки чуть слышный
церковный хор.
     Бабкин заснул спокойно, не ворочаясь, как обычно, уложив руки под щеку.
Чуть погодя, осыпая уголь, к нему перебрался Бука и привалился мерно дышащим
теплым боком к ногам...
     Разбудила его Вера Ивановна.
     -- Ну  что ж ты,  чадо неудельное,  в грязи  валяешься?  Иди  по-людски
поспи,  я  тебе свеженькое постлала. В трапезной  пусто.  Шуру  выгоню, если
мешает.
     -- Н-не мешает, -- сказал Бабкин. -- А сколько времени?
     -- Время вылазить отсюда. А рожа-то чего у тебя? Жене небось звонил?
     -- Я с ней разведусь.
     -- Разведусь... --  передразнила его  староста. -- Жопа  об жопу -- кто
дальше  отлетит? Куда ж ты от  нее разведешься? --  Вера Ивановна  послюнила
конец  косынки  и потерла Бабкину  закопченные щеки. -- У  тебя от ней дитя.
Тебе бы приспособиться. И не звони без толку. Сиди  здесь, время выжди, пока
все позабудется... Денег  ей пошли.  Без  письма  пошли,  просто  денег. Раз
пошлешь, два пошлешь -- будет как  малинка.  Бабы деньги любят. До Пасхи все
печали  замарует,  занесет,  следа  не  останется.  Начнете  заново...   Она
красивая?
     -- Н-не очень.
     --  И  хорошо. От  красивой морды семье непокой.  Бабы-то  все  глупые,
одинакие.  Их   поменьше  слушать  надо,  внимания   обращать.  Только  если
захворает. Вставай-подымайся.  Хочешь, кофу сварю для  успокойствия, попьешь
-- и заснешь, как ангел.
     -- Не надо.
     -- Тогда  для разминки  к Пузырю сходи, мухоморной  настойки  возьми --
Лихову отвезешь, пропади он пропадом!..
     Пузырем Вера  Ивановна  называла Петрова, жившего  в деревне ветерана и
инвалида,  за его  красное, отечное, без  единой  морщинки лицо. В Москве, в
ветеранской  поликлинике, к  которой  он  был прикреплен,  когда  еще жил  в
городе, ему неоднократно  прописывали лекарство  --  гнать мочу, тормозившую
работу сердца  и легких. Петров начал  было  лечиться:  сбавил  лишний  вес,
задышал легче, но  сразу же потерял гладкость  лица, которой так гордился, и
наотрез отказался от вредного лечения.
     На  стене бывшего пожарного сарая висели почтовые ящики. Все ящики были
облупленные,  мертвые,  кроме одного, выкрашенного  в белый  цвет,  с жирной
надписью суриком  "Петров". Из щели торчала "Красная звезда". Бабкин вытянул
ее.
     На калитке Петрова висела фанерка "Я дома". Бабкин постучал.
     -- Заходи! --  крикнул Петров  с крыльца. --  Тоню-то Колюбакину отпели
или все в церкви зимует?
     Бабкин протянул ему газету.
     -- В церкви.
     Петров, пристроив ручку  клюки  за  стык  телогрейки, развернул газету,
по-прежнему стоя на крыльце, как бы раздумывая, в зависимости от  содержания
прочитанного: пускать Бабкина в избу или воздержаться.
     -- Ох мы с ней, бывало!  -- глядя в  газету, сказал Петров.  -- Она мне
яичницу на одних желтках как затеет!.. -- Он строго поверх очков взглянул на
притихшего Бабкина. -- Я яички жареные очень уважаю. И супчик курячий. -- Он
опустил глаза в "Красную звезду",  -- К  ней все поварюга из МТС подбирался.
Песни  песнячил. Я как-то прихожу -- он поет. Поглядел, поглядел на поварюгу
да  в  окно и  вытряхнул!  Ухо выбил...  Чего  стоишь? Заходи.  -- И  клюкой
распахнул дверь.
     В  сенях   возле  стола,   заваленного   калиной,  на   лавке  сушилась
перевернутая пустым брюхом вверх расщеперенная шкурка нутрии.
     В  комнате было тепло. У печки булькнула  трехведерная бутыль с  вином,
бульк по резиновой кишочке отозвался в молочной бутылке с водой.
     -- Самоделка, -- пояснил Петров. -- Рябина черная плюс яблоки.
     На  включенном телевизоре  стояли  электрические  часы:  зеленые  цифры
превращались одна в следующую.
     --  Они  еще  температуру воздуха  показывают  и  давление  погоды,  --
сдержанно похвастался  Петров, придвигая клюкой стул для себя и табурет  для
Бабкина.  Руками   он   старался  ничего  не  делать,  как  будто  брезговал
прикасаться  к вещам. -- Часы  -- награда  мне  вместе с орденом. Из  Москвы
привез. Без завода работают. От резетки. Глаза-то протри, запотели.
     Бабкин послушно протер очки.
     -- Зачем пришел? -- строго спросил Петров.
     -- Вера Ивановна настойку из мухоморов просила.
     На  экране телевизора шла война. Фильм был с  субтитрами. Петров, забыв
вопрос, ткнул клюкой в экран.
     --  Вот  тебе  полезно  смотреть.  Специально  для  вас  снимают  --  с
надписями.
     -- Я не глухой.
     -- А  чего ж очки носишь?.. -- Он достал из буфета темную бутылку и две
стопочки.  Тем временем  на экране под выстрелами упали люди. Петров хлопнул
пухлым кулаком по столу -- стопки подпрыгнули.
     -- Кто ж  так в бою падает?! Если на пулю налетел, так на нее и лягешь.
А эти вон,  как бабы, на спину  -- брык! И при расстреле --  на  пулю. Когда
дезертиров стреляешь,  всегда  они  на  пулю, "...приговорить  к высшей мере
уголовного наказания -- расстрелу, без  конфискации имущества за отсутствием
такового у осужденного..." Чего говоришь?
     -- Вас -- тоже в грудь?
     --  Если  мне  взрывной  волной зубы вынуло,  значит,  спереди. И  руки
немеют,  перчатки  вынужден.  И контузия...  В  грудь  схватил  --  на  пулю
навалился, забыл, что ль?
     Бабкин онемело подался от старика.
     -- Я... Я тогда еще н-не родился!
     -- Не  знаю, не знаю... Значит, врал,  -- подытожил Петров.  -- Постой,
погоду передают. Запомни мысль.
     Он дослушал погоду, поднял стопку.
     --  За  Казанскую. Божию  Матерь! Икона  такая.  В  Бога  не верю,  ибо
коммунист, а в эту верю. -- Петров выпил. --  А почему так? Тоже скажу, чтоб
во всем была ясность.  Значит, под Бреславой у нас войско выдохлось. Приехал
командующий. И  епископ  со всей челядью.  Шапки долой, строиться. И епископ
молебен -- полным чином перед строем. Впереди пули мечутся, а он с иконой со
своими ребятами знай кадилом машет. Меня  командир к попам  приставил, чтобы
без  толку по передовой не шарашились. Епископ меня благословил. Вот  жив я.
Ты лапшу возьми для кобеля -- на крыльце. Банку ополоснешь -- вернешь.
     -- Вера Ивановна мухоморной настойки просила, -- напомнил Бабкин.
     --  Ну и  что?  Дам. Стой здесь, никуда  не ходи -- она у меня в навозе
греется.
     ...После войны Петров в деревню не вернулся, лежал в Москве контуженный
на квартире  у  дочери. Ни  руками,  ни ногами, ни мозгами не ворочал.  А  в
пятьдесят  шестом,  когда  начали  громить  Сталина,  неожиданно  включился,
наверное, из-за негодования. Жить ему в Москве стало невыносимо, и он выехал
по  месту  рождения,  на  свежий  воздух.  Устроился Петров  в  пионерлагерь
"Елочка" сторожем, то  есть комендантом, короче говоря,  начальником. Летом,
во время пионеров, он  наблюдал  в лагере за порядком, остальные три времени
года    понемногу   разворовывал   его,   помогая   церкви.   Летом,   когда
крупногабаритную помощь религии -- доски, стекло  оконное, цемент --  трудно
было вывезти  из лагеря,  Петров переключался на мелочь: гвоздей полпортфеля
принесет, пяток тарелок, клейменных "Елочкой", пару шпингалетов...
     Вместе с Петровым в избу вошли два милиционера с овчаркой.
     --  Этот, -- Петров  показал на Бабкина, -- истопником в церкви служит.
Чужих нету.
     -- А Маранцев где?
     -- А кто его знает. Может, дома. Проводить?
     Над  загаженным  столом  в избе  Толяна  висел  китайский  фонарик.  На
подоконнике  попискивал  детекторный  приемник,  работая  сам по  себе,  без
электричества, -- свет у Толяна был отключен за неуплату. .
     Сам Толян спал на полу.
     Петров ткнул распростертое тело клюкой.
     --  Гадости  нажрется  и валяется как ошалелый.  Хоть бы вы его к  делу
приспособили. Стадо  взялся пасти  в Кошелеве,  Франца подменял, так  коровы
молока лишились.
     Милиционеры молча  побродили  по избе, заглянули  в подпол  и уехали на
желтом "газике".
     -- Опять с Можайки кто-то сбежал, -- сказал Петров.

6
     Убежал Александр Хромов продуманно: пока не кинули  на этап, не обрили,
не отобрали  одежду, на октябрьские  -- до холодов.  И случай подвернулся: у
солдат в  клубе ночью телек  цветной полетел,  как раз  посреди праздничного
концерта. А Хромов когда-то, еще до первой посадки, халтурил в телеателье --
антенны на крыше  устанавливал. Он и вызвался починить. И  починил:  как раз
Евгений  Петросян  хохмы начал гнать  про советскую власть.  Конвой, сам  уж
пьяный  в  лоскута, на  радостях  налил  и Хромову. Хромов  выпил,  закусил,
посидел и попросился в туалет.
     Оттуда и ломанулся: через окно.
     Далеко не побежал,  неделю  отсиживался в  загаженном  подвале  собеса,
прямо  рядом  с  клубом.  И  ночью  потихоньку  лесочком потопал  в  Москву.
Подкрепился  на ближайшей дачке,  разогрел на плитке  ржавую консерву, чайку
вскипятил, варенья покушал. Прихватил с вешалки какую-то ерунду: телогрейку,
плащ болоневый -- и двинул.
     В  этот раз Александр Хромов сел сдуру. Тогда хоть драка была, а тут...
Аванс  получил,  слегка  поддали.  На подвиги повело: зашел  к бывшей  своей
профуре.  А у  той  гульба  полным ходом:  молодая  шпана  с Цветного,  кир,
музыка... Сверху и снизу стучали соседи, но праздник шел полным ходом. Пауза
наступила,  когда в дверь позвонила милиция. Пока хозяйка кочевряжилась,  не
желая  открыть, кто-то из  молодой шпаны схватил со стола чекушку с уксусной
эссенцией, которую добавляли в винегрет, и, приоткрыв дверь, плеснул в щель.
     Александр Хромов сквозь хмель понял, что  все: теперь  жена узнает, что
он был у бляди. Хозяйка спьяну материла  затихшую за дверью милицию, молодая
шпана  куражилась,  кто-то выключил  свет...  Александр  Хромов забрался  на
подоконник за пыльную занавеску.
     Потом дверь выломали, ворвавшиеся милиционеры скоренько измордовали  до
лежачки молодую  шпану, покидали  в машину, и тут один  из  ментов забежал в
комнату  за утерянной  фуражкой.  За мгновение перед тем Хромов расслабился,
выдохнул приторможенный  воздух  -- занавеска колыхнулась, милиционер цапнул
кобуру  и  шагнул  к  окну.  Хромов  видел:  дверь  открыта.  Он  прыгнул  с
подоконника и убежал бы, если бы не портвейн, перемешанный с водкой и пивом.
     Хромов пал на колени, как будто молился Богу.
     И тут милиционер в упор в спину застрелил его.
     Задохнувшись вдруг,  Хромов схватился за сердце, рука стала красная, но
кровь не текла, не капала, а  свертывалась комочками. Он кротко спросил, гак
в кино: "За что?" и уплыл в бессознание...
     Первую  ночь Хромов не  спал, шел,  в  собесе  отоспался. А  на  вторую
расположился  в  лесу, как турист,  наломал  лапника, болонью сверху,  сам в
телогрейке, балдей не  хочу,  дави ухо. А проснулся в слякоти, припорошенный
поганым мокрым снежком.  И  заколотило, затрясло, раскашлялся  на  весь лес,
всех зверей переполошил; забыл Хромов, что теперь он рахит неполноценный без
одного легкого. И, накашлявшись вволю, опершись бессильно  спиной  об осину,
понял  он,  что далеко ему не  уйти, дыхалка никуда, чуть порезче шаг  --  и
пошел  бархать на весь  лес, как  чахоточный.  На  пикет  нарваться --  пара
пустых. Заметут.
     ...Прозрачная паутина липла к лицу.  Хромов  обирал ее и озирался. Весь
перелесок был проштопан прозрачной канителью.
     Хромов  медленно  плелся по сырому,  простуженному  лесу,  задавив  рот
обеими  руками.  Раза  два  он  уж  совсем  готов  был передневать  на дачке
попутной,  но  как  только   приближался  к  садовым  участкам,  обязательно
взбрехивала чья-нибудь шавка...  И  он  снова валился в холодную, продрогшую
мокрядь облетевшего леса...
     К  вечеру  лес  неожиданно  кончился,  за  горбатым  полем  нарисовался
подсвеченный желтым электричеством двухкупольный силуэт церкви.  Над головой
Хромова,  тяжело  работая  крыльями,  проплыла  преждевременная  сова, ломая
ветки, влетела в голый орешник и скрылась в перелеске.
     На дороге  сидела  мышь. Издалека Хромов принял ее  за комок грязи,  но
когда подошел ближе, грязь ожила,  затыркалась. Хромов поднял ногу, чтобы не
раздавить мышь, потерял равновесие и свалился в ледяную лужу.
     Возле деревни в  полумраке по жидкому полю  сновали  машины,  развеивая
прах,  похожий на  песок.  Как в Москве в гололед.  Машина остановилась,  из
кабины  вылез угрюмый детина с молотком  в  руках. Хромов скрипнул зубами от
усталости и нездоровья и медленно побрел вперед -- будь что будет...
     Парень  не обратил  на него  внимания, обошел  машину  и  молотком стал
колотить по диску.
     -- Песок? -- тупо спросил Хромов.
     -- При  чем  здесь!  -- буркнул парень. -- Пушонка.  Раскисляем.  -- Он
ударил молотком по диску еще раз. -- Кисли не кисли -- одна суглина!
     -- Закурить не будет? -- слабо попросил Хромов.
     Парень  достал  пачку "Беломора",  безуспешно попытался  выбить из  нее
папиросу, а потом, матерясь, оторвал полпачки и сунул Хромову.
     --  Спасибо, -- сказал Хромов и чуть ли не поклонился, тошно  было, что
подумал про человека плохое.
     Темнело.  Хромов не спеша  покурил и  пошел к церкви, заранее  предвидя
собачий брех. Больше идти было некуда.
     Возле камышей, далеко за дорогой копошилось непонятное стадо: звери  не
звери,  овцы не  овцы...  Хромов поплелся туда, оттягивая деревню.  Когда до
камышей  оставалось  метров  двести,  стадо загомонило, зашумело,  захлопало
крыльями,  тяжело  поднялось  в  воздух  и,  выстроившись  углом,  с  криком
потянулось к Москве. "Гуси, -- вспомнил Хромов. -- Не туда ломанулись. Им же
на юг надо".
     Собаки не лаяли, деревенька выглядела запущенно: свет пробивался только
из  двух  маленьких окошек.  Он  подошел к  церковной  сграде,  ворота  были
заперты. Побрел вдоль ограды. Из  неожиданного пролома наперерез  ему с той,
церковной, стороны шагнул мужик в шляпе с двумя дымящимися ведрами.
     --  Заикой  сделаешь!  --  Хромов хотел  сказать помягче, а  получилось
задавленно, хрипло.
     -- А-а! -- выкрикнул мужик. -- Б-бука!..
     За  оградой  затрещали  кусты, стремительная тень  плеснулась  по белой
стене церкви...
     -- Зачем? -- сдавленно  выдавил Хромов  и повалился на спину под ударом
мощного собачьего тела. И, раздираемый рвотным кашлем, бессильно стал шарить
руками перед собой -- найти шею  зверюги, задушить... Но пес не мешал слабым
от кашля рукам его и почему-то тянулся лизнуть в лицо.
     -- Н-не надо!.. Не кусается!..
     Бука стоял над лежащим Хромовым, изви