что стоите, как пень?
     Лизбетик...
     -- Я вам не Лизбетик, ведите себя прилично. И вообще...
     Голос, звучащий словно издалека, перебил отповедь:
     --  Жерар, старина, -- проговорил Поль, почти  не  размыкая  губ, -- не
слушай эту козлиху. Вот пристала...
     Оскорбленная Элизабет взвилась:
     Ах, я козлиха? Ладно, распрекрасные мои козлы, управляйтесь как знаете.
Сам тогда лечись. Дальше некуда!  Этот идиот  от  снежка с ног валится, а я,
как дура, переживаю!
     Вот, Жерар, -- добавила она без всякого перехода, -- поглядите.
     И резким махом выбросила правую ногу выше головы.
     Две недели тренируюсь.
     Она повторила упражнение.
     А теперь катитесь! Марш!
     И указала на дверь.
     Жерар мялся на пороге.
     -- Может быть... -- пролепетал он, -- может, надо вы звать врача...
     Элизабет сделала очередной мах.
     --  Врача? Без вас бы не додумалась. Вы на редкость умны. Да будет  вам
известно, что к маме в семь приходит врач, и я ему покажу Поля. Все, кыш! --
заключила она, видя, что Жерар медлит в нерешительности.
     -- Вы, может, сами врач? Нет? Тогда уходите! Ну!
     Она топнула ногой, свирепо сверкнув глазами. Жерар ретировался.
     Поскольку отступал  он  задом,  а в столовой было  темно,  он опрокинул
стул.
     --  Идиот! Идиот!  --  повторяла  девочка.  --  Не подымай  те,  другой
свалите. Катитесь живо! Главное, дверью не хлопайте.
     На  площадке  Жерар  вспомнил, что  машина  ждет, а денег у  него  нет.
Позвонить еще раз он не решался. Элизабет не  откроет,  или  откроет, думая,
что пришел доктор, и осыплет его издевками.
     Он жил на улице  Лаффит, у дяди, который  его  вырастил. Он решил ехать
туда, объяснить ситуацию и упросить дядю оплатить поездку.
     Он ехал,  забившись  в угол, который перед тем занимал его друг. Голова
моталась от толчков, он нарочно ее не удерживал. Это не было попыткой играть
в  Игру: он страдал. Только что ему прямо  из сказки  пришлось  вернуться  в
обескураживающую атмосферу Поля и Элизабет.  Элизабет встряхнула и разбудила
его,  заставила  вспомнить,  что  слабость  ее  брата  осложнялась  жестокой
капризностью. Поль, побежденный Даржелосом, Поль-жертва не был тем Полем,  в
рабстве  у  которого  пребывал  Жерар.  В   машине  Жерар  злоупотребил  его
беспомощностью, вроде  как  маньяк  -- мертвой женщиной. И, пусть не с такой
беспощадностью, отдавал  себе  отчет в том, что обязан нежностью  этих минут
совместному  действию снегопада и  полуобморока, некоему  quiproquo. Считать
Поля действующим  лицом этой  поездки было все равно  что принять  за  живой
румянец беглый отсвет пожарных машин.
     Конечно, он  хорошо знал Элизабет  с ее  культом брата, знал,  на какую
дружбу  может тут рассчитывать. Элизабет и Поль были очень к нему привязаны,
ему  знакома   была  буря  их   любви  --  скрещивающиеся  молнии  взглядов,
столкновения капризов, подколки и шпильки. Сейчас,  на покое, с запрокинутой
мотающейся  головой и зябнущей шеей, он расставлял  все по местам. Но это же
здравомыслие,  открывающее  ему за  речами Элизабет пламенную и нежную душу,
возвращало его к обмороку Поля,  к  взрослой реальности этого обморока и его
возможным последствиям.
     На улице Лаффит он попросил шофера минутку подождать. Шофер  недовольно
ворчал. Жерар взбежал по лестнице, нашел дядю, и добряк не подвел.
     Перед  подъездом  пустая  улица  являла   взгляду  один   только  снег.
Несомненно,   шофер,    устав   ждать,   принял   убедительное   предложение
какого-нибудь прохожего  оплатить  всю  поездку.  Выданную  ему  сумму Жерар
прикарманил.
     --  Ничего  не  скажу, -- подумал он.  --  Куплю Элизабет  какой-нибудь
подарок, будет предлог к ним зайти.
     На улице  Монмартр  Элизабет, выставив Жерара, прошла в спальню матери.
Эта  комната и жалкая гостиная составляли левую половину  квартиры.  Больная
дремала. С тех пор как четыре месяца назад ее в расцвете сил разбил паралич,
эта тридцатипятилетняя женщина выглядела старухой и хотела умереть. Когда-то
у нее был муж, который обворожил  ее, оплел, разорил и бросил. В последующие
три  года  он  время  от  времени  ненадолго  являлся  в  семью.  Разыгрывал
безобразные сцены. Причиной его  возвращений был цирроз печени.  Он требовал
заботы  и ухода.  Угрожал самоубийством, размахивал револьвером. Оправившись
от  приступа,  опять уходил  к  любовнице, которая  при обострениях  болезни
выгоняла его. Однажды он  пришел, побушевал, лег и, не сумев в очередной раз
уйти, умер у жены, с которой отказался жить.
     В  угасшей  женщине  произошел переворот:  она  забросила  детей, стала
краситься,  каждую неделю меняла служанок, танцевала  и перехватывала денег,
где только могла.
     Бледная  маска  досталась   Полю  и   Элизабет  от  нее.  От  отца  они
унаследовали безалаберность, изящество, бешеное
     своенравие.
     Зачем  жить? -- думала мать.  Врач, старый  друг  семьи, не даст  детям
пропасть. Парализованная женщина только изматывает малышку и весь дом.
     Мам, спишь?
     Подремываю.
     Поль расшибся; я его уложила. Хочу показать его доктору.
     У него что-нибудь болит?
     Только при ходьбе. Он тебя целует. Сейчас вырезает картинки из газет.
     Больная вздохнула.  Она  давно  уже  во  всем  полагалась на  дочь.  Со
свойственным страданию эгоизмом она старалась ни во что не вникать.
     -- А что насчет служанки?
     -- Все то же.
     Элизабет вернулась в детскую. Поль лежал, отвернувшись
     к стене.
     Она наклонилась к нему.
     Спишь?
     Отстань.
     Очень  мило. Ты  ушел  (на языке брата и  сестры уйти означало: "быть в
определенном состоянии, вызванном Игрой"; они говорили: "я ухожу", "я ушел".
Беспокоить ушедшего игрока было непростительным  нарушением правил),  --  ты
ушел, а я тут  с ног  сбиваюсь. Свинья.  Гнусная свинья. Давай сюда  ноги, я
тебя разую. Ледяные. Сейчас приготовлю грелку.
     Она поставила грязные  башмаки  около бюста и скрылась  в кухне. Слышно
было, как зажегся газ Потом вернулась и принялась раздевать Поля. Он ворчал,
но  не  сопротивлялся. Когда  нельзя было  обойтись без его помощи, Элизабет
говорила: "приподними голову", "приподними  ногу" или "  Если будешь лежать,
как покойник, мне рукав не стянуть."
     По ходу дела она обшаривала карманы.  Побросала на пол носовой платок в
чернильных  пятнах, пистоны, ириски с налипшими  шерстяными катышками. Потом
открыла один  из ящиков комода и  сложила туда остальное: маленькую  руку из
слоновой кости, агатовый шарик, колпачок от авторучки.
     Это  было  сокровище.  Сокровище, не поддающееся описанию: составлявшие
его   предметы   были   настолько   оторваны   от   своего   первоначального
предназначения, исполнены  столь символического  смысла, что  представлялись
непосвященному лишь  скопищем  всякого хлама -- английских  ключей, флаконов
из-под аспирина, алюминиевых колечек и бигуди.
     Грелка  была готова.  Элизабет, ругаясь,  откинула  одеяло,  расправила
длинную ночную рубашку и содрала дневную, как шкурку с кролика. Ее  грубости
неизменно разбивались о тело Поля. От прелести его наворачивались слезы. Она
укутала брата,  подоткнула одеяло и  завершила свои  заботы прощальным "спи,
придурок!" Потом, напряженно глядя  в  одну  точку, сдвинув брови и  высунув
кончик языка, проделала очередной комплекс гимнастических упражнений.
     За  этим занятием  застиг ее  звонок в  дверь. Звук  был слабый: звонок
обматывали тряпкой. Это пришел врач. Элизабет потащила его за шубу к постели
больного и рассказала о случившемся.
     -- Оставь нас,  Лиз.  Принеси термометр и подожди в гостиной.  Мне надо
его послушать, а я не люблю, когда кругом ходят и смотрят.
     Элизабет  миновала  столовую и  вошла  в  гостиную. Там снег  продолжал
творить чудеса.  Стоя за спинкой кресла,  девочка оглядывала эту  незнакомую
комнату, зависшую в снегопаде. Отсветы противоположного тротуара ложились на
потолок окнами  тени  и  полутени, световым гипюром,  по арабескам  которого
двигались уменьшенные силуэты прохожих.
     Обманчивое впечатление, что комната висит в пустоте, усугубляла наледь,
которая  тихонько  жила  и  изображала  из  себя неподвижный  призрак  между
карнизом и полом. Время от времени проезжающий автомобиль все сметал широким
черным лучом.
     Элизабет  попробовала  играть  в  Игру. Оказалось,  что это невозможно.
Сердце у нее колотилось. Для нее, как и для Жерара, последствия снежного боя
перестали быть принадлежностью легенды. Врач возвращал их в суровый мир, где
существует страх, где у людей  поднимается  температура и  можно  подхватить
смерть.  За  какую-то секунду  она успела  представить парализованную  мать,
умирающего  брата,  суп,  принесенный  соседкой,  холодное  мясо,  бананы  и
печенье, которые ешь, когда вздумается, дом без служанки, без любви.
     Им  с Полем случалось питаться одним ячменным  сахаром и поедать его  в
кроватях,  перебрасываясь оскорблениями  и книжками.  Ибо читали  они  всего
несколько книг, всегда одни и те же,  обжираясь ими до тошноты.  Эта тошнота
была  одной  из составляющих  церемониала,  который начинался  с  тщательной
уборки  постелей,  где  не  должно было  оставаться  ни крошек,  ни складок,
переходил  в  дикую кучу-малу  и  завершался  Игрой,  которой,  по-видимому,
тошнота придавала большую свободу полета.
     -- Лиз!
     Элизабет уже была далеко от печали, когда ее потревожил оклик  доктора.
Она открыла дверь.
     Так вот, -- сказал он, -- паниковать не стоит. Ничего страшного. Ничего
страшного, но положение серьезное. Грудь у него всегда была слабая. Довольно
было  малейшего толчка. О возвращении  в школу не может быть  и речи. Покой,
покой и  еще  раз  покой. Очень глупо было с твоей стороны  говорить, что он
расшибся. Незачем тревожить вашу маму. Ты уже большая девочка; я на тебя на
     деюсь. Позови служанку.
     У нас больше нет служанки.
     Ладно. Завтра я пришлю  двух сиделок, которые будут дежурить посменно и
помогать по дому. Они купят все необходимое, а ты остаешься за хозяйку.
     Элизабет не благодарила. Она  привыкла жить чудесами и принимала их без
удивления. Она ожидала их, и они всегда совершались.
     Доктор проведал свою пациентку и ушел.
     Поль спал.  Элизабет  вслушивалась в  его дыхание и любовалась  им.  Ее
неистовая нежность рвалась излиться в  гримасах, ласках. Спящего больного не
дразнят.  За   ним   наблюдают.   Подмечают  сиреневые   тени   под  веками,
обнаруживают,   что  верхняя  губа  припухла   и   выпятилась   над  нижней,
прикладываются ухом к наивному  запястью.  Ох, как шумит! Элизабет  затыкает
другое ухо. Теперь шумит и внутри. Она пугается.  Кажется, звук стал громче.
Если станет еще громче, это смерть.
     Родной мой!
     Она будит его.
     А? Что?
     Он потягивается. Видит ее растерянное лицо.
     Что с тобой, с ума сошла?
     Я?

     Ты. Зараза какая! Не можешь дать людям спать спокойно?
     Людям! Я бы тоже поспала, а вот кручусь, кормлю  тебя, слушаю этот твой
шум.
     Какой такой шум?
     Будь здоров какой.
     Дура!
     А я-то хотела тебе сообщить такую  новость... Ну, раз я дура, ничего не
скажу.
     Новость была для Поля сильным соблазном. Он не попался на слишком явную
хитрость.
     -- Можешь оставить свою новость при себе, -- сказал он. -- Плевал  я на
нее.
     Элизабет разделась.  Брат с сестрой нисколько не стеснялись друг друга.
Детская  была  панцирем,  в котором они жили, мылись,  одевались,  как члены
одного тела.
     Она поставила на стул у  изголовья больного холодную говядину,  бананы,
молоко, отнесла  печенье и гранатовый сироп  к другой кровати и  улеглась  в
нее.
     Она жевала и читала, храня молчание, пока Поль, снедаемый любопытством,
не спросил, что сказал доктор.
     Диагноз его мало волновал. Ему хотелось узнать новость. А новость могла
прийти только таким путем.
     Не подымая глаз от книги и продолжая жевать, Элизабет, восприняв вопрос
как помеху и  опасаясь  последствий,  если  откажется  отвечать,  равнодушно
бросила:
     -- Он сказал, что ты больше не будешь ходить в школу.
     Поль зажмурился. Щемящая боль явила ему Даржелоса,
     продолжающего  жить  там, гае его нет,  будущее, в  котором Даржелос не
участвует. Защемило так, что он позвал:
     -- Лиз!

     А?
     Лиз, мне что-то нехорошо.
     Ладно, сейчас!
     Она поднялась, хромая на затекшую ногу.
     Чего ты хочешь?
     Я хочу... хочу, чтобы ты была рядом, тут, около кровати.
     Он  залился  слезами. Он плакал, как  совсем  маленькие дети, распустив
губы, размазывая душную воду и сопли.
     Элизабет  подтащила  свою  кровать  к дверям  кухни,  почти вплотную  к
братниной, от которой ее отделял теперь только стул. Снова легла и погладила
руку страдальца.
     -- Ну, ну...  -- приговаривала  она. -- Вот идиот. Ему говорят,  что не
надо ходить в школу, а он ревет. Ты подумай, мы теперь можем жить, не выходя
из  комнаты. У  нас будут  сиделки, все в белом,  доктор  обещал,  а я  буду
выходить только за конфетами и за книжками.
     Слезы прокладывали  мокрые  дорожки по  бледному  несчастному лицу или,
срываясь с кончиков ресниц, барабанили по изголовью.
     Заинтригованная таким сокрушительным горем, Лиз покусывала губы.
     Тебе что, страшно? -- спросила она.
     Поль помотал головой.
     Любишь уроки?
     Нет.
     -- Тогда в чем дело?  Тьфу!.. Слушай!  (Она потеребила его за руку). --
Хочешь, поиграем в Игру? Высморкайся. Я тебя гипнотизирую.
     Она придвинулась ближе, сделала большие глаза.
     Поль плакал  навзрыд. На  Элизабет навалилась  усталость.  Ей  хотелось
играть в  Игру; хотелось  утешать его, гипнотизировать; хотелось понять.  Но
сон уже сметал ее усилия  широким черным  лучом, который описывал круги, как
лучи автомобилей по снегу.

     * * *
     На следующий  день обслуживание наладилось. В  пять тридцать  сиделка в
белом халате открыла  дверь Жерару,  который  принес искусственные  пармские
фиалки в картонной коробочке. Элизабет не устояла.
     --  Пойдите к Полю, -- сказала она  без всякого ехидства. -- А мне надо
проследить, как маме делают укол.
     Поль, умытый и  причесанный,  выглядел почти  хорошо.  Он спросил,  что
нового в Кондорсе. Новости были сногсшибательные.
     С  утра  Даржелоса вызвали  к  директору. Тот хотел продолжить  допрос,
начатый надзирателем.
     Раздраженный Даржелос ответил что-то вроде "ладно, ладно!" таким тоном,
что  директор,  вскочив,  погрозил  ему  через стол  кулаком. Тогда Даржелос
вытащил из кармана кулек перца и швырнул ему в лицо все содержимое.
     Эффект  был так  ужасен, так чудодейственно молниеносен, что Даржелос в
испуге вскочил на стул, движимый инстинктивной защитной реакцией на неведомо
какой прорвавшийся шлюз, обрушившееся наводнение. С этой возвышенной позиции
он  смотрел,  как  пожилой  человек,  ослепленный,  рвет   на   себе  ворот,
повалившись   на  стол,   мыча   и   демонстрируя   все   симптомы   буйного
помешательства. Зрелище этого помешательства и Даржелоса, остолбеневшего  на
своем насесте с  тем  же глупым видом, что  и вчера, когда он бросил снежок,
пригвоздило к порогу прибежавшего на шум надзирателя.
     Поскольку смертной казни в школах не существует, Даржелоса исключили, а
директора отвезли в больницу. Даржелос прошествовал через вестибюль с высоко
поднятой головой, надув губы, никому не подав руки.
     Легко  вообразить чувства больного, которому друг рассказывает  об этом
скандале.  Раз  Жерар ничем не  выдает своего торжества, то и он не покажет,
как ему больно. Однако это сильнее его, и он спрашивает:
     -- Ты не знаешь его адреса?

     Нет, старик; такой парень адреса никому не даст.
     Бедный Даржелос! Вот, значит, все, что нам от него
     осталось. Дай-ка сюда фотки.
     Жерар вытаскивает из-за бюста две фотографии. Одна из них  -- классная.
Школьники выстроены лесенкой, по росту. Слева от учителя сидят на  корточках
Поль   и  Даржелос.   Даржелос   скрестил  руки  и,  как  футболист,   гордо
демонстрирует  свои мощные ноги  -- немаловажный  атрибут  его  царственного
достоинства.
     На другой фотографии он снят  в костюме Атали.  В школе ставили "Атали"
на праздник  Святого Карла  Великого. Даржелос пожелал  играть главную роль.
Из-под вуалей  и мишуры он глядит,  как  молодой тигр, и напоминает  великих
трагических актрис 1889-го.
     Между тем как Поль и Жерар предавались воспоминаниям, вошла Элизабет.
     Прячем? -- сказал Поль, помахав второй фотографией.
     Что прячем? Куда?
     В сокровище?
     Лицо девочки  угрожающе потемнело. Сокровище  было  для  нее  святыней.
Поместить  в него что-то новое -- дело нешуточное.  Прежде  надо  спросить у
нее.
     Тебя и спрашивают, --  настаивал брат. -- Это фотография парня, который
залепил в меня снежком.
     Покажи.
     Она долго изучала снимок и не дала никакого ответа. Поль добавил:
     --  Он  залепил в меня снежком,  и  сыпанул перцем в  директора, и  его
выгнали из школы.
     Элизабет  придирчиво рассматривала, размышляла, расхаживала по комнате,
покусывала  ноготь.  Наконец  приоткрыла  ящик  и, просунув портрет в щелку,
задвинула.
     -- Противная  рожа, --  сказала  она. -- Не утомляйте  Поля, Жираф (это
было дружеское прозвище Жерара); мне
     надо вернуться к маме. Я присматриваю за сиделками.
     Это, знаете, очень трудно. Они пытаются проявлять и-ни-ци-а-ти-ву. Я не
могу  ни  на  минуту  оставить  их  без  присмотра. И  с  полуторжественным,
полунасмешливым видом вышла, театральным  жестом  поправив волосы  и держась
так, словно влачит за собой тяжелый шлейф.
     * * *
     Благодаря доктору  жизнь  вошла  в более нормальное  русло.  Для  детей
комфорт такого рода ничего не  значил -- у них был  свой, не  от мира  сего.
Один Даржелос и привлекал Поля в Кондорсе. Без него школа становилась просто
пустыней.
     Вообще обаяние Даржелоса начало переходить в иное качество. Не то чтобы
оно  ослабело.  Напротив,  школьный  кумир  вырастал,  отрывался  от  земли,
возносился в небеса детской. Его подбитые глаза, крутые кудри, толстые губы,
большие  руки, венценосные колени мало-помалу принимали форму созвездия. Они
двигались  по  своим  орбитам,   разделенные   пустотой.  Короче,   Даржелос
превращался вместе со своей фотографией в сокровище.  Оригинал и изображение
совмещались. Оригинал  больше не был нужен. Абстрактный  образ идеализировал
прекрасное   животное,  пополнял  аксессуары  магического  круга,   и  Поль,
освобожденный,   с    упоением   наслаждался   болезнью,   которая    теперь
представлялась ему сплошными каникулами.
     Благие намерения  сиделок  не  смогли восторжествовать над  беспорядком
детской. Он набирал силу и образовывал улицы. Эти проспекты ящиков, бумажные
озера, горы белья были городом  больного,  его  средой обитания. Элизабет  с
особым  наслаждением  разрушала  ключевые   позиции,  разваливала  горы  под
предлогом стирки и щедрой рукой подбрасывала жару в грозовую  атмосферу, без
которой ни тот, ни другая не смогли бы жить.
     Каждый день приходил Жерар, встречаемый залпом глумлений. Он улыбался и
склонял голову. Милая привычка служила ему иммунитетом.  Эти наскоки  уже не
обескураживали  его,  он  даже  ощущал  их  как ласку.  Столкнувшись  с  его
хладнокровием, дети покатывались  со смеху якобы над его нелепым "геройским"
видом, притворяясь, что пересмеиваются по  какому-то касающемуся его поводу,
составляющему их тайну.
     Программа  была  Жерару  знакома.  Неуязвимый,  терпеливый,  он   ждал,
оглядывая комнату, высматривая следы какой-нибудь новой прихоти,  о  которой
уже никто не упоминал ни словом. Однажды, например, он  прочел на зеркале --
крупными буквами, мылом: "Самоубийство -- смертный грех".
     Эта громкая фраза, которая с тех пор так и осталась на зеркале, играла,
должно быть, примерно ту же роль, что и усы, пририсованные  гипсов