него такое бывало: гонорар получит, накупит  нам подарков,  матери
деньги  отдаст,  заначку  спрячет, а  утром  ходит  по  дому -- во все  углы
заглядывает. Не помнит, куда сунул. "Феликс, я тебе вчера деньги не давал? А
Верке?  Поди  выясни  потихоньку.  Только  Надьку  не  спрашивай,  та  сразу
продаст".  А  мать  Надьку   и  подсылала  за  батей  следить.  Одно  слово-
милиционер. Ее и во дворе так звали.
  -- Майор Пронин ей в пометки не годится, -- соглашается Молодцов.
  Даже  сейчас, когда мы без дураков  строим дом, вкалываем, Надежда  все
равно  шастает  сюда  с  проверками. Четверо  бесконтрольных мужчин на  даче
внушают ей  подозрения. То какие-то  тапочки ей забрать надо, то приготовить
нам яичницу, то библиотечную книгу забыла... А потом обзванивает наших жен и
докладывает.
  -- Да, Саня, жизнь у тебя не сладкая, -- сочувствуем мы Молодцову.
  --  Что ты!  --  соглашается младший зять.  -- Двенадцать лет, как  под
колпаком у Мюллера!
  Саня взваливает на плечо  бревно  и  добродушно сокрушается, что его --
орла  и  тамбовского волка  --  так быстро  окрутила какая-то  ленинградская
пигалица.  "Я тогда и глазом  моргнуть не успел", -- Саня разворачивается --
мы с Феликсом едва успеваем пригнуться.
  -- Идиот! -- ворчит Феликс, выпрямляясь.  -- Чуть родню не зашиб. Бугай
тамбовский...
  С Тамбовом у нас, можно сказать, кровная связь. И Молодцов не обижается
на бугая. Тем более ни на бугая, ни на волка он ни с какой стороны не похож.
Просто крепкий парень.
  -- Нечего стоять, разинув рты. -- Молодцов  только сейчас догадывается,
в чем дело. -- Никакого понятия о технике безопасности...
  В Тамбове  родилась наша мать. Отец  приехал в Тамбов, женился на ней и
увез в  Ленинград.  Через много лет  история  некоторым образом повторилась.
Родилась  Надька,  она  выросла,  приехала  в  Тамбов,  чтобы  ухаживать  за
заболевшей тетей,  и  пошла в  аптеку. Там ее увидел  Молодцов -- он покупал
бодягу после первенства  города по боксу. "Ничего себе, -- подумал Молодцов,
-- какая симпатичная". И выследил, где  она живет. Они поженились и приехали
в Ленинград.

  Отец  попал  в  Тамбов  в смутном  восемнадцатом  году, когда  немцы  в
островерхих касках шли на Петроград,  а Красная Армия только создавалась. Он
попал туда вместе с  парголовским детским домом,  в котором его мать служила
воспитательницей. Их эвакуировали.
  Отец   подрос,  стал  работать   репортером   "Тамбовской   правды"   и
безрезультатно  ухаживать   за  дочкой  заведующего   губернской  химической
лабораторией -- Шурочкой Бузни.
  Отец ходил в обмотках, галифе и трофейном френче,  из кармана  которого
торчали остро заточенный карандаш и блокнотик.
  Профессор  Бузни был почетным гражданином города  Тамбова. В конце века
он окончил Киевский университет со степенью кандидата естественных наук, был
замешан   в   революционных   волнениях,   но  образумилсяи   тихо  осел   в
провинциальном  Тамбове.В  его  саду росли  диковинные растения,  подаренные
Иваном Мичуриным.
  Профессор  был  широк в кости,  лобаст,  носил  густую  черную бороду и
разъезжал  по  провинциальному Тамбову  на  велосипеде  с  огромным рулем  и
широкими шинами. Да! Еще он носил пенсне и шляпу.
  В  двадцать  первом году  буржуйский вид профессора насторожил молодого
чекиста, прибывшего из Москвы  для борьбы с остатками антоновских банд, и он
сгреб  владельца  иностранного  велосипеда  в  кутузку,  надеясь  немедленно
выяснить,  в пользу какого государства  тот шпионствует.  Это предполагалось
сделать по марке велосипеда.
  Мой  будущий  отец, который  в  тот день подбирал в Чека  материал  для
газеты,  был  привлечен   в  качестве   эксперта.  Его   попросили  прочесть
иностранную  надпись  на эмблеме велосипеда. И он, узнав  и велосипед, и его
владельца,  прояснил  обстановку.  Профессор  лишь  угрюмо  молчал  и  метал
огненные взгляды из-под широких полей шляпы.
  В тот же день молодой репортер был приглашен к профессору на чаепитие и
представлен как  спаситель. Все  домочадцы воспели хвалу юному, но отважному
газетчику, спасшему  главу  семейства  от  нелепого  обвинения.  Все,  кроме
младшей Шурочки, которая сдержанно пожала руку  своему тайному воздыхателю и
в продолжение всего вечера делала вид, что они не знакомы.
  Угощая  молодого  газетчика  чаем,  профессор  Бузни,  конечно  же   не
подозревал,  что  сидит  за столом  со своим  будущим  зятем.  Все  три  его
красавицы дочери уже  были посватаны за достойных людей, и только  тревожная
обстановка  того  лета мешала сыграть  свадьбы.  Шурочка  была посватана  за
умницу-студента и  со дня на день ожидала его приезда из Москвы на каникулы.
Не  мог  профессор  подозревать и того, что  Шурочка,  выйдя замуж  за  того
студента, вскоре разведется  и с годовалым сыном Львом на руках уедет с этим
репортером в северную столицу, и у  них родится еще семеро детей, младший из
которых через полсотни  лет подарит самовар, за которым они теперь пьют чай,
своему венгерскому другу.
  Знай все  это бородатый химик,  он  немедленно бы турнул моего отца  из
дома. Шутка ли! Какой-то будущий  разгильдяй-внук отправит семейную реликвию
в Австро-Венгрию!
  Он,  конечно, задал бы перцу и мне.  Но наши с дедом жизни не уложились
на один отрезок времени. Он умер за семнадцать лет до моего рождения.
  На нашем  участке и поныне  цветут редкостные тюльпаны  из мичуринского
уголка  дедовского   сада.  Они  пахнут,   как   это  ни   странно.  Изрядно
измельчавшие, они выдыхаются, как духи в открытом флаконе, но еще пахнут.

  Мы строим дом. Заодно узнаем простые истины. Например:
  1) копать траншею под фундамент значительно труднее, чем рисовать ее на
бумаге
  2) замешивать бетон  в деревянном коробе дольше, чем  считать его объем
на калькуляторе. И так далее.
  Уже  вырыта траншея под фундамент. Ее глубина  и ширина напоминают ходы
сообщения  полного  профиля  словно мы  собираемся  занять круговую  оборону
вокруг нашей развалюхи и отстреливаться.
  Изматывает  приготовление  бетона, который  должен заполнить траншею  и
подняться над  ней  цоколем  полуметровой высоты.  Нулевой  цикл  --  работа
трудная,  но невидная.  За два дня  мы  успеваем  нарастить  фундамент  лишь
сантиметров на десять, хотя пашем  так,  что  от нас валит  пар. Мы кидаем в
траншею обломки гранита, битые кирпичи, проволоку, банки и даже засовываем в
нее дребезжащую кроватную сетку и две спинки с блестящими  шариками.  Я хочу
ссыпать  в  траншею  пустые  бутылки  с  отбитыми горлышками,  но Феликс  не
разрешает -- образуются пустоты,  и неизвестно, чем такая новация обернется.
Перекособочит,  например,  дом. Или  лопнет ночью бутылка в фундаменте -- мы
спросонья  решим,  что  нам  бьют  окна,  и  выскочим  с  кольями  в  руках.
Строительная механика -- дело тонкое.
  -- Правильно, Саня? -- вопрошает Феликс.
  -- Ничего не  лопнет,  --  успокаивает  Молодцов.  --  Кидайте.  Только
равномерно.
  Саня внешне раскрепощен, но внутренне сосредоточен. Если  он  и молчит,
постреливая умными глазами и прикидывая что-то, то молчание его не тягостное
и  не  позерское -- он  думает.  Саня любит и умеет  работать. Он никогда не
читает  нотаций  и  не  бранится.  Послать  может, но  как-то  по-свойски  и
беззлобно. Любой,  самый дальний его посыл воспринимается как "кончай дурака
валять!". Но браниться и спорить он не станет. Он говорит только  о том, что
хорошо знает. В противном случае Молодцов машет рукой: "Не, мужики, я в этом
деле баран..."
  Говорят, хороший человек -- это тот, рядом с кем легко дышится. Рядом с
Сашей я никогда не испытывал затруднений с дыханием. Одно время я даже хотел
быть похожим на  него.  Но  потом понял, что  пытаться  походить на  кого-то
бессмысленно.
  Мы  с Молодцовым замешиваем  в деревянном корыте бетон. Никола и Феликс
таскают его носилками к траншее. Они  же подносят нам цемент, песок  и воду.
Хрустит лед на лужах.
  -- Это не траншея, а  черная  дыра какая-то,  --  говорю я.  --  Как  в
прорву. А у вокзала, между прочим, пиво продают...
  -- Не ной, -- подбадривает Феликс, -- а лучше вспомни, как Магнитогорск
строили. А пиво-то свежее, ты посмотрел, какое число?
  -- Живей, живей, мужики! -- прорабским голосом торопит Саня. -- Пиво --
это наущение дьявола. Хотя подкрепиться бы и не мешало.
  -- Правильно,  -- пыхтит Феликс. --  Пора.  Тимоха,  вытряхни  там наши
сетки и сваргань что-нибудь.
  -- Я  огурчики привез, -- начинает перечислять свои припасы  Никола, --
паштета две баночки, как в тот раз. Верочка колбасу положила...
  -- Тимофей разберется, -- перебивает его Феликс.
  Если  Удилова не остановить,  он назовет все,  что привез,  привозил  и
сделал для общего  дела. Память  на такие вещи у него  феноменальная.  Стоит
взять  лопату  --  он  говорит,  что  лопата  хорошая,  он ее недавно точил.
Запираешь калитку,  он успокаивает: запор надежный, он его недавно подправил
и ввинтил новые шурупы.  Выходишь из туалета, он спрашивает, видел ли ты там
бумагу, которую он нарвал два дня назад. Человек вроде и не попрекает  тебя,
но чувствуешь себя скверно: как будто  ты живешь на всем готовом, а Удилов в
поте  лица  трудится. Иногда он вспоминает свои славные  деяния такой давней
поры, что диву даешься -- записывает он, что ли? Какой-нибудь гвоздь, вбитый
в забор  пять лет назад, букет  цветов за трешку, когда  вместе шли в гости,
умывальник, который он перевесил. И все как бы между прочим.
  По анкетным данным, Удилов -- вполне достойный член нашего общества. Он
закончил институт, работает инженером в НИИ, член партии, не курит, почти не
пьет, не пускается в авантюры, не спорит до хрипоты с начальством, никого не
посылает подальше, у него двое детей и наверняка нет любовницы.
  Таких людей обычно легко посылают за границу.
  Но Никола зануда.  Я  это сразу  почувствовал, когда  он пришел  в нашу
семью с электропроигрывателем, стопкой надписанных пластинок, фотоаппаратом,
альбомами  с   марками,  чучелом  черного  крота,   отливающим   зеленью,  и
коробочками  с разной  дребеденью.  Все, наверное, почувствовали  в нем  эту
черту, но не подали  вида, чтобы не огорчать  сестру, которая вышла замуж не
очень чтобы молодой.
  До Удилова  к сестре  сватался  веселый  морячок Гоша, который одаривал
меня диковинной в те времена жвачкой. Но Гоша почему-то не нравился матери.
  Поначалу  Удилов  вел себя  тише воды  ниже  травы в  нашей многолюдной
квартире. Но вскоре стал проявлять признаки беспокойства.
  Жили мы тогда тесно. Одну комнату  занимали мы с отцом и  средний  брат
Юра,  который  разошелся со своей  женой на почве искусства.  Он  неожиданно
бросил приличные заработки на заводе и подался в эстрадно-цирковоеучилище. В
тридцать лет  он захотел  стать вторым Аркадием Райкиным. Жена сказала,  что
она выходила замуж за приличного человека, а не за конферансье,  и выставила
его чемодан на лестницу. Юрка взял чемодан, пересек двор и вернулся в родную
квартиру -- не без надежд пройтись по двору в обратном направлении, -- когда
его, в  белоснежном  костюме и с лучезарной улыбкой, покажут по Центральному
телевидению.
  Приходя с занятий, он разучивал сценки и монологи или тренировал дикцию
перед старинным трюмо. Иногда к нему заглядывали будущие акробаты, фокусники
и  жонглеры. Они расхаживали по  квартире без особых церемоний: доставали из
уха у  Николы  сигареты,  зажженные  спички,  яйца  и  предлагали  понарошку
оторвать ему голову.
  Иногда артисты спали в нашей комнате на полу.
  Однажды под нашими окнами несколько дней стояла клетка с медведем. Миша
с нетерпением ожидал, когда его хозяин-дрессировщик выйдет из запоя. Медведя
кормили  всем  домом. Дрессировщик  ходил  по квартирам, показывал  шрамы  и
пропивал гастрольные деньги. По ночам он высовывался из какого-нибудь окна и
пьяным голосом  произносил  монологи, обращенные  к своему  питомцу. Медведь
ревел и метался в  клетке. К нам  несколько раз приходил участковый и просил
брата помочь в  отлове дрессировщика.  Его  баул  с реквизитом стоял у нас в
коридоре. Брат разыгрывал перед милиционером скетчи и пел куплеты.
  Веселая была жизнь.
  Во  второй комнате, разделенной фанерной перегородкой, жили Молодцовы с
двухлетним сынишкой Димкой и бездетные еще Удиловы.
  Феликс  снимал комнату  и  появлялся у нас редко:  он писал свою первую
книгу по приборостроению.
  Первое  время  Удилов  сладко улыбался новым родственникам  и давал мне
слушать пластинки.  Но вскоре он  уже  тяжко вздыхал и качал  головой,  если
кто-нибудь случайно ронял с вешалки его шапку  или хватал утром его кисточку
для бритья.
  -- Н-да,  -- громко  говорил он, внимательно разглядывая бритву. -- Все
ясно...
  -- Что тебе ясно, Коля? -- беспокойно спрашивала сестра.
  -- А вот -- полюбуйся!  --  трагически  заявлял Удилов. -- Специально с
вечера новое лезвие поставил... Еще думал, ставить или не ставить...
  -- Ничего страшного,  -- шепотом убеждала сестра. -- Отец, наверное, по
рассеянности побрился. Вот тебе его лезвие...
  Удилов выходил  из ванной,  хлопая дверью. Из-за тонкой перегородки еще
долго слышалось его "бу-бу-бу", прерываемое лишь возгласом "надоело!".
  Мой двухлетний племянник  Димка  большую часть времени проводил в нашей
комнате.  Пока я учил уроки,  он ползал  под  моим письменным  столом и рвал
старые журналы. Иногда он залезал  к деду  на колени  и тянул его за усы: за
левый --  за  правый,  за  левый -- за правый.  Дед мычал, крутил  головой и
неотрывно смотрел в новый телевизор.
  Стоило  Димке начать скрестись в  закуток Удиловых, как Никола открывал
легкую дверцу и  долго  выговаривал ему  за шумное поведение.  Димка  хлопал
глазами  и  улыбался.  Никола  разворачивал  племянника  за  руку  и, слегка
подтолкнув в спину, щелкал задвижкой. "Иди к маме на кухню, -- прикладывался
он губами к щелке.  --  Сюда нельзя.  Иди к  маме!.. Не  смотрят  за  своими
детьми,  понимаешь... Лезут куда хотят." Димка пищал  и стучал загипсованной
ногой в дверцу  он до  пяти лет таскал на ноге гипс -- врожденное косолапие.
Молодцов хмурился и рявкал на сына.
  Он в то время работал  прорабом на стройке и возвращался домой  поздно.
Поколдовав с нарядами, Саня тут же ложился спать. Иногда он встречал Надежду
с  вечерних занятий в  институте,  и  они шли в кино  или  мороженицу. Тогда
племянник  поручался  мне: я тряс  в  полутьме  его кроватку  и дул  ему  на
ресницы, чтобы  он скорее заснул. За перегородкой шумно вздыхал Удилов. "Иди
учи уроки, -- не выдерживала Вера, живот  которой уже напоминал глобус. -- Я
его покачаю".
  -- Сами, понимаешь, в кино уйдут, а другие за  них отдувайся, -- ворчал
Удилов. -- Родители называются...
  Вскоре он уже не скрывал недовольства нами. Словно беременным был он, а
не Вера. А однажды, когда  Димка проник  на их половину и  прибрал в  карман
красивую  десятирублевую бумажку, лежавшую на  тумбочке,  устроил истеричный
скандал.  Он хлопал  дверьми и кричал,  что Молодцовы растят  из своего сына
вора  он давно заметил, что у него пропадают деньги и вещи, куда он, вообще,
попал и почему он  должен платить за электричество поровну, если у него одна
только настольная лампа,  а  Юрка ночи напролет учит  на кухни свои дурацкие
роли.
  Отца в тот момент дома не было.
  Молодцов стиснул зубы и, побагровев, стал  молча озираться, подыскивая,
чем бы хватить визжащего свояка по голове. Удилов заметил его бешеный взгляд
и юркнул  к себе  за загородку. Там  ревела на  диване  Вера. "Прекрати!  --
стонала она. -- Умоляю, прекрати!.."
  Удилов из укрытия назвал Молодцова бандитом и затих.
  Через несколько дней Молодцовы сняли маленькую комнатку на Охте.
  Отец, не зная об истинных причинах отъезда, недоумевал:
  "Саня! Надежда! Чего это  вдруг?  Так хорошо  вместе жили...  А  кто за
Димкой  присмотрит?  Ведь Надька вечерами учится. И в преферанс сыграть не с
кем будет. Разве я вас когда обижал?.."
  --  Все хорошо, деда,  -- обнимал отца Молодцов. Отец печально смотрел,
как  Надежда  неумело пакует вещи в  коробку. -- Спасибо за все.  А  Надежда
возьмет академку, отдохнет годик. В преферанс мы еще сыграем...
  Я молча разбирал детскую  кроватку. Теперь мне  не придется вставать на
час раньше, чтобы отнести племянника в ясли. Но было грустно.
  Перегородку Удилов  убрал не сразу. Однажды он посмотрел вместе с отцом
футбол по телевизору и, выходя из комнаты стал перетаптываться в дверях:
  -- Деда, а как  быть  с перегородкой? Может, ее  убрать, раз уж  Саня с
Надеждой обзавелись своими хоромами?.. Да и  из  ЖЭКа могут прийти  -- не по
проекту  все-таки, не положено...-- он по своей  манере неотрывно смотрел на
отца.
  -- Убирай... -- отвел глаза отец.
  -- Я все аккуратненько разберу и поставлю пока в ванной. А потом отвезу
тебе на дачу. Фанера-то хорошая.  Я ее  два  раза масляной краской покрывал.
Знаешь, такая чешская эмаль  по  два семьдесят. У меня еще осталось немного,
тебе нужно?..
  Я  оделся и  сказал, что пойду к  приятелю.  Мне  не хотелось  помогать
Удилову.
  Отношения  между  Молодцовым  и  Удиловым  еще  несколько лет  отдавали
прохладой.   Они  потеплели,  когда  оба  семейства  обзавелись  квартирами:
Молодцовы получили от строительного треста, где Саня работал уже начальником
управления, а  Удиловы стали хозяевами родительской квартиры, после того как
умер отец и все разъехались.
  Никто сейчас не вспоминает те времена. Что было, то было.

  Мы строим дом.
  Уже привезены и сложены на участке могучие плахи.
  Плахи  длинные  и  сухие,  пропитаны  каким-то  белым  раствором, и  не
верится,  что  им  пошел  шестой  десяток. Они  звенят  от удара молотка,  и
четырехгранные кованые  гвозди  с массивными округлыми  шляпами вросли в них
намертво. Плахи -- заслуги Феликса.
  Ему удалось договориться  с лесотехнической академией, что мы бесплатно
разбираем  подлежащий сносу  барак  и  получаем  в награду все материалы, из
которых  он  построен.  С  оформлением  соответствующих  документов. Барак с
помощью  друзей мы разобрали за две недели, а фундамент не растащили бы и за
полгода, если бы Феликс  не  пригнал вечером  бульдозер,  который  зло урчал
несколько часов и к  концу работы сломался. Но наворочать он успел прилично.
Нож высекал из  камней искры, бульдозерист  судорожно дергал  рычаги -- было
слышно, как он матерится,  и Молодцов, покачав головой,  признал, что раньше
строили на славу. "Еще бы!  -- прокричал ему в ухо  Феликс.  -- Премий-то за
досрочность, наверное, не было!"  Молодцов кивнул, с  улыбкой покосившись на
него.
  Вдоль  стен старого дома растет бетонный  цоколь. Даже не  верится, что
пару месяцев  назад  мы  сидели на веранде  и Феликс агитировал нас заняться
строительством.
  Уже холодно,  и  мы часто ходим  погреться к  печке. Мы  сушим  куртки,
обжигаемся чаем, рассуждаем, что осталось  сделать сегодня, и  заглядываем в
план-график. Мы строим  дом,  черт побери! Не виллу,  конечно, как задумывал
Феликс, но  вполне  приличный дом на четыре семьи.  Если  верить  чертежам и
эскизам.
  От многих идей Феликса пришлось отказаться. Опытный  Молодцов, взявшись
за   дело,  безжалостно  забраковал  их.  Но  кое-что   осталось.  Сводчатый
трапециевидный потолок в гостиной. Раздвижные двери. Камин. Световые люки на
крыше. В  архитектурном  управлении долго крутили  головами, разглядывая наш
проект.  Согласовывать  его  ездили  Феликс  с  Молодцовым. Они  же утрясали
остальные бумажные вопросы, связанные с тем, что отец,  получив в свое время
разрешение  на   застройку,  так   и  не  выстроил  по   известным  причинам
капитального  дома.  Пришлось мотаться по  архивам  и  брать  ходатайство  с
работы.
  На фундамент уже лег первый венец  сруба. Молодцов, сдвинув  на затылок
шапку, скрипит первым снегом и  проверяет плотницким уровнем горизонталь. До
настоящих снегов мы надеемся поднять сруб до оконных проемов.
  Наша  стройка привлекает внимание  соседей.  Они приходят  на  участок,
хвалят нас за