послал  письмо,  и умолял сестру сказать, действительно ли Агата
его отвергает.
     На эти  удары, падающие один за другим, автомат отзывался лишь щелчками
переключателя, меняющего  программы. Элизабет испугалась  письма.  Что, если
Агата знала и морочила ее? Что, если забыла, что получила какое-то письмо, а
в  эту самую минуту,  узнав почерк,  распечатывает его? Что, если она сейчас
войдет?
     -- Минутку, родной мой, -- сказала  она. -- Подожди меня, у меня к тебе
серьезный разговор. Агата ничего мне не говорила  про твое письмо. Письмо не
могло взять и улететь. Оно должно найтись. Я сейчас вернусь.
     Она  ретировалась  и,  вспомнив  жалобы  Агаты, прикинула, не могло  ли
письмо  остаться  в вестибюле. Из  дома  никто  не  выходил. Жерар почту  не
просматривал Если письмо положили внизу, возможно, оно все еще там.
     Оно было  там.  Желтый конверт, мятый, покоробленный, лежал на подносе,
подражая осеннему листу.
     Она включила  свет.  Почерк  был  Поля  --  крупный  почерк  нерадивого
школьника; но  адресовано письмо было  ему самому. Полю  от  Поля!  Элизабет
разорвала конверт.
     Этому дому почтовая бумага была  неведома:  писали на чем придется. Она
развернула тетрадный листок в клетку, бумагу анонимок.
     "Агата,  не обижайся,  я  тебя люблю. Я был дураком. Я думал, что ты ко
мне  плохо относишься. Я понял, что люблю тебя, и если ты меня не любишь,  я
умру. На  коленях прошу тебя ответить.  Мне очень плохо. Я все время  буду в
галерее".
     Элизабет  прикусила  кончик  языка, пожала плечами.  При том  же адресе
Поль, волнуясь и спеша, написал на конверте собственное имя. Его повадки она
хорошо знала. Такое неисправимо.
     Допустим, письмо, вместо того чтобы произрастать в вестибюле, вернулось
бы,  как  серсо, Полю  в руки: это  могло  бы пришибить его до того, что  он
изорвал бы  листок и  утратил всякую надежду.  Она избавит брата от досадных
последствий  его  рассеянности.  Она  отправилась  в  туалет  при вестибюле,
порвала письмо и уничтожила следы.
     Вернувшись к несчастному,  она рассказала,  что заходила  к Агате,  что
Агата  спит, а  письмо  валяется на  комоде:  желтый  конверт,  из  которого
высовывается листок  кухонной бумаги. Она узнала  конверт, потому что видела
пачку таких же у Поля на столе.
     И она тебе ни слова о нем не сказала?
     Нет.  Мне даже не хотелось бы,  чтоб она узнала,  что  я  его видела. И
главное, не надо ничего  у нее спрашивать. А то ответит,  что не понимает, о
чем мы говорим.
     Поль  не представлял себе  заранее,  какую развязку повлечет  за  собой
письмо. Желание склоняло его к радужным. перспективам. Такой пропасти, такой
дыры он не ожидал. Слезы катились по его неподвижному лицу. Элизабет утешала
его, описывала в деталях, как малютка  якобы призналась  ей в своей любви  к
Жерару, в его взаимности, в их брачных планах.
     --  Как странно, -- твердила она, -- что Жерар тебе об этом  не сказал.
Передо мной-то он  робеет,  я  на него действую  гипнотически. Ты --  другое
дело. Наверное, думал, ты будешь над ним смеяться.
     Поль  молча пил  горечь этого немыслимого открытия. Элизабет рассуждала
дальше.  Поль с ума  сошел! Агата -- маленькая простушка, а Жерар -- простой
славный парень. Они созданы друг для друга. Дядя Жерара стареет. Жерар будет
богатым, свободным,  женится на Агате  и создаст буржуазную семью.  Ничто не
препятствует   их  счастью.  Было  бы  жестоко,   преступно,  да,  преступно
становиться у них  на  пути,  устраивать драму, смущать  Агату, приводить  в
отчаяние  Жерара,  отравлять  их  будущее. Поль не может так  поступить.  Он
действовал  под влиянием каприза.  Он поразмыслит  и  поймет, что каприз  не
должен посягать на взаимную любовь.
     Целый час  она  говорила,  говорила,  отстаивала  правое  дело.  Пылала
благородством,  пускалась   в  казуистику.  Рыдала.  Поль   склонял  голову,
соглашался, отдавался в ее руки. Он обещал  молчать и показать себя с лучшей
стороны,  когда  молодая пара  сообщит ему новость. Молчание Агаты по поводу
письма доказывало  ее решимость забыть, отнестись к признанию как к капризу,
не держать на него зла. Но после  этого письма  может  остаться  неловкость,
которая удивила бы Жерара. Помолвка все уладит, отвлечет молодую пару, потом
свадебное путешествие эту неловкость окончательно прогонит.
     Элизабет  утерла  Полю  слезы,  поцеловала  его,  подоткнула  одеяло  и
покинула цитадель.  Надо было действовать дальше. Инстинкт в  ней  знал, что
убийцам приходится  наносить удар за ударом,  нельзя  давать себе передышку.
Ночная  паучиха,  она  продолжала  двигаться,  тянуть  свою   нить,  звездой
раскидывая сеть во все стороны ночи -- грузная, легкая, неутомимая.
     Жерар был у нее. Он извелся от ожидания.
     -- Ну что? -- воскликнул он.
     Элизабет цыкнула на него.
     Ты  когда-нибудь  бросишь эту  привычку орать? Не можешь  говорить  без
крика.  Так  вот,  Поль  болен.  Он  слишком глуп,  чтоб сам  это  заметить.
Достаточно посмотреть  на его глаза, язык. У него жар. Грипп это или рецидив
-- решит доктор. Я ему велела лежать и с тобой не встречаться.
     Ты ляжешь в его комнате...
     Не надо, я пойду.
     Останься. Мне надо с тобой поговорить.
     Тон  у Элизабет  был  торжественный. Она заставила его сесть,  прошлась
взад-вперед и спросила, каковы его намерения в отношении Агаты.
     Какие намерения? -- спросил он.
     Как  это -- какие? -- сухо и властно она осведомилась, не издевается ли
он над ней и неужели не знает, что Агата любит его, ждет от него предложения
и не может объяснить себе его молчания.
     Жерар вытаращился, дурак дураком. Уронил руки:
     -- Агата... -- бормотал он, -- Агата...
     --- Да, Агата! -- запальчиво бросила Элизабет.
     В конечном счете, он был слишком уж  слеп. Совместные прогулки с Агатой
должны были бы давно открыть ему глаза. И мало-помалу она превращала доверие
молодой девушки в  любовь, датировала, доказывала, расшатывала  Жерара кучей
доказательств. Она добавляла, что Агата страдает, воображает, будто он любит
Элизабет, что  было  бы смешно, а  из-за  ее, Элизабет,  богатства  и  вовсе
безнадежно.
     Жерару  хотелось  провалиться  сквозь  землю.  Вульгарность  последнего
замечания  была настолько не  в  стиле  Элизабет,  безразличной  к  денежным
проблемам, что он был мучительно смущен. Она воспользовалась этим смущением,
чтобы добить его окончательно, и,  глуша его ударами наотмашь,  потребовала,
чтоб  он не  смотрел  на  нее больше телячьими глазами,  женился на  Агате и
никогда не выдавал ее миротворческой роли. Одна лишь слепота Жерара вынудила
ее взять на себя эту  роль, и  за целую  империю она не согласилась бы, чтоб
Агата могла подумать, что обязана своим счастьем ей.
     --  Ладно, -- заключила она,  -- дело сделано.  Ложись спать, я пойду к
Агате и сообщу ей новость. Ты любишь ее. V тебя было затмение на почве мании
величия. Очнись. Радуйся.  Поцелуй меня  и  признай, что ты -- счастливейший
человек на свете.
     Жерар,  безвольно   влекомый,  признал  все,  что  приказывала  молодая
женщина. Она закрыла за ним дверь и, продолжая плести свою сеть, поднялась к
Агате.
     Случается,  что  из  всех жертв  упорнее  всего  сопротивляется  убийце
молодая девушка.
     Агата  шаталась   под  ударами  и   не  уступала.  Наконец,  сломленная
усталостью, после отчаянной борьбы,  в ходе которой  Элизабет объясняла  ей,
что Поль неспособен  любить, что он не любит ее, потому что не любит никого,
что он сам себя губит, что  это  чудовище  эгоизма  погубит доверившуюся ему
женщину;  что  Жерар,  напротив,  редкой  души  человек,  честный,  любящий,
способный  обеспечить  ее   будущее,  --   молодая   девушка  разжала  руки,
цеплявшиеся  за  мечту.  Элизабет  смотрела  на нее,  свесившуюся из  сбитых
простыней --  слипшиеся  пряди, запрокинутое лицо, одна рука зажимает  рану,
другая, как камень, упала на пол.
     Она подняла ее, попудрила, поклялась ей, что  Поль не подозревает о  ее
признаниях, и что достаточно Агате весело объявить  ему о  своей  помолвке с
Жераром, чтоб он никогда о них и не догадался.
     Спасибо... какая ты добрая... спасибо... -- всхлипывала бедняжка.
     Не за что, спи, -- сказала Элизабет и покинула комнату.
     На секунду она  остановилась. Она чувствовала себя спокойной,  лишенной
всего человеческого, освободившейся от  ноши. Сердце ее вновь начало  биться
уже  на  самых  нижних ступеньках  лестницы.  Она что-то услышала.  И только
оторвала ногу от ступеньки, как увидела приближающегося Поля.
     Его длинная  белая  рубаха  светилась  в потемках.  Элизабет  сразу  же
поняла, что  он бродит во власти одного из легких  приступов  сомнамбулизма,
регулярно  случавшихся  на улице Монмартр  -- толчком к  ним  всегда служила
какая-нибудь неприятность. Она прижалась к перилам, замерев  на  одной ноге,
не  смея сдвинуться  хоть на  волос  из страха, что Поль проснется и  станет
расспрашивать ее об Агате. Но он ее не видел. Его взгляд миновал эту парящую
женщину,  словно  какую-нибудь  консоль;  он  смотрел на лестницу.  Элизабет
боялась стука своего сердца, топора, который рубил  и рубил и  наверняка был
всюду слышен.
     Остановившись  на  миг, Поль  повернул обратно. Она  опустила  затекшую
ногу, послушала, как он удаляется в тишину. Потом вернулась в свою комнату.
     Соседняя комната молчала. Уснул Жерар  или нет? Она  остановилась перед
туалетом. Зеркало играло с ней в загадки.  Она опустила глаза и  вымыла свои
страшные руки.


     Поскольку  дядюшка разболелся, помолвку  и свадьбу  справляли на скорую
руку  в  атмосфере  искусственной  веселости,  играя   каждый  свою  роль  и
состязаясь   в   великодушии.  Смертное   молчание   повисало   за   рамками
церемониальных  посиделок,  когда  Поль, Жерар  и  Агата,  до  невозможности
веселые,  подавляли  Элизабет.  Она  могла сколько  угодно  думать,  что  ее
мастерский  удар  спас  их  от  крушения, что  благодаря  ей  Агата  уже  не
пострадает  от  безответственности Поля, а  Поль -- от приземленности Агаты;
могла твердить себе снова и снова: Жерар и Агата одной породы, через нас они
искали  друг  друга, не  пройдет  и года, как у них  будет  ребенок,  и  они
благословят судьбу; могла изгонять из  памяти свои поступки  той дикой ночи,
словно  вырвавшись  из  болезненного   сна,  могла  считать  их  проявлением
благодетельной  мудрости -- это  не избавляло ее  от смятения в  присутствии
несчастных и от страха оставить их втроем.
     В  каждом  в  отдельности она была  уверена. Их  деликатность  была  ей
гарантией   против  сопоставления   фактов,  которые  они   могли  бы  дурно
истолковать  и  приписать  злонамеренности.  Какая  злонамеренность?  Почему
злонамеренность? Злонамеренность  по каким мотивам? Элизабет  задавала  себе
эти  вопросы и успокаивалась,  не  находя ответов.  Она  же  их, несчастных,
любила. Это  ведь  из сочувствия, из страсти она сделала их своими жертвами.
Она  витала  над  ними,  помогая  им,  вытаскивая  их  вопреки  их  воле  из
бедственного положения, бедственность  которого доказала  бы им будущее. Эта
тяжкая работа дорого обошлась ее сердцу. Так было надо. Так было надо.
     --   Так  было  надо,  --  твердила   Элизабет,  словно  о  рискованной
хирургической операции. Ее  нож превращался в скальпель. Надо было решать  в
ту же ночь, усыплять и оперировать.  Результатом она могла гордиться. Но тут
смех  Агаты вырывал ее из мечтаний, она падала обратно за стол, слышала этот
фальшивый  смех,  видела нехорошее лицо  Поля, любезную гримасу  Жерара -- и
возвращалась  к  своим сомнениям,  отгоняла страхи, неумолимые  подробности,
призраки знаменательной ночи.
     Свадебное путешествие  оставило  брата  и  сестру наедине. Поль  хирел.
Элизабет перебралась к нему в  выгородку,  дежурила, ухаживала за ним день и
ночь. Врач не мог понять этого  рецидива болезни,  симптомы которой были ему
неизвестны. Комната из ширм очень не нравилась  ему;  ему хотелось перевести
Поля  в  более  комфортабельное  помещение.   Поль  воспротивился.  Он  жил,
укутанный  в бесформенное  тряпье. Кумач  отбрасывал весь свет на  Элизабет,
сидящую,  подперев  лицо  ладонями  и глядя прямо перед собой,  опустошенную
угрюмой  заботой. Красная  ткань  румянила  лицо  больного,  тешила Элизабет
иллюзией, как  некогда отсвет пожарных машин тешил  Жерара,  успокаивала эту
душу, которая теперь питалась только обманами.
     Смерть дяди призвала обратно Жерара  и Агату. Они поселились  на  улице
Лаффит, вопреки настояниям Элизабет, предлагавшей уступить им этаж. Из этого
она  заключила,  что  молодые   поладили,  обрели   свое  заурядное  счастье
(единственное,  которого  они  достойны)  и  впредь  опасаются   разлагающей
атмосферы особняка. Поль боялся, что они  примут предложение.  Он вздохнул с
облегчением, когда Элизабет сообщила ему их решение.
     --  Они находят, что  здешний дух грозит испортить им жизнь. Жерар чуть
ли не прямо дал мне это понять. Он боится, что наш  пример дурно повлияет на
Агату. Уверяю тебя, я ничего не выдумываю. Он превратился  в своего  дядю. Я
его слушала и ушам не верила. Только и думала -- то ли он разыгрывает пьесу,
то ли сам не понимает, что смешон.
     Иногда молодожены  обедали или  ужинали  в особняке Этуаль.  Поль тогда
вставал, выходил в столовую,  и вновь воцарялась  принужденность, и Мариетта
на все это смотрела печальным взглядом бретонки, чуящей недоброе.


     Однажды утром все как раз собирались сесть за стол.
     Угадай, кого я встретил? -- весело окликнул Жерар
     Поля, который изобразил вежливый интерес.
     Даржелоса!
     Врешь!
     Правда-правда, старик, Даржелоса!
     Жерар  переходил  улицу.  Даржелос  чуть  не  сбил  его своим маленьким
автомобилем. Он остановился; ему было уже известно про наследство  и про то,
что Жерар управляет дядиными заводами. Он хотел побывать на каком-нибудь  из
них. Он знал, что почем.
     Поль спросил, изменился ли он.
     -- Почти  как  был,  может, немного  бледнее...  Ни дать ни  взять брат
Агаты.  И  больше не смотрит свысока. Был  очень, очень приветлив. Курсирует
между  Францией  и Индокитаем представителем  автомобильной фирмы. Он привел
Жерара в свой  номер в гостинице и спросил, видится ли тот со Снежком... ну,
с тем парнем, в которого снежок попал... то есть с Полем.
     И что?
     Я сказал, что вижусь с  тобой.  Он тогда спросил: "Он до  сих пор любит
яды?"
     Яды?
     Агата так и подскочила.
     -- Разумеется, -- запальчиво крикнул Поль.  -- Яды  --  это  здорово! В
школе я мечтал, чтоб у меня был яд (вернее было бы сказать:  Даржелос мечтал
о ядах, а я подражал Даржелосу).
     Агата спросила, для чего.
     -- Ни для чего,  -- ответил Поль, -- просто чтоб он у меня был, чтоб  у
меня был яд.  Это же так здорово! Мне хотелось бы, чтоб у меня  был  яд, как
хотелось  бы, чтоб  у  меня был  базилик или  мандрагора, как  у  меня  есть
револьвер. Это есть, и ты знаешь, что оно есть, и можешь посмотреть. И это
     яд. Здорово!
     Элизабет поддержала его. Поддержала  против  Агаты и из солидарности  с
детской. Ей очень  нравятся яды.  На  улице  Монмартр она понарошку готовила
яды, запечатывала во  флаконы, наклеивала устрашающие этикетки,  придумывала
таинственные названия.
     -- Какой ужас! Жерар, они ненормальные! Вы в тюрьму попадете.
     Это буржуазное возмущение Агаты было как  бальзам на душу Элизабет, оно
подтверждало образ мыслей,  приписанный  ею  молодым  супругам, аннулируя то
щекотливое обстоятельство, что все это она выдумала. Она подмигнула Полю.
     -- Даржелос, --  продолжал  Жерар, -- показал мне  вся  кие яды  --  из
Китая,  из Индии, с Антил,  из Мексики, яды для стрел, для пыток, для мести,
для жертвоприношений. Он смеялся. "Скажи Снежку, что я не изменился. Я хотел
коллекционировать яды -- и коллекционирую. На вот, отнеси ему эту игрушку".
     Жерар  достал из  кармана сверток  в  газетной бумаге. Поль  с  сестрой
изнывали от нетерпения. Агата держалась в другом конце комнаты.
     Газету  развернули.  В  ней лежал, завернутый в китайскую  бумагу  того
сорта,  что рвется, как вата, темный ком  величиной с кулак.  Зарубка на нем
зияла  блестящей  красноватой  раной.  Вообще  же  он был  землистый,  вроде
трюфеля, и источал то аромат свежевыкопанного дерна, то крепкий запах лука и
гераневой эссенции.
     Все молчали. Этот ком требовал безмолвия. Он  завораживал и отталкивал,
наподобие клубка  змей,  который  образован,  на  первый  взгляд,  из  одной
рептилии, а  потом  в нем  обнаруживается  сразу несколько  голов.  От  него
исходило обаяние смерти.
     -- Это наркотик, -- сказал Поль. -- Он балуется наркотиками. Не стал бы
он дарить яд.
     И протянул руку.
     -- Не  трогай! (Жерар остановил его.) Яд это или наркотик, Даржелос его
тебе  дарит,  но  не  советует  до  него  дотрагиваться. Ты  вообще  слишком
неосторожен; я бы ни за что не доверил тебе такую пакость.
     Поль рассердился. Он подхватил  тему,  заданную Элизабет. Жерар смешон,
он воображает себя своим дядей, и т.д.
     -- Неосторожен? -- смеялась Элизабет. -- Сейчас увидите!
     Она прихватила комок  газетой  и  принялась гоняться за  братом  вокруг
стола, крича:
     -- Ешь, ешь!
     Агата убежала, Поль отскакивал, заслонял лицо руками.
     --  Смотрите,  какая  неосторожность!  Какой   герой!   --   издевалась
запыхавшаяся Элизабет.
     Поль огрызнулся:
     Сама ешь, дура.
     Спасибочки. Я тогда умру. То-то  ты бы обрадовался. Я  положу наш  яд в
сокровище.
     Очень  сильно  пахнет,  -- сказал Жерар.  -- Держите его в какой-нибудь
жестянке.
     Элизабет  завернула комок,  сунула  его  в жестянку  из-под  печенья  и
удалилась.  Добравшись  до комода  с  сокровищем, на  котором  в  беспорядке
громоздились книги,  усатый бюст, револьвер,  она  открыла ящик  и поставила
жестянку  на  Даржелоса.  Она  пристраивала ее медленно,  внимательно,  чуть
высунув  язык,  движениями  женщины, наводящей  пор  чу,  женщины, вонзающей
булавку в восковую куколку.
     Поль вновь видел себя  в  школе -- как он обезьянничает  за Даржелосом,
только и  говорит,  что  о  дикарях и  отравленных стрелах,  сочиняет,  чтоб
поразить его,  проект  убийств  методом добавления  яда  в  клей на почтовых
марках, заигрывает с чудовищем, ни  на миг не задумываясь о том,  что от яда
умирают. Даржелос  пожимал плечами, отворачивался, обзывал  его девчонкой  и
слабаком.
     Даржелос  не  забыл  раба,  впивавшего  каждое  его  слово, и  нынешним
подарком венчал свои насмешки.
     Присутствие этого темного комка  действовало вдохновляюще  на  брата  и
сестру. Детская  обогащалась  еще одной потусторонней силой. Она становилась
живой бомбой бунта на корабле, одной из тех  русских девушек, чья грудь была
звездой  любви  и  молний.  Кроме того,  Поль  радовался,  что  выступил  за
необычайное,  от которого  Жерар  (по словам  Элизабет)  намеревался уберечь
Агату, и бросил вызов Агате.
     Элизабет,   со   своей  стороны,   радовалась,  видя  Поля  прежним  --
приветствующим необычайное, гибельное и верным духу сокровища.
     Этот комок символизировал для нее  противовес мещанскому  крохоборству,
давал ей надежду на близкое падение царства Агаты.
     Но  одного  фетиша  было недостаточно  для  исцеления  Поля. Он слабел,
худел, терял аппетит, влачил день за днем безрадостно и вяло.

     По воскресным дням особняк сохранял  английский обычай  отпускать  всех
слуг.  Мариетта  готовила  термосы, сандвичи и  уходила со  своей  товаркой.
Шофер, который помогал им  в уборке, забирал один из автомобилей и занимался
извозом.
     В это  воскресенье шел снег. Элизабет по  предписанию  врача отдыхала у
себя в комнате с  завешенными  окнами.  Было пять часов, а  Поль  с  полудня
дремал.  Он  упросил сестру оставить его одного, слушаться  доктора и идти к
себе. Элизабет спала, и ей снился  тако