о никто не
поймет моего горя, а  будут только  смеяться. А как хотелось бы забраться  в
темный угол и плакать, плакать, как маленькому.
  Мама, как живет Галя? Приезжала ли она в Воркуту?
  Ну, до свидания. Не могу я больше писать. Крепко целую всех.
  Поставьте Броне что-нибудь от меня.
  Ваш сын и брат Феликс".
  На  фотографии  Бронислава, которую  после  его  смерти  мать  прислала
Феликсу в лагерь, надпись: "Феликс, будь таким же хорошим, как наш Броня".
  Указ о помиловании Феликса вышел через полтора года.

  Радио на нашей даче  уже  нет  --  я  в  строительной горячке перерубил
провода, и Никола возит с собой транзистор.  Мы не спеша  готовимся ко сну и
слушаем последние  известия.  Феликс на правах старшего поставил свой матрац
возле печки и по вечерам ложится на него, закуривает и  рассуждает на разные
темы. В основном о текущем моменте и видах на будущее, исходя из прошлого. В
своем портфеле он постоянно носит вместе с пачками научных журналов  один из
томов  "Истории государства Российского" Соловьева. Иногда он зачитывает нам
целые  страницы. Мы слушаем,  удивляемся и затеваем  исторические разговоры,
обнаруживая свою дремучую некомпетентность.
  Из   жизни   наших   пращуров   мы   помним   только   Киевскую   Русь,
татаро-монгольское иго,  деяния  Петра I  и Бородинскую битву.  И  отдельные
факты,  случайно  запавшие  в  память.  Покорение  Ермаком Сибири  я  помню,
например, благодаря одноименной  картине  Сурикова.  А завоевание Казанского
царства  --  по  пищалям  и  саблям  в   холодных  переходах  храма  Василия
Блаженного, куда лет двадцать назад мы заходили с отцом.
  Зато  мы могли бы  назвать  более близкие даты  сомнительной  важности,
которые заучивали в институте.
  Выясняется, что мы не слышали о "Повести временных лет" Нестора.
  --  Ослы!  --  торжествующе  говорит  Феликс.  -- Это  про  вас  сказал
Евтушенко: "В какой стране живет -- не знает, одно лишь ясно -- близ Китая".
Не знать "Повесть временных лет"! Олухи!
  Я  говорю,   что  этот  факт  еще  и  о  чем  не  свидетельствует.  Да,
человечество пишет уже  шесть тысяч лет. Пишет законы, нравоучения, описания
быта и  правлений императоров, песни, басни,  рассказы, романы и рецензии на
них,  учебники пишет и  некрологи,  газетные  статьи,  анонимки, брошюры  по
кролиководству,  тексты для плакатов, эссе, диссертации и путевые заметки...
Ну и что? Хоть мы и освоили печатное дело только в Х\/I веке.
  -- Вот именно, -- поддерживает меня Молодцов. -- Иван Федоров и освоил!
Тамбовский, говорят, мужик, -- улыбается он.
  -- Пра-авильно! -- Феликс спускает ноги на пол и нашаривает валенки. --
Я  об этом и толкую! Я толкую о том, что болванов, которые скулят, что у нас
дорогие  и плохие  магазины -- не полная чаша, надо сажать за парты и класть
перед ними учебник истории.
  Феликс находит свой портфель и достает из него томик Соловьева.
  -- Ведь  наш с Тимофеем дед  родился  еще при  крепостном  праве! -- Он
листает книгу. -- Подумать только! Два  поколения назад рабство на Руси было
закреплено законом. Лучины жгли! С голоду мерли!
  Феликс говорил чистую правду. В послужном  списке  деда-химика, который
хранится в семейной шкатулке, указан год его рождения -- 1860-й.
  По  нынешним  временам,  в  нашем  роду  сплошные  аномалии.  Моя  мать
родилась, когда ее отцу было 47. Я -- когда матери шел 43-й.
  Да,  два  поколения назад еще было  крепостное право. Доживали свой век
бунтари-декабристы,  и  в  Симбирске   еще  не  родился  Владимир   Ульянов.
Интересная штука история.
  --  Сейчас я найду, как европейцы русских послов в хлевах размещали, --
обещает  Феликс. -- Чтобы вы не очень задавались нашим прошлым. А то кое-кто
думает,  что  мы всегда ходили в  ботинках,  пользовались  электричеством  и
облегчали нос посредством платка. Сейчас вы увидите, как жили наши предки...
  --  И перестанем  удивляться,  почему  скороходовская обувь  до сих пор
напоминает колодки, -- вставляю я.
  -- А в грузинском чае попадаются палки! -- улыбается Молодцов.
  Феликс  откладывает книгу, и мы вспоминаем, как несколько лет назад  он
выбрал  из  пачки чая  прутики и палки  и послал их директору  чаеводческого
колхоза с припиской: "Это что, чай, да? Обижаешь, дорогой..." И написал свою
фамилию  и  адрес  без  всяких пояснений. Вскоре ему  прислали  бандероль  с
отменным сортовым чаем, испуганными  извинениями  и  приглашением  в  гости.
Чаеводческий  начальник  обещал теплый прием  и  уверял, что  самым  строгим
образом взыщет с халтурщиков.
  Феликс  никогда не  стыдился  доверять  свои мысли и чувства бумаге.  А
также  обнародовать  их.  Во  время  Карибского кризиса  он отбил  в  Москву
телеграмму: "Борода и рубашка  есть, прошу направить  добровольцем на Кубу".
Через несколько дней Феликса вызвали в военкомат и мягко попросили не давать
больше  подобных  телеграмм:  пусть он  не  волнуется -- дела обстоят не так
плохо, чтобы посылать добровольцев.
  -- Да... -- блестит глазами Феликс, что было, то было. А рубашка у меня
в самом деле была: черная, с погончиками, как у Фиделя. Мать сшила...
  И  я вдруг  вспоминаю ту рубашку, Феликса с  бородой, мать  за  швейной
машинкой "зингер" -- она шьет мне такую же, с погончиками  рубашку, а я хожу
по комнате и волнуюсь, что  может получиться хуже, чем у старшего брата, или
зеленый репс материнской блузки плохо выкрасится в черный.
  А потом  я в этой  рубашке  вместе  с  приятелями протискиваюсь  сквозь
густую  толпу на  Суворовском  проспекте, чтобы ближе  оказаться  к проезжей
части, где  два парня пишут мелом на асфальте: "Вива  Куба! Вива  Фидель!" И
милиционеры в синих  еще мундирах с улыбками косятся на них и поторапливают:
"Живее, живее! Восклицательный знак побольше!" И нестерпимое желание увидеть
мужественную улыбку Фиделя, прокричать что-нибудь как можно громче, чтобы он
заметил тебя в толпе, заметил твою  рубашку, кивнул бы и понял, какие у него
есть друзья. С такими не пропадешь.
  И тяжелое чувство досады в поредевшей толпе, когда объявили, что Фидель
уже проехал  другим  маршрутом,  и  со стороны  Невского  цепочкой  поползли
темно-синие троллейбусы...

  Мне было тогда лет двенадцать, Феликсу -- к тридцати, и он говорил, что
станет брать меня в свои компании при условии, что я смогу спокойно отжаться
тридцать раз от пола и двадцать раз присесть на каждой ноге. Как он.
  И  я  по  утрам и  вечерам  до дрожи  в  локтях отжимался  от пахнущего
мастикой пола, считая сдавленным голосом:  "...пятнадцать... шестнадцать..."
Потом  я  отлеживался  на  шелковистом  прохладном  паркете  и  старался  не
прозевать мягкие шаги  матери  в коридоре  --  чтобы  она не застала  меня в
цыплячьей  бессильности и не огорчалась. "Ну, сколько сегодня? -- спрашивала
мать, когда  я, сдерживая дыхание, шел мимо  нее  в ванную. -- Продвигается?
Быстренько  умывайся  и иди  завтракать, я уже суп погрела". Мать  старалась
придерживаться традиции, заведенной в доме ее отца: "Завтрак съешь сам, обед
раздели  с  товарищем,  а ужин  отдай врагу".  Были  у  нее и другие твердые
заповеди.
  Я подчистую съедал завтрак,  дважды в  день пил  вонючие пивные дрожжи,
чтобы  набрать  вес,  тайком  от матери  выпячивал  на ночь  нижнюю челюсть,
стискивал  зубы и заматывал  голову, как  при флюсе, полотенцем, чтобы иметь
волевой подбородок и характер, но утром обнаруживал подбородок съехавшим  на
прежнее  место, а локти все  так же  начинали дрожать на десятом  отжиме  от
пола.
  ...Условия старшего брата я выполнил к четырнадцати годам, когда уже не
стало  матери,  но Феликс  как-то  рассеянно  выслушал про  мои  достижения,
похвалил,  обещал  в  ближайшее  время   устроить  мне  экзамен  и  уехал  в
Загородный, к своей второй жене Лиле, где и пропал надолго.
  Друзьям,  которым  я  много  и смачно врал  про  похождения  Феликса, я
сказал, что экзамен сдан в лучшем виде и теперь-то старший брат возьмет меня
в компанию -- мы  с ним погуляем на  славу. А  потом, может  быть,  я вообще
перееду к нему жить -- он приглашал...
  Феликс приехал,  когда меня собирались исключить из  школы и нужно было
идти на педсовет.
  ...Я подрался в  раздевалке с  сыном нашей нянечки, и она,  огрев  меня
шваброй, провопила в гулком вестибюле: "Ах ты, паршивец! Мать в гроб загнал,
а теперь моего сына искалечить хочешь!.."
  Я пообещал нянечке, что скоро убью ее, и пошел на Синопскую набережную,
чтобы обдумать, как это лучше сделать. В школе я почему-то пытался скрывать,
что у меня умерла мать.
  Я просидел среди  штабелей бревен до темноты, и когда фонари  на правом
берегу Невы перестали расплываться у меня в глазах, я  взял портфель и пошел
на чердак большого дома на Мытнинской.
  Меня поймали и привели домой на четвертый день.
  Феликс приехал на пятый.
  Он сидел  возле дубового обеденного  стола,  курил, что-то  отрывисто и
гневно говорил мне, а я, стоя  у  окна, слушал,  как поскрипывает у меня под
ногами паркет, и почему-то больше не боялся брата.
  Я тогда, конечно, не знал,  что в  тот период у Феликса все  было очень
непросто в жизни.
  Я находился в том  неудобном для  окружающих возрасте, который  принято
называть переходным...

  Я надеваю ватник и выхожу на улицу за дровами.
  Да,  мне  тогда  было четырнадцать,  когда  я подумал,  что  неплохо бы
покончить жизнь самоубийством. Свести, как пишут в книгах, счеты с жизнью.
  Я сидел на подоконнике  и  смотрел на  пустынный двор,  где  пузырились
лужи.  Отец был  в театре. От  мысли,  что я никому  не нужен, мне  делалось
невыразимо горько и  грустно. Конечно,  надо  кончать  с  этой  затянувшейся
шуткой,  думал  я.  Раз! -- и  готово.  Вот тогда  они  попрыгают, всплакнут
горючими  слезами.  Под   "ними"  я  подразумевал  отца,  сестер,   братьев,
племянника Димку и одноклассницу Ирку Епифанову.
  Правда, насчет слез  племянника я сильно сомневался:  он по малолетству
мог и не понять, какого гениального дядьки лишился, а только обрадовался бы,
что  можно   наконец  растащить  мои  карандаши,  альбомы  с   самолетами  и
раскурочить  мои  самодельный карманный приемник, но  с  годами бы до  него,
безусловно, дошло, что своим нытьем и приставанием он омрачал жизнь великого
человека,  и уж тогда  угрызения совести  не давали  бы ему  покоя  до самой
смерти. Н-да...
  Я покачивал ногой в рваном тапке и прикидывал способы сведения счетов с
жизнью.  Топиться  и застреливаться не хотелось.  Утопишься в  Неве  --  фиг
найдут. Застрелиться нечем. Валялась, правда, под ванной старая  поджига, но
с ее хилой  убойной силой скорее  выбьешь себе  глаз  или  повредишь в мозгу
какие-нибудь нервы. Жить же одноглазым уродом было бы еще тошнее.
  Можно  еще  отравиться,  думал  я.  Но тоже  дело сомнительное.  Рези в
желудке,  предсмертные   судороги,  синяя  физиономия...  Да  разве  найдешь
настоящий цианистый калий  или яд  африканской кобры.  Не найдешь.  Придется
травиться каким-нибудь  вонючим дустом, а  потом орать  два часа:  "Спасите!
Помогите! Жить хочу!.."
  Нет,  лучше  повеситься.  Торжественно  и  благородно.  Как  Есенин.  В
гостинице "Англетер". Отец говорил, что он в тот  день играл там на бильярде
и все видел  своими глазами. Многие плакали.  Вот и я так же: голову в петлю
-- и порядок! Вы  все тяготитесь  мною? Пожалуйста! Вот  я лежу  -- в черном
фраке, цилиндре и белой манишке.  Отрешенный от  всего  земного, и  на  моих
устах застыла горькая усмешка.
  Фрак, цилиндр и манишка лежали в большой  пыльной коробке на антресолях
-- их притащил Юрка, когда еще играл в самодеятельности Евгения Онегина.
  Хорошо  бы еще белую розу в петлицу, фантазировал  я. Чтобы та, которая
посмеялась над моими стихами, уронила на нее запоздалую слезу раскаяния.
  Я представлял,  как за  гробом идет наш класс,  вся наша  школа, рыдают
родственники, пошатываясь, бредет  в черном платке Ирка Епифанова. "Боже! --
заламывает она руки. -- Почему  я не поверила, что он сам решил для меня все
задачки по  физике? Весь  учебник, на  целый год  вперед!.." За гробом несут
венки,  мой  табель с  единственной тройкой  по пению,  почетную  грамоту  в
бронзовой  рамке  --  за лыжный  кросс.  "Какой  это был  ученик!  -- плачет
классная  воспитательница. -- Какие  он писал стихи!  Второй  Пушкин!.."  На
крышке гробы лежит моя старая школьная  фуражка с надраенной кокардой. Тяжко
бухает оркестр. Траурная  процессия  выворачивает  на  Невский  -- к  Лавре.
Перекрыто движение. "Кто?  Кто это  скончался?"  --  тревожно шепчутся люди.
"Загубили, не уберегли... -- горестно вздыхают в  толпе. -- Была бы жива его
мать, она бы такого не допустила".
  Рыдают Верка с Надькой -- зловредные сестрицы: "Ах, зачем мы заставляли
его бегать за картошкой и  выносить ведро... Зачем  мы поднимали его в  семь
утра,  чтобы он сходил в  молочную кухню и  отнес Димку  в ясли? Прости нас,
Тимоша!.."
  Братья  держат  под  руки  отца. По  их щекам  медленно  катятся слезы.
"Почему я не взял  его пожить к себе? -- хмурится  Феликс. -- Ведь  ему было
так тяжело в этом аду, где две комнаты на восемь человек..."
  "Зачем я  позволял,  чтобы  мне  звонила  эта глупая  театралка  Ядвига
Янцевна? -- низко опускает голову отец. -- Она бы никогда не смогла заменить
ему мать. А он был такой ранимый. Прости, сынок..."
  Я  вытирал  слезы  и  пытался  проглотить  комок   в  горле.  Да!  Надо
повеситься. В ванной. Когда все лягут спать...
  Какой же я был идиот.
  ...Потом я лежал на  диване лицом к стене, горела  настольная  лампа, и
отец  тихо ходил по комнате, останавливаясь и прислушиваясь. Есенина из меня
не получилось. Мне было стыдно, и  я делал вид, что сплю. На кухне шептались
сестры.
  Женщина с  высоким голосом  вскоре  перестала звонить нам,  и  однажды,
когда уже пришла весна и мы  с отцом резали над  тазиком проросшую картошку,
подготавливая ее к посадке на огороде, он долго молчал,  с  хрустом разрезая
клубни и хмуро разглядывая их, и сказал неожиданно тяжелым голосом: "Неужели
ты думал, что я маму забыл? Не забыл, Иван Иванович..." И отложив блеснувший
солнцем нож, пошел курить на кухню. Я слышал,  как он открыл там кран и взял
из сушилки чашку.
  Да, уникальный я был идиот...

  Я захожу с дровами в избушку и топаю валенками, чтобы  стряхнуть  с них
снег. Феликс рассказывает, как  он пытается  вытравить  из своих сотрудников
рабскую философию.  Молодцов, оседлав стул,  с улыбкой слушает его. Он любит
Феликса, я знаю. Я тоже люблю, хотя и всякое бывало: братья.
  Мы начинаем укладываться спать. На улице  метель, и завтра нам придется
туго. Будем вновь разгребать  дорожки,  протаптывать  тропинки и вытаскивать
из-под снега бревна. Феликс, позевывая, листает журнал "ЭКО". Он обещает еще
часок приглядеть за печкой.
  Я снимаю  с веревки  нагревшийся  спальный  мешок, желаю всем спокойной
ночи  и иду в прохладную, примыкающую  к кухне  комнату. Мне  хочется побыть
одному.
  Комната маленькая,  сыроватая,  с отставшими от стен  обоями,  но летом
уютная и привлекательная  --  в  ней  стоит зеленоватый мрак и прохлада. Она
зовется девичьей.
  Ее выстроили для себя сестры.  Я помню, как,  замотав головы  платками,
они тюкали трамбовками хрустящий шлак, который сыпал в опалубку вперемешку с
бетоном отец. Наверное, помогали и  Феликс  с Юркой, но я вижу только сестер
-- они  стоят  на высочайших,  как мне  кажется, лесах  и, точно заведенные,
мелко кланяются стене: в руках у них колотушки. Отец выскребает из железного
корыта  цементный  раствор.  Меня  используют  для  мелких  поручений,  и  я
нетерпеливо  жду, когда мне разрешат залезть наверх, приподнять за блестящие
ручки обрубок бревна и шлепнуть им во влажно хрустящий шлак.
  Сестрам,  когда они строили себе  отдельную комнатку, было пятнадцать и
девятнадцать. Какие девицы будут сейчас тюкать трамбовками, чтобы  построить
себе комнату? Да никакие не будут.
  Я  ложусь  на скрипучий  диванчик, гашу свет и думаю  о  том, что  есть
наказания, которые посылает судьба, и есть испытания, которыми она проверяет
человека на стойкость. И надо уметь различать их, чтобы не впадать в панику.
Где-то я читал такое...
  Чем  были для моей матери смерти троих детей, блокада, тюрьма  Феликса,
послевоенная голодуха, безденежье  и многое другое, от  чего мать седела, но
не сгибалась?.. Наказанием? За что?
  Испытанием?  Но  сколько можно испытывать... И самое  главное:  во  имя
чего, если мать умерла рано, еще полная сил?
  А  быть  может, это  пример мужества, поданный нам, оставшимся жить? Не
надо  помнить  всегда  --  это  невозможно.  Хоть иногда вспоминайте.  И  вы
поймете, что ваши нынешние  беды -- не беды. А лишь неприятности, огорчения.
Беда -- это другое...
  Мы строим дом.
  В апреле, когда тропинки в снегу уже чернеют землей и с грядок сползает
зернистый искрящийся снег, приезжают наши сестры и жены.
  Надежда начинает  ахать  еще  от калитки, дивясь новому срубу и размаху
строительства.
  Вера, обходя талые лужи и ступая на щепки,  оглядывает  со  всех сторон
уже законопаченный сруб и качает головой:
  -- Ну вы, мужики, даете! Ну вы даете! А какой большой!..
  -- Саня! Это вы все сами? -- не верит своим глазам Надежда. -- Когда же
вы успели? Ой, какие вы молодцы. Надо же...
  Пока идет осмотр строительства, мы гордо, но сдержанно улыбаемся и даем
пояснения. Конечно,  мы ждали  этой  минуты, когда наши  женщины  приедут  и
ахнут. Приятно чувствовать себя мужчинами, которые могут построить дом.
  -- Молодцы, молодцы!..
  -- Когда же они успели? Вроде и ездили не так часто...
  --  Ну да,  нечасто!  Я уже и забыла, когда мы с Саней в кино последний
раз ходили. То он на работе допоздна, то здесь.
  -- И  главное, бревна-то  какие толстые,  смотрите.  Настоящий рубленый
дом!
  -- А как комнаты будут расположены?
  --  Надо  ведь  еще  старый сломать. Нет, за это  лето им не успеть. Не
успеть вам, Феликс?..
  -- А второй этаж будет?
  Феликс стягивает с  себя грязный свитер,  не  спеша  вешает его на  сук
рябины и неожиданно подхватывает жену на руки.
  -- Что ты делаешь? -- пугается Лиля.
  --  Хочу показать тебе стройку! --  Феликс  шлепает  сапогами по лужам,
удаляясь к углу сруба.
  -- Феликс,  прекрати!  --  Лиля обхватывает  его  шею  и  пытается быть
строгой: -- Поскользнешься...
  Феликс обносит жену вокруг дома и ставит на сухое место.
  -- Поняла, чем мы тут занимались! -- задорно смотрит Феликс. И вытирает
губы ладонью.
  -- Колоссально! -- Лиля роется в сумочке и отворачивается к калитке. --
Настоящая вилла!..
  Мы все немного завидуем отношениям Феликса и Лили. Они работают в одной
лаборатории, вместе написали  книгу, у них гостеприимный дом и много друзей.
Лиля, похоже, давно смирилась  с неожиданным  характером мужа, принимает его
таким, как  он  есть,  многое  прощает и,  наверное,  владеет неведомым  нам
ключиком к сердцу Феликса.
  И  тем большей  неожиданностью будет то, что произойдету них  через два
года.
  Надежда  продолжает  виться около  Сани и сыпать  вопросами  о  будущем
устройстве дачи. Саня обнимает ее за шею и смотрит с улыбкой:
  --  Надежа,  знаешь,  как  у  нас на стройке  говорят? У  нас  говорят:
неоконченную работу дураку не показывают. -- Он чмокает ее в висок. -- Давай
обед организовывай. Потом все увидите.

  ...Эта присказка потом чуть не выйдет нашему зятю боком.
  Когда Молодцов станет главным инженером крупного строительного треста и
к нему  на  объект приедет большой областной начальник с лунообразным лицом,
Саня скажет про  неоконченную работу и дурака после  надменного  выговора по
мелочам. Он спокойно выслушает все дилетантские упреки,  улыбнется и скажет.
Но попросит  не  относить на  свой счет,  просто  у  строителей  так принято
говорить. Управляющий  трестом  после  отъезда  гостей  тяжело  опустился  в
кресло: "Ты представляешь, с кем ты пошутил? Ведь нас с тобой уволят..."
  --  Если действительно  дурак,  то  уволит,  -- нахмурится  Молодцов  и
добавит, что не  боится