ому бюсту.
Казалось, для детей надпись так  же невидима, как если  бы они  написали  ее
водой. Она  была  свидетельством одного  из редких лирических моментов,  при
которых не бывало очевидцев.
     Рано  или  поздно от какой-нибудь  неудачной реплики  оружие  виляло  в
сторону, и  Поль  задевал сестру.  Тут оба покидали слишком легкую добычу  и
вовсю использовали уже достигнутый разгон.
     Эх! -- вздыхал Поль, -- вот когда у меня будет своя комната...
     А у меня своя.
     То-то в твоей комнате будет чисто!
     Уж почище, чем в твоей!
     Жираф, Жираф, слушайте, он хочет люстру...
     Заткнись!
     Жираф, у него будет  гипсовый сфинкс у камина и люстра в стиле Людовика
XIV!
     Она  захлебывалась смехом. Да, у меня будет сфинкс, и люстра тоже. Тебе
не понять, мелко плаваешь.
     А  я  здесь  не останусь. Буду жить в гостинице. Я уже собрала чемодан.
Перееду  в гостиницу. Пусть он сам себя  обслуживает! Я тут не останусь. Уже
чемодан собрала. Не хочу больше жить с этой скотиной.
     Все  эти  сцены  оканчивались  тем,  что  Элизабет  показывала  язык  и
удалялась, круша ударами туфли  архитектуру хаоса. Поль плевал ей вслед, она
хлопала дверью, и далее, судя по звукам, всем, чем можно было хлопнуть.
     У Поля иногда  случались легкие приступы сомнамбулизма.  Эти  приступы,
очень  недолгие,  производили на  Элизабет захватывающее  впечатление  и  не
пугали ее. Они одни могли вынудить лунатика покинуть постель.
     Стоило  Элизабет увидеть, как высовывается  и протягивается характерным
движением  длинная  нога,  она  переставала  дышать,  завороженно  следя  за
действиями  живой  статуи,  которая  бродила,  искусно  обходя  препятствия,
возвращалась и вновь укладывалась.
     Внезапная смерть  матери положила конец бурям. Дети  любили ее,  а если
бывали с ней  грубы,  так это потому, что  привыкли  считать ее бессмертной.
Вдобавок они чувствовали себя виноватыми, потому что умерла  она, когда дети
о ней и не  думали: в тот вечер Поль впервые встал с постели и они с сестрой
ссорились в детской.
     Сиделка была  в кухне. Ссора  перешла в драку, и  девочка,  с пылающими
щеками бежавшая укрыться за креслами больной, трагически внезапно  очутилась
лицом к  лицу с незнакомой огромной женщиной, которая глядела на нее, широко
открыв глаза и рот.
     Окостеневшие  руки  и  стиснувшие  подлокотники пальцы зафиксировали  в
полной  сохранности  позу трупа -- такие позы импровизирует смерть, и только
ей они принадлежат.  Доктор предвидел этот удар. Одни, не  зная, что делать,
дети, мертвенно  бледные,  созерцали этот  окаменелый  крик,  это  замещение
живого   человека  манекеном,   этого  яростного   Вольтера,  совершенно  им
незнакомого.
     Это  видение  должно было запечатлеться в  них надолго.  После траурных
церемоний,  слез, растерянности,  рецидива  болезни  Поля, добрых  слов,  на
которые  не скупились  доктор  и  дядя Жерара, через  сиделку обеспечивавшие
семью всем необходимым, дети остались одни.
     Отнюдь не омрачая воспоминаний  о матери, фантастические обстоятельства
ее смерти  сослужили ей  немалую  службу. Поразивший ее удар оставил  от нее
картину из пляски смерти, не  имеющую ничего общего с матерью, о которой они
горевали. С другой стороны, у таких чистых, таких
     диких созданий ушедшая, оплаканная по привычке, рискует быстро вылететь
из памяти.  Приличия им  неведомы.  Ими движет животный инстинкт, а сыновний
цинизм  животных  общеизвестен.  Однако  детская  нуждалась  в  необычайном.
Необычайность  этой смерти защищала покойницу, как варварский саркофаг, и по
тем же законам, по  которым  в детской памяти  важное  событие  удерживается
благодаря какой-нибудь смешной подробности, обеспечивала ей почетное место в
небе сновидений.

     * * *
     Рецидив  Поля  оказался  долгим и  вызывал серьезные  опасения. Сиделка
Мариетта  принимала свои обязанности  близко  к сердцу. Доктор  сердился. Он
предписывал  тишину, спокойную обстановку,  усиленное  питание.  Он заходил,
давал  указания, деньги на расходы, и  возвращался, чтобы проверить, как его
указания исполняются.
     Элизабет, сперва дичившаяся и готовая к отпору, в конце концов оставила
сопротивление, не  устояв  перед пухлым  румяным лицом,  седыми кудряшками и
преданностью Мариетты. Преданность же ее была безгранична. Обожающая  своего
внука, который жил в Бретани, эта бабушка, эта невежественная бретонка умела
читать иероглифы детства.
     Беспристрастные  судьи  признали  бы  Элизабет и Поля  сложным случаем,
припомнили  бы   наследственность  --  сумасшедшую  тетку,  отца-алкоголика.
Сложными они, безусловно,  были, как сложна  роза, а такие судьи сложны, как
усложненность. Мариетта, простая, как сама простота, улавливала незримое. Ее
не  смущала  эта  детская  атмосфера.  Она  не  доискивалась лишнего.  Чутье
говорило  ей, что воздух детской легче воздуха. Порок не выжил бы в нем, как
некоторые микробы на больших высотах. Чистый, летучий воздух,  не приемлющий
ничего тяжелого, низкого,  грязного.  Мариетта  признавала  и оберегала: так
признают  гения  и  оберегают  его  труд.  И  простота ее  сообщала ей гений
понимания,   способный  чтить  творческий  гений  детской.  Ибо   эти   дети
действительно  творили  шедевр,  шедевр,  которым  они  и  были,  в  котором
интеллект  не играл никакой роли, чудо же состояло  в бытии  без  гордыни  и
цели.
     Надо ли  упоминать,  что больной всячески пользовался своей слабостью и
спекулировал температурой? Он отмалчивался и не реагировал на оскорбления.
     Элизабет дулась,  замыкалась  в презрительном  безмолвии. Поскольку это
было скучно, она  сменила амплуа мегеры на амплуа нянюшки. Она  изощрялась в
самоотречении, говорила  нежнейшим  голосом, ходила на цыпочках,  прикрывала
двери с тысячью предосторожностей, носилась с Полем, как с minus habens, как
с целым списком пациентов, как с несчастной развалиной, которую надо жалеть.
     Она   станет  сестрой   милосердия.  Мариетта  ее  научит.  Она  часами
просиживала  в  угловой  гостиной с  усатым бюстом,  изорванными  рубашками,
ватой, марлей и английскими булавками. Этот бюст то и дело всем  попадался в
любом месте и на любом предмете обстановки -- гипсовый, с мрачными глазами и
забинтованной  головой. Мариетта всякий раз пугалась до смерти, натыкаясь на
него в темной комнате.
     Доктор  хвалил Элизабет  и не  мог  прийти  в  себя от изумления  перед
подобной метаморфозой.
     А Игра длилась.  Элизабет держалась своего решения,  вживалась  в роль.
Ибо никогда, ни  на одну минуту наши  юные  герои не  осознавали  спектакль,
который  они  давали  публике.  Они  вообще его не давали -- не  удостаивали
давать. Свою  комнату, затягивающую, ненасытную, они обустраивали  грезами и
считали,  что она  им  ненавистна.  Они  строили планы,  согласно  которым у
каждого была бы собственная  комната, и  даже не  думали  освоить пустующую.
Точнее, Элизабет как-то об этом думала целый час. Но воспоминание о мертвой,
сублимировавшееся в  детской,  на  том месте все еще  слишком пугало ее. Под
предлогом ухода за больным она осталась, где была.
     Болезнь  Поля  осложнялась  быстрым ростом. Он  жаловался  на судороги,
обездвиженный  сложной берлогой  из  подушек.  Элизабет  ничего  не слушала,
прикладывала пальчик к губам и удалялась походкой юноши, который, вернувшись
домой поздно ночью, крадется через прихожую в носках, держа в руках ботинки.
Поль пожимал плечами и возвращался к Игре.
     В апреле он встал. Стоять  не получалось.  Новые ноги не  держали  его.
Элизабет, глубоко  уязвленная, потому что он перерос ее на добрых полголовы,
мстила святой кротостью. Она поддерживала его,  усаживала, укутывала шалями,
обращалась с ним, как с престарелым подагриком.
     Поль инстинктивно парировал выпад. Новая  тактика сестры сперва привела
его  в  замешательство.  Теперь  ему хотелось  побить ее; но правила  дуэли,
которую  они вели  с  рождения, требовали подстраиваться. Впрочем, пассивная
позиция  как раз подходила для его лени. Элизабет кипела, не подавая вида. В
который  раз  они возобновили  борьбу, борьбу на высшем уровне, и равновесие
было восстановлено.
     Жерару,  как  воздух, необходима была Элизабет, которая нечувствительно
заняла в его сердце место Поля. Точнее, то, что он обожал в Поле, было домом
на улице Монмартр, было Полем и  Элизабет.  В  силу естественного хода вещей
фокус  переместился с  Поля на Элизабет,  которая,  превращаясь из девочки в
девушку,  ускользала  из  возраста,  когда  мальчики  презирают девчонок,  в
возраст, когда девушки начинают их волновать.
     Лишенный  свиданий   запретом  врача,  Жерар   искал  способа   вернуть
утраченное и предложил дяде свозить Лиз и больного на море. Дядя был богатый
холостяк,  облеченный  тяжелым грузом административной  ответственности.  Он
усыновил Жерара, сына своей сестры, которая умерла вдовой,  производя его на
свет. Добряк воспитывал Жерара и  собирался завешать ему все свое состояние.
Он согласился на поездку: заодно и сам отдохнет.
     Жерар  ожидал издевательств.  Велико  же  было  его  изумление при виде
воплощенной  святости  и  безответного  дурачка, которые  выражали ему  свою
признательность.  Он гадал, не затевает ли эта парочка какой-нибудь розыгрыш
и не готовится ли к атаке, когда искра, сверкнувшая сквозь ресницы святой, и
дрогнувшие ноздри  дурачка оповестили его, что идет Игра. По всей видимости,
метили не  в него. Просто он попал в середину  новой главы. Развивался своим
чередом какой-то новый период. Оставалось подчиниться его ритму и поздравить
себя  с новоявленной учтивостью,  обещавшей не  слишком тягостное  для  дяди
совместное пребывание.
     В  самом  деле, вместо дьяволов, которых он  побаивался, дяде предстали
восхитительно примерные создания. Элизабет была само очарование:
     Вы знаете, -- ворковала она, -- мой младший братец немного робок...
     Сука!  --  сквозь  зубы шипел Поль.  Но,  за  исключением  этой "суки",
которую уловило чуткое ухо Жерара, младший братец не проронил ни слова.
     В  поезде им понадобилась сверхчеловеческая  выдержка,  чтоб приглушить
возбуждение. Помогла природная грация -- физическая и душевная, и эти  дети,
ничего еще  в жизни не видавшие, в чьих  глазах вагон экспресса  представлял
собою верх роскоши, умудрялись казаться привычными ко всему.
     Вагонные полки волей-неволей  заставили вспомнить детскую. И тут же оба
поняли, что думают об одном и том  же:  "В гостинице  у нас  будут отдельные
комнаты".
     Поль  не шевелился.  Сквозь  полуопущенные ресницы Элизабет  придирчиво
изучала  его профиль, голубоватый  в  свете ночника.  Уже и прежде от раза к
разу  ее  взгляд   испытательницы  глубин  отмечал,  что  со  времен  режима
отчуждения,  когда  он  оказался  в  изоляции,  Поль,  склонный  к некоторой
расслабленности,  перестал  ей  сопротивляться.  Слегка убегающая линия  его
подбородка, у нее  резко очерченного, раздражала Элизабет. Она часто шпыняла
брата:  "Поль,  подбородок!"  --  как матери --  "Выпрями  спину" или "Убери
локти". Он огрызался, что не мешало ему отрабатывать профиль перед зеркалом.
     Год назад ей взбрело в голову на ночь защемлять нос бельевой прищепкой,
чтоб приобрести греческий профиль. А бедняге Полю шею перерезала резинка, от
которой   оставался   красный  след.   Потом   он   избрал  другое  решение:
поворачиваться ко всем анфас или в три четверти.
     Ни  тот,  ни   другая  не  руководствовались  желанием  нравиться.  Эти
эксперименты были делом личным и никого не касались.
     Избавленный  от влияния Даржелоса, предоставленный самому себе  упрямым
молчанием  Элизабет, лишенный  живительного  треска перепалок, Поль  уступил
своим наклонностям.  Его слабая натура становилась все податливей.  Элизабет
угадала правильно. От  ее тайного надзора не  укрылась ни малейшая улика. Ей
было  ненавистно  определенного  рода  сластолюбие,  лакомое   до  маленьких
приятностей, мурлыканья, вылизыванья.  Вся огонь и  лед,  она  не признавала
теплого. Она, говоря словами послания Ангелу Лаодикийской церкви, "извергала
его из  уст своих". Она была  зверем породистым, и породистым зверем  хотела
видеть Поля. И  вот девочка, впервые в жизни едущая в экспрессе, вместо того
чтобы  слушать  тамтам  колес, алчно  вбирает в себя лицо  брата  под  вопли
безумицы,  под космами безумицы, под  бередящими душу космами воплей, раз за
разом осеняющими сон пассажиров.




     По  прибытии  детей  ждало  разочарование.  Безумные  толпы   наводняли
гостиницы. Кроме комнаты дяди,  незанятой  оставалась  только одна, в другом
конце коридора. Предполагалось, что в  ней будут  спать  Поль и Жерар, а для
Элизабет поставят кровать в смежной ванной. Это означало -- Элизабет с Полем
в комнате, а в ванной Жерар.
     С первого же вечера ситуация стала неконтролируемой: Поль хотел принять
ванну, Элизабет тоже. Их холодное  бешенство, взаимные каверзы,  неожиданное
захлопывание и  распахивание дверей привели в конце концов к купанию вдвоем.
Это  бурное  купание,  когда  Поль,  полувсплывая,  как водоросль, заливался
блаженным смехом и дразнил Элизабет, открыло сезон пинков.
     Пинки   возобновились  наутро  за  завтраком.   Над  столом  к  дядюшке
обращались одни улыбки. Под столом шла тайная война.
     Эта война ног и  локтей  была не  единственной причиной набирающих силу
перемен.  Чары  детей  делали свое  дело. Столик  дядюшки становился центром
притяжения любопытства, находившего  себе выход  в улыбках. Элизабет терпеть
не могла, когда вокруг толкутся, она презирала посторонних, хотя, случалось,
маниакально увлекалась кем-нибудь на расстоянии. До сих пор  объектами таких
заскоков  были  герои-любовники  и роковые  женщины Голливуда, чьи  огромные
головы раскрашенных статуй  покрывали сверху донизу стены детской. Гостиница
в  этом  смысле  была  безнадежна.  Семейные группы были  черные, уродливые,
прожорливые. Худосочные маленькие  девочки, призываемые  к  порядку тычками,
сворачивали себе  шеи,  озираясь на  удивительный стол. Со  стороны им видны
были, как на специально устроенной сцене, война ног и безмятежность лиц.
     Красота   была  для  Элизабет   не   более  чем   поводом  для  гримас,
экспериментов с  прищепками,  пробы  помад,  примерки  в полном  одиночестве
каких-нибудь  диких   импровизированных   нарядов   из   подручного  тряпья.
Теперешний успех, нисколько не вскруживший ей голову, имел шанс стать игрой,
которая по  отношению  к  Игре  была  бы тем же,  что воскресная рыбалка  по
отношению  к основной  работе. У  них были каникулы, отдых от детской, "этой
каторги",  как  они  выражались, ибо  забывая  о  собственной  нежности,  не
осознавая своего поэтического дара и питая  к нему куда меньше уважения, чем
Мариетта, они  воображали, что Игра для  них  -- бегство  из камеры, где они
вынуждены жить, скованные одной цепью.
     Эта курортная игра началась в ресторане. Элизабет и  Поль,  невзирая на
испуг Жерара, предавались ей прямо под  носом у дядюшки, который по-прежнему
не видел ничего, кроме их физиономий пай-деток.
     Игра состояла в том, чтоб неожиданной гримасой напугать какую-нибудь из
худосочных девочек,  а  для  этого  надо  было  дождаться  особого  стечения
обстоятельств. Если  после долгой  терпеливой слежки выпадала секунда, когда
внимание  общества отвлекалось, и одна  из девочек, извернувшись  на  стуле,
устремляла  взгляд  в  их сторону,  Элизабет  и  Поль  изображали  улыбку  и
завершали ее жуткой гримасой. Девочка, удивившись, отворачивалась. Несколько
повторных  попыток добивали ее и доводили до  слез.  Она жаловалась  матери.
Мать оглядывалась.  Тут  же Элизабет и Поль мило  улыбались, им  улыбались в
ответ, и жертва,  оттасканная и  отшлепанная, больше  не  смела шелохнуться.
Тычок локтем отмечал  успех,  но  это  был  тычок сообщнический,  вызывающий
неудержимый  смех. Этому смеху  они давали  волю  у себя  в  комнате;  Жерар
покатывался вместе с ними.
     Однажды  вечером совсем маленькая девочка,  вынесшая, не дрогнув, целых
двенадцать  гримас  и  только  утыкавшаяся  в  свою  тарелку, незаметно  для
взрослых  показала  им  язык,  когда  они  вставали из-за стола.  Этот отпор
восхитил   их  и   заставил   окончательно  распоясаться.  Одновременно  они
препоясывались  заново.  Как охотников  или игроков  в  гольф, их  распирало
желание без конца  обсуждать  свои  подвиги.  Превозносили  храбрую малышку,
разбирали ходы игры, усложняли правила. Взаимные  оскорбления  не  заставили
себя долго ждать.
     Жерар  умолял  их  вести  себя  потише,  закрывать  краны,  из  которых
непрерывно хлестало,  не проверять,  сколько времени можно продержать голову
под водой, не  драться, не гоняться друг за  другом, замахиваясь  стульями и
зовя на помощь. Ненависть и  безудержный смех сосуществовали на равных,  ибо
никакая привычка к их  головокружительным поворотам не смогла бы предсказать
секунду,  когда  эти  две корчащиеся половинки соединятся в одно тело. Жерар
ожидал  этого  феномена с  надеждой и страхом. С надеждой  -- из-за  дяди  и
соседей; со  страхом -- потому что  тем  самым  Поль и Элизабет объединялись
против него.
     Вскоре игра разрослась. Холл,  улица, пляж,  лодочная станция расширили
ее поле. Элизабет принудила  Жерара  к соучастию.  Адская шайка рассыпалась,
перебегала,  переползала,  улыбалась  и   кривлялась,   сея   панику.  Семьи
уволакивали  детей  с  вывернутыми шеями, разинутыми  ртами и  вытаращенными
глазами. Сыпались  шлепки,  пощечины, запреты, домашние  аресты. Неизвестно,
каких  размеров  достигло  бы  это  бедствие,  если  бы  не открытие  нового
развлечения.
     Этим  развлечением  было  воровство.  Жерар   плелся  следом,  не  смея
высказывать  своих  опасений.  Единственным  мотивом этих краж  был сам  акт
кражи. Ни корысть, ни  тяга к  запретному плоду не  играли тут никакой роли.
Достаточно  было  обмирать  от страха.  В  магазинах,  куда  они  заходили с
дядюшкой,  дети набивали карманы предметами, которые стоили гроши и никак не
могли   им   пригодиться.  Правила  запрещали  брать  что-нибудь   годное  к
употреблению.  Однажды  Элизабет  и  Поль  чуть не заставили Жерара  отнести
обратно книжку, потому что она оказалась на французском. Жерар был помилован
лишь с условием, что украдет  "что-нибудь очень  трудное",  как  постановила
Элизабет, "например, лейку".
     Несчастный, укутанный детьми в широкую пелерину, пошел, как на казнь.
     Он  вел себя так  неуклюже, а лейка так  нелепо выпирала,  что  кассир,
парализованный  неправдоподобием   своих  подозрений,   проводил  их  долгим
взглядом. -- "Скорей, скорей, идиот, -- шипела Элизабет, -- на нас смотрят".
Свернув с опасной улицы, они перевели дух и кинулись наутек.
     Ночью Жерару снилось, что в  плечо  ему впивается краб. Это был кассир.
Он звал полицию. Жерара арестовывали. Дядя лишал его наследства, и т.д.
     Краденое  --  занавесочные  кольца,  отвертки,  выключатели,  этикетки,
сандалии  огромного размера --  сваливалось в кучу в гостинице:  нечто вроде
дорожного   сокровища,   фальшивых  жемчугов,  которые   носят   женщины   в
путешествии, оставляя настоящие в сейфе.
     Тайной пружиной такого  поведения детей, невежественных, до преступного
невинных, неспособных различать добро и зло, было  инстинктивное  стремление
Элизабет   выправить  этими  пиратскими   играми   недостойные  наклонности,
тревожившие  ее  в   Поле.   Поль,   спасающийся   от   погони,  испуганный,
кривляющийся, мечущийся, ругающийся,  больше не заливался  блаженным смехом.
Будущее  покажет,  как  далеко   зайдет   она  в  своем  интуитивном  методе
перевоспитания .
     Они  вернулись домой. Соль  моря,  на  которое  они смотрели не  глядя,
придала им сил, укрепивших их задатки. Мариетта едва узнала их. Они подарили
ей брошку -- не краденую.




     Лишь с  этого момента обнаружилось, что детская вышла в  открытое мор