инициативу, вспоминают родителей и интересуются подробностями.
Некоторых ходоков я вижу впервые.
  --  А это  кто,  Тимофей? --  с радостным удивлением  смотрит  на  меня
кудрявый мордастый мужик в  полушубке. -- Мать честная! Как вырос! Я же тебя
вот  таким помню.  Под  березами в  гамаке  качался.  Ну  ты  даешь, Тимоха!
Молодец, молодец.  Ты  какого года? Сорок девятого? Ну правильно, ты родился
после  Сашки.  Сашка  у  вас  в каком умер?  В  сорок восьмом?  Да... А  где
работаешь? О-о! Молодец. Я и Броньку вашего знал, Юрку... Всех знал. Мы же с
Феликсом по колодцам  лазили -- молоко и сметану воровали. Так,  Феликс?Твой
брат у нас за бригадира был,  -- мужик подмигивает мне и кивает на  Феликса:
--  Вишь, какой  важный стал!  Эх, было  времечко...  А Юрка-то ваш  где? Во
Владивостоке?  И чего  он там?  Артист? Мать честная!  И  как  зарабатывает,
ничего? Молодец, молодец. Приезжает хоть?..
  Полушубок  оказывается одним  из первых  жителей  поселка  и обещает, в
случае нужды, помочь с навозом для огорода.
  --  Хороший парень, -- говорит Феликс  после  его  ухода Феликс. -- Моя
правая рука. Мы  с  ним  лесхозовских коров  доить ходили. А  однажды  банку
мороженого на вокзале сперли...
  --  Знали  бы твои коллеги за рубежом, что  ты спер  банку  мороженого,
смеется Молодцов. -- Как они тебе, мазурику, пишут? "Уважаемый мистер!"?
  -- Коллеги...-- снисходительно  повторяет Феликс. -- Что  они  в  жизни
видели,  эти коллеги? Всю  войну бифштексы с картошечкой  кушали да сливками
запивали.  -- И начинает развивать тему своего превосходства над зарубежными
физиками.
  Кто из них ел  лепешки из осоки и пас коней  в  ночном? Никто. А Феликс
это  проходил в своей  жизни. Кто в десятилетнем  возрасте  пахал с бабами и
стариками землю  за Уралом? Никто. Они и сейчас,  наверное, пахать не умеют.
Привыкли  жить  на всем готовеньком. А физику необходимо знать жизнь. Феликс
знает  и поэтому не  стесняется своего голодного детства.  Кто из  них носил
штаны из одеяла? Или бежал в лес от эшелона, который расстреливала  авиация?
Никто не носил и никто не бежал.  Такое они могли только в кино видеть. Или,
может, кто-нибудь из них учился в вечерней школе и работал на заводе? Феликс
крепко сомневался. Большинство яйцеголовых, которые пишут ему письма и зовут
в гости, учились в колледжах за родительский счет и  привыкли к завтракам на
сливочном  масле.  Подумаешь,  спер  у  буфетчицы  банку  мороженого!  Жрать
захочешь, не то сопрешь. Так что пусть читают его книги и не петюкают.
  На  этом участке земли Феликсу не уйти от  воспоминаний.  Он заваривает
чай  с  мятой и рассказывает  еще несколько  историй  из  своей послевоенной
юности.
  Про то, например,  как шайка  местных оборванцев  под его началом увела
из-под носа у трех пьяных браконьеров котел с мясом. Они сняли его  с костра
вместе  с  жердиной,  на которой  он  кипел.  Браконьеры  только на  секунду
спустились к речке, чтобы проверить переметы и вытащить из воды бутылки,  --
котла как  не бывало! Один сразу завалился спать, решив, что допился, а двое
других, потерев глаза, заспорили -- снимали они котел с огня или не снимали,
и принялись искать по кустам. Феликс оставался в засаде и все видел.  Пацаны
же, отбежав немного, не вытерпели сытного запаха  и накинулись на мясо.  Они
вытаскивали его палочками из котла,  перекидывали с ладошки на ладошку, дули
на него и глотали, обжигаясь.  Браконьеры тем временем очухались, подхватили
ружья и, матерясь, двинулись в погоню. Феликс, чтобы спасти мясо и компанию,
повел  браконьеров  за собой, улюлюкая на разные  голоса и треща кустами.  В
него стреляли, но не попали.
  А  как увести  настоящий кожаный мяч у  пионеров  во время  футбольного
матча?
  Играют  два  пионерских  лагеря.  В   одной  из  команд  левым  крайним
нападающим  играет  наш брат Юрка. Его всегда звали играть за два пионерских
обеда: до матча и после.  А в случае выигрыша полагался еще бидончик компота
с собой. Играют  себе и  играют   кричат болельщики в панамках и тюбетейках,
свистит  судья.  Но  вот  мяч  попадает  к  Юрке,  Юрка выходит  к  воротам,
сильнейший  размах,  удар,  и  мяч,  описав  высокую дугу,  летит  в  кусты:
срезался...  На поиски  мяча бросаются  услужливые  пацаны, но их  опережает
рычащая овчарка. Она ухватывает мяч зубами и  скачет  с  ним  к лесу, откуда
насвистывает ей Феликс. Собака, наш Джульбарс, была до того сообразительная,
что  сначала  сделала  хитрую петлю, запутывая гомонящих пионеров во главе с
физруком, и только затем рванула к Феликсу.
  Остальные  участники операции находились  в толпе догонявших и  усердно
болтались под  ногами верзилы-физрука и наиболее  прытких пионеров.  Они же,
как старожилы, пытались подсказывать наиболее короткую дорогу.
  Феликс бежал с мячом три километра.
  Пионерам  выдали  новый  мяч,  а   украденным  мячом   сборная  поселка
тренировалась на секретной  лесной полянке  и взяла потом первенство  района
среди юношеских команд и полагавшуюся за победу настоящую форму.
  Да, лихое и бедовое  было времечко! Феликс может рассказывать долго, но
пора готовить  плахи для следующего венца.  Никола тоже  порывается поведать
нам, как он в детстве порвал  новые брюки на грандиозном саратовском заборе,
преследуя  шпану,  но  Молодцов уже  разматывает рулетку, и  мы  с  Феликсом
беремся  за пилу. В другой раз. "Так, мужики! -- переходит  к делу  Саня. --
Отпилите мне четыре двадцать. Только  ровно.  А ты,  Никола, тащи из погреба
паклю, будем подстилать".
  Работать с Молодцовым  --  одно удовольствие  наверное,  его любят и на
работе. Он видит на несколько этапов вперед  и никогда не  суетится. Он тоже
строит первый в  своей жизни деревянный дом, но так,  словно  все пятнадцать
лет  после  института  только  этим  и  занимался.  Если у  тебя  что-то  не
получается, он  подходит, грубовато берет  из твоих рук топор или стамеску и
недолго показывает,  как надо правильно стесывать доску, чтобы  не расколоть
ее,  или вырубить гнездо с натягом под стойку. "Понял? -- коротко спрашивает
Молодцов --  Давай!.." Удивительно: плотником он не  работал, но  плотницкое
дело знает. Понимаешь и  даешь после его  показов  быстрее, чем  после самых
тщательных разъяснений кого-либо. Флюиды, наверное, какие-то.
  Когда  Саня с Надеждой поженились,  еще была  жива  наша  мать. Саня ей
сразу  понравился.  И он вспоминает  ее с грустной  улыбкой: "Эх, таких  тещ
сейчас уже не бывает..."

  Когда немцы уже подступали к Ленинграду  и  отец стал настаивать, чтобы
мать эвакуировалась вместе с детьми, она ответила,  что если  она усмиряет в
одну  минуту пьяного дворника  Шамиля Саббитова, то не ей  бояться какого-то
плюгавого фюрера.
  -- Чихать мы хотели на этих фашистов, --  сказала мать, пеленая недавно
родившуюся дочку. -- Правда, Надюша? Пусть  только сунутся. Ленинград -- это
им не Париж с кафешантанами. Тут народ посерьезней.
  Отец в сером железнодорожном  кителе расхаживал по комнате и уговаривал
мать  уехать, пока  не  поздно.  За его движениями, насторожив  уши,  следил
косматый Джуль. Он лежал на полу, уместив голову на мощной лапе.
  --  Не  надо,  Коля, --  мать  взяла на  руки дочку  и  выпрямилась. --
Останемся вместе. Я ведь тоже кое-что обещала, когда получала партбилет.
  Джуль зевнул, лязгнув зубами, и пошел в коридор -- спать.
  Отправив в эвакуацию старших, мать с Надеждой осталась в Ленинграде.
  Надежда родилась в августе сорок первого, когда в городе  еще не знали,
что такое  бомбежки, но из родильных домов уже выносили  детские  кроватки и
ставили койки для раненых.
  Отец  привез с  огорода  в Стрельне  недозрелую капусту,  заквасил ее в
бочонке,  снес тот  бочонок в подвал и, наказав матери  беречь себя и дочку,
уехал на Ириновскую  ветку  Октябрьской  железной дороги   туда,  где сейчас
стоят мемориальные столбы, ведущие счет километрам "Дороги жизни".
  Мать начала сдавать кровь -- донорам иногда выдавали паек.
  Джуля съели еще осенью.
  Зимой  сорок  первого  мать  завязывала  себе  рот  и  нос  полотенцем,
смоченным в скипидаре, чтобы не слышать одуряющего запаха,  когда  она брала
из того бочонка щепотку капусты, чтобы приготовить Надежде отвар.
  Отец появлялся редко.
  На левой руке у  матери  был шрам от ножа. Она  воткнуланож  в  ладонь,
чтобы  не выпить  самой  теплую  солоноватую  воду,  оставшуюся после  мытья
бочонка.  Шрам был  маленький, едва заметный -- нож, проколов ссохшуюся кожу
ладони, сразу уперся в кость.
  Всю блокаду отец водил поезда. На  его трассе был отрезок пути, который
назывался  коридором смерти. Проскочить его без потерь удавалось либо ночью,
либо на полном  ходу  при  контрогне нашей артиллерии. Немцы били  по хорошо
пристрелянной цели.
  Я помню,  как  мы с  отцом  ходили смотреть  его  паровоз в  депо около
Финляндского вокзала. Я иду по рельсу, щурясь от бегущего по  нему солнца, и
отец  держит  меня  за руку.  Темные  шпалы пахнут мазутом. Мы проходим мимо
тупоносых  электричек  с распахнутыми вовнутрь дверьми  и  оказываемся возле
маленького,  словно  обрубленного  сзади  паровоза  -- "овечки".  Ступеньки.
Блестящие  поручни.  Забитые  фанерой окна. Слабый запах шлака. Отец трогает
рычаги, открывает черную топку, что-то рассказывает мне. Большая, как ковер,
металлическая  заплата. Заплатки  поменьше.  Остальные отцовские паровозы не
дожили до победы.

  В конце войны мать наскребла денег и купила породистого щенка, которого
назвала Джулем.  Вернувшимся  из эвакуации детям  она  сказала,  что первого
Джуля отдали на фронт  и он погиб с миной  под танком. Дети хмуро  выслушали
легенду  о  своем   любимце  и  с   готовностью  приняли   в  свою  компанию
Джуля-второго. И только  много лет спустя, когда мать  поведала им об участи
пса,  признались, что знали  правду  с  самого начала,  но  договорились  не
подавать виду.

  Однажды  осенью,  когда в  магазинах  лежали на удивление  белые  тугие
кочаны, я достал с антресолей тот иссохший блокадный бочонок и тоже пустил в
дело.
  Уже зимой, перед Новым годом, жена принесла его с балкона...
  Нежно-желтого  цвета,  с  дольками моркови, должно  быть, хрустящая  --
капуста стояла в деревянной мисочке на столе. Я не смог ее есть.
  Попробовав, отложила вилку и жена.
  И только сын, которому я еще  не рассказывал про  блокаду, хрустел ею в
одиночестве, болтая под столом ногами.
  Надежда не помнит блокаду, сколько ее не расспрашивай.
  Но  ее  шатает  необъяснимая  сила,  и  темнеет  в  глазах,  когда  она
понервничает в своей  школе. Она не пугается резких хлопаний  дверей,  звука
лопнувшего  шарика  и  не  боится темноты.  Но  стоит  раздаться  медленному
зудящему  звуку, хоть отдаленно похожему  на звук  приближающегося винтового
самолета и Надежда замирает на полуслове, беспокойно поеживается.
  Молодцов, который  водил  жену  ко всем мыслимым и немыслимым  врачам и
клял  медицину  на  чем свет  стоит,  получил наконец печальное  разъяснение
старичка  невропатолога:  "Ничего не поделаешь. Она,  говорите, была грудным
ребенком в блокаду? Вот с молоком матери и  впитала страх перед этим звуком.
Мы же  больше  всего  бомбежек  опасались. Снаряд --  "бабах!" -- и  все.  А
бомбежка -- это совсем другое дело, молодой человек..."
  А внешне -- цветущая женщина моя сестра.
  Молодцов  был прав: дом  построить  --  не  в кино сходить. Нет одного,
другого, третьего...  К  зиме мы  успеваем поднять  сруб  до будущих оконных
проемов и начинаем спорить, какие следует делать окна.
  По   проекту  они   должны   быть   просторными,  без  переплетов,   со
ставнями-жалюзи,  которые  можно  закрыть  в  солнечный  день  и  открыть  в
ненастный.  Но  их  надо  заказывать,  они влетят  в копеечку, и  мы уже  не
отмахиваемся от  справочника  индивидуального застройщика,  который приносит
Удилов.
  --  Болваны! -- сердится Феликс. Он твердо стоит за соблюдение проекта.
-- Наградил же меня бог родственничками! Ниф-Нифы какие-то! Шуры Балагановы!
Лишь  бы  тяп-ляп и скорее жить.  Куда спешить? Денег нет -- займем.  Не два
года будем строить,  а три! Какая разница?  Зато будет  дом, а не утепленная
конура. Знал бы, что вы такие малодушные, -- не связывался!..
  Молодцов  угрюмо  слушает  Феликса  и  задумчиво цыкает  зубом.  Удилов
перетаптывается со справочником  в руках. Я молча глажу забежавшую соседскую
кошку. Где  взять тысячу, чтобы  соблюсти оригинальность  проекта? Допустим,
даже займем. А отдавать? Я же не официант в пивном баре, а инженер.
  Феликс  говорит,  что  решать надо сейчас  -- в следующих венцах  сруба
должны идти оконные проемы, и если мы за его спиной сговорились строить избу
с  бычьими пузырями  в  окошках,  то  он  плюнет на все  и  выйдет  из числа
пайщиков.
  -- На фиг мне это надо! -- давит Феликс. -- Лучше я буду жить в палатке
и ловить в озере окуней...
  У Феликса  в  самом  деле  есть  китайская  палатка,  которую, если ему
верить,  подарил великий  кормчий,  посетивший в  пятидесятых годах воинскую
часть на Дальнем Востоке, где служил  Феликс. По версии Феликса, он, не зная
еще,  что  у китайцев  выйдет  такой загиб с культурной  революцией,  крепко
подружился тогда с  Мао-Цзэдуном,  и  тот  уговорил его  принять  на  память
большую  армейскую  палатку  с  иероглифами  на  дверном  пологе  и  набором
алюминиевых колышков.
  На  самом  деле  мы  с  Феликсом  купили эту  замечательную  палатку  в
комиссионном на Литейном, когда  Феликс позвал  меня после окончания школы в
поход на Селигер.
  Лихая тогда вышла поездочка. Десять человек под предводительством моего
брата  пробирались в  Ленинград  водным путем  на  двух  списанных  моторных
лодках. Лодки мы купили на местной турбазе, а моторы привезли с собой. Часть
маршрута  мы преодолели  вместе с лодками  на  тракторном  прицепе  еще одну
часть -- от реки до реки -- тащили лодки на себе, по лесу.
  Феликс выгнал меня из команды где-то недалеко от Новгорода.
  Мы поплыли с ним за бензином, попали в сильную грозу и чуть не утонули.
Оторвало подвесной мотор. Мы  с Феликсом по  очереди  ныряли  в мутную воду,
чтобы достать  его.  Брат читал  мне нотации, потому что мотор утоп  по моей
вине. Он выныривал  из воды,  отплевывался и  начинал крыть меня  в хвост  и
гриву. Я терпел и нырял не очень добросовестно, полагая, что спасти "Москву"
в  таких  жутких условиях  нереально.  Болтала  так,  что заякоренная  лодка
вставала едва ли не вертикально и пустые канистры с грохотом летали в ней. Я
предлагал  поставить буй  на  месте утери  и  переждать  непогоду  в близкой
бухточке. Феликс же упорствовал и говорил, что экспедиционное имущество есть
экспедиционное имущество и вернуться без него нам нельзя.
  Наконец Феликсу  удалось  зацепить  мотор  веревкой, и  он  сказал, что
теперь выгонит  меня из экспедиции в  три шеи, потому что  я -- сопля, и ему
стыдно  перед товарищами за такого брата. Я сказал, что и сам  уйду, потому,
что  если  командир  в  критическую  минуту обрушивается на  подчиненного  с
бранью, то это плохой командир.  Феликс  хотел  жахнуть меня  веслом,  но  я
увернулся, и оно переломилось.
  Феликс не проронил более не слова, пока мы добирались  до лагеря, а там
я забрал  свой рюкзак и пошел пешком до Новгорода. Компании я  сказал, что у
меня срочное дело в Ленинграде.
  Срочные дела обнаружились позднее еще у двух членов экспедиции.
  -- Рабы!  --  продолжает клеймить  нас  Феликс  и достает  из  портфеля
эстонский журнал "Искусство и быт".  -- Посмотрите, как надо жить! Сейчас же
не каменный век, идиоты!.. Окна -- это глаза дома.
  Похмыкивая,  мы  разглядываем  картинки  и  соглашаемся,  что  все  это
красиво. Но деньги?..
  -- Не  на  те казак пьет, что  есть,  а на те, что будут, -- напоминает
Феликс. И обещает достать к весне нужную сумму.
  -- А где ты возьмешь? -- интересуюсь я.
  -- Не твой вопрос. Готовься через год отдать свою долю...
  Мы решаем заказать к весне просторные рамы.  И дело не только в посулах
Феликса  разжиться  деньгами.  Мы,  наверное, чувствуем,  что  без  него наш
строительный оркестрик распадается.
  Его  "бол-л-лван!",  которое он произносит  так,  словно  в  два  удара
вколачивает гвоздь, или "идиоты!", сказанное с различными интонациями --  от
короткой  и  сердитой до иронично-восхищенной,  не обижают нас. Феликс любит
людей, поэтому многое ненавидит.

  Декабрь  стоит  морозный,   скрипучий,  и  мы  на  время  останавливаем
строительство. Феликс и Молодцов пропадают по  выходным на  работе,  я вновь
хожу в Публичную библиотеку и  роюсь в литературе. Тема, которой я руковожу,
моя  первая  самостоятельная  научная  работа,  и  хочется  сделать   ее  на
"отлично". Интуитивно я понимаю, что она  лишь частица бумажной  метели и не
позднее чем через  год выпадет  в осадок в институтском архиве   и от  этого
немного скучно. И бодрый тон телевизионных комментаторов  не  радует. Скорее
наоборот...
  Иногда звонит Удилов и интересуется, как дела.
  -- Нормально, -- отвечаю я и из вежливости спрашиваю: -- А как у тебя?
  "Да, понимаешь..." -- он начинает рассказывать, как у него дела.
  Как  Никола работает,  так и говорит  -- медленно, нудно,  с ничего  не
значащими подробностями и паузами, будто что-то доглатывает.
  Когда  Вера просит  Удилова  отпилить кусочек  доски  для  какой-нибудь
хозяйственной  надобности, он недоверчиво смотрит  на  жену, словно постигая
мысль и испытывая -- не шутит ли?  Затем озабоченно  хмурится,  неторопливо,
как  в замедленной съемке, разворачивается, осторожно  переступая ногами,  и
идет  готовить  инструмент.  Он не  спеша  выдвигает из-под  дивана  ящики с
коробочками,  зачем-то берет их в  руки,  читает  аккуратные надписи на них,
открывает, смотрит на содержимое, кладет на место и достает наконец ножовки.
Одну, другую, третью.  Стоя  на коленях,  он замирает с прищуренным  глазом,
проверяя  разводку пилы, -- словно целится из винтовки, и горестно замечает,
что без  него кто-то похозяйничал с инструментом. Неизвестно,  кто, но сразу
видно,  что  пилили  по  гвоздям.  "Да  брось  ты,  Николаша,  --  мимоходом
успокаивает его сестра. -- Никто твой инструмент и пальцем не тронул".-- "Ну
да!  Не тронули...  -- Удилов поднимается с  пола  и  идет к  жене: --  Вот,
посмотри, какие следы!.." -- "Иди ты в  баню! -- отмахивается сестра. -- Дай
мне пилу,  я  сама отпилю!"  -- "Отпилишь...  --  хмыкает  Удилов и  садится
вострить пилу трехгранным напильником с самодельной пластмассовой ручкой. --
Только приведешь инструмент в порядок, так кто-то испортит..."
  Заточив пилу, он выбирает  доску, разглядывая  каждую долгим немигающим
взглядом, и идет к Вере уточнять размеры. Затем, насупившись, он подтачивает
карандаш,  осматривает  линейку -- не  искривилась  ли  за время  лежания  в
чемодане? -- и,  осторожно  приложив  ее к доске, с легким  нажимом  чиркает
карандашом. Вслед за этим он низко  склоняется над риской, едва  не  касаясь
доски носом, и, не дыша, рассматривает, как получилось.  Похмыкав  и пожевав
губами, он проводит  вторую риску -- с большим нажимом. И только после этого
берет в  руки пилу.  Пилит  он аккуратно, но перекосив в  остервенении лицо,
словно каторжник, добывающий свободу куском напильника.
  С  отпиленной доской,  с которой он  уже  снял заусеницы, Никола идет к
жене и  молча  перетаптывается  за ее  спиной, пока она его не заметит  и не
оторвется от кастрюль: "Ты чего, Коля, хочешь?"  Никола смотрит  на нее, как
на  врага,  и раздувает  ноздри.  Как она могла  забыть, что он  готовил  ей
доску?..
  "Сделал? --  вспоминает  жена.  -- Ну  и  молодец, давай сюда.  Хорошая
дощечка получилась.  Молодец, Коляша!" -- она сует доску под мусорное ведро,
чтобы поднять  его на  два сантиметра, и Удилов,  потоптавшись  возле ведра,
идет собирать инструмент. Он вновь осматривает пилу, напильник, линейку...
  Я  шарахаюсь  от его инструмента, как от высокого напряжения. Однажды я
сломал  ему  какое-то  дефицитное  све