зошли реформы.
     Агате  было  страшно одной  наверху... Полю плохо  спалось  в кровати с
колонками... Дядюшка Жерара  объезжал какие-то  заводы в Германии...  Короче
говоря, Агата ложилась с  Элизабет, Поль  приволакивал свою постель и строил
изголовье на диване, Жерар сгребал в кучу пледы.
     В этой-то абстрактной детской, способной воссоздаваться где  угодно,  и
обитал Майкл с момента катастрофы. Дева-святыня! Прав был Жерар.  Ни он,  ни
Майкл,  никто на  свете  не мог бы обладать ею. Любовь  открыла ему глаза на
непостижимый круг,  который замыкал Элизабет от любви  и  посягательство  на
который стоило жизни.  И даже  если  допустить, что  Майкл  мог  бы овладеть
девой, никогда он не овладел бы святилищем, где и не жить бы ему, если бы не
смерть.

     Мы помним,  что особняк  включал  в  себя  в  числе  прочего галерею --
полубильярдную-полукабинет-полустоловую.   Эта   несуразная   галерея   была
несуразна  уже тем,  что  галереей  не являлась  и никуда  не вела. Ковровая
дорожка пересекала по  прямой ее линолеум и утыкалась в стену. Если,  войдя,
посмотреть  налево,  можно  было  видеть  обеденный  стол,  как бы  временно
оставленный не у  дел, несколько стульев  и легкие деревянные ширмы, которым
можно придать  любую форму.  Эти  ширмы  отгораживали  набросок  столовой от
наброска кабинета (диван, кожаные  кресла, вращающаяся  книжная полка, карта
мира),   бездушно  группирующегося   вокруг   другого   стола,  письменного,
настольная  лампа  на котором  была  единственным источником  света  во всем
помещении.
     Потом пустое, несмотря  на несколько кресел-качалок, пространство, а за
ним  бильярдный стол, удивляющий своей одинокостью.  Высокие окна  с равными
промежутками проецировали на потолок светящихся часовых: подсветка снизу,  с
улицы,  создавала  эффект  рампы,  заливающей  интерьер  театральным  лунным
сиянием.
     Так и казалось, что  вот-вот мигнет потайной фонарь, сдвинется  оконная
рама, бесшумным войлочным прыжком впрыгнет взломщик.
     Это  безмолвие, эта  рампа  вызывали  в памяти снег, комнату  на  улице
Монмартр,  некогда висевшую в воздухе, и даже квартал Монтье накануне битвы,
уменьшенный  снегопадом  до размеров галереи.  Та  же уединенность, и то  же
ожидание, и бледные фасады, имитируемые окнами.
     Помещение  это  казалось одной  из тех удивительных ошибок  в расчетах,
когда архитектор слишком поздно замечает, что забыл про кухню или лестницу.
     Майкл  перестраивал  дом; ему так  и не  удалось решить проблему  этого
тупика, в который все неизбежно  утыкались. Но у такого человека, как Майкл,
ошибка в расчете -- это проявление жизни; миг,  когда машина очеловечивается
и дает сбой.  Эта  мертвая  зона не слишком  живого  дома  была местом,  где
волей-неволей нашла убежище  жизнь. Гонимая неумолимым стилем, сворой железа
и  бетона, она пряталась  в  этом  огромном  углу,  подобная  тем свергнутым
принцессам,  что  спасаются  бегством,  унося  с  собой  какие-то  случайные
предметы.
     Особняком восхищались; все  твердили: "Строгий вкус. Никаких излишеств.
Для  миллиардера  это, право, нечто".  А между  тем почитатели  Нью-Йорка, у
которых эта галерея вызвала бы только презрение, даже  не подозревали (равно
как и Майкл), до чего она американская.
     В  тысячу  раз красноречивее,  чем сталь и  мрамор,  она рассказывала о
городе оккультных сект,  теософов,  о Христианской Науке, Ку-клукс-клане,  о
завещаниях,  назначающим наследницам таинственные искусы, о зловещих клубах,
столоверчении и сомнамбулах Эдгара По.
     Эта  комната  свиданий  сумасшедшего  дома,  идеальная  обстановка  для
материализации  духов умерших, явившихся издалека сообщить о своей  кончине,
обличала,  кроме того, еврейское пристрастие к  соборам,  нефам, террасам на
сороковом этаже, где в готических часовнях дамы играют на органе и возжигают
церковные  свечи. Ибо Нью-Йорк потребляет больше свечей,  чем Лувр, чем Рим,
чем любой причисленный к святым местам город мира.
     Галерея, созданная для  детских страхов,  когда не  решаешься пройти по
коридору, когда  просыпаешься  и  слушаешь,  как  потрескивает  мебель и как
поворачивается дверная ручка.
     И эта чудовищная кладовка являла  собой  слабость  Майкла, его  улыбку,
лучшее,  что было  в  его душе.  Она  обнаруживала  в  нем нечто такое,  что
существовало  еще  до его встречи с детьми  и делало его  достойным их.  Она
свидетельствовала о несправедливости его отлучения от детской, о фатальности
его брака  и трагедии. Великая тайна становилась  тут  ясной,  как  день: не
богатством  своим,  не  силой,  не  красотой  заслужил  он руку Элизабет, не
обаянием. Он заслужил ее своей смертью.
     Естественно было  и то, что  дети стали бы искать свою  детскую в любой
части особняка, кроме этой галереи. Они бродили между  двумя  комнатами, как
неприкаянные души. Бессонные ночи были уже не легким призраком, исчезающим с
первым  криком  петуха,  но  призраком  беспокойно  блуждающим.  Обзаведясь,
наконец,  отдельными комнатами и не желая от этого  отступаться,  они злобно
запирались  или с  враждебным  видом  слонялись  из  одной в другую --  губы
поджаты, взгляды, как ножи.
     Галерея не то чтобы  не задевала их: чем-то она их  привораживала. Этот
зов немного пугал их, мешал переступить ее порог.
     Они  заметили  одно  ее  странное  свойство,  и  немаловажное:  галерея
дрейфовала во  всевозможных  направлениях, как корабль,  удерживаемый только
одним якорем.
     Находясь в  любом  другом  помещении,  невозможно  было  определить  ее
местоположение, а оказавшись в ней -- понять, где  находишься по отношению к
остальным  частям дома.  Кое-как ориентироваться позволял лишь  приглушенный
звон посуды, доносящийся из кухни.
     Этот звон,  эта  магия вызывали  видение детства, засыпающего  на  ходу
после фуникулера, швейцарских гостиниц, где  окно, как с обрыва, открывается
на мир, где напротив виден ледник, близко-близко, через улицу, словно дом из
цельного алмаза.
     Теперь  черед  Майкла вести  их, куда  надо, взять  в свои руки золотую
тростинку, очертить границы и указать место.
     Однажды ночью, когда  Поль дулся,  а Элизабет старалась  не  давать ему
спать, он хлопнул дверью, убежал и спрятался в галерее.
     Наблюдательность не была его отличительной  чертой. Но то, что носилось
в  воздухе, он  хищно улавливал,  регистрировал и вскоре  уже  использовал в
собственной оркестровке.
     Едва ступив в эту  таинственную анфиладу чередующихся полотен  света  и
тени, едва оказавшись среди декораций этой  пустынной залы, он превратился в
настороженную кошку, от которой  ничто не укроется.  Его  глаза  светились в
темноте. Он замирал, петлял, принюхивался, не догадываясь сравнить галерею с
кварталом Монтье, ночную тишину со снегопадом, но нутром чуя здесь нечто уже
виденное в прошлой жизни.
     Он  обследовал рабочий  кабинет, приволок и установил  ширмы, отгородив
одно из кресел, устроился в нем,  положив ноги на стул;  потом --  блаженная
невинность -- попытался уйти. Но уходила декорация, покидая героя.
     Он страдал.  Страдал  от  уязвленной гордости.  Попытка  отыграться  на
двойнике Даржелоса обернулась жалким крахом. Агата господствовала над ним. И
вместо  того, чтобы  понять, что он  ее любит, что  господствует она над ним
своей нежностью,  что  нужно  всего  лишь  дать себя победить, он петушился,
брыкался, боролся с тем, что считал своим демоном, дьявольским роком.
     Чтобы  перелить  содержимое из  сосуда  в  сосуд посредством  резиновой
трубки, достаточно втянуть в нее первый глоток.
     На  следующий  день  Поль  обустроился,  соорудив  себе  хижину, как  в
"Каникулах"  мадам де Сепор.  В  ширмах он  оставил  дверь.  Эта  выгородка,
открытая  сверху  и  соответствующая  сверхъестественному  характеру  места,
заселилась беспорядком. Поль перенес туда гипсовый бюст,  сокровище,  книги,
пустые  коробки.  Росли  горы  грязного  белья.  Большое  зеркало  открывало
неожиданные  перспективы. Кресло  заменила  складная кровать.  Кумач увенчал
настольную лампу.
     Начав с визитов, Элизабет,  Агата  и  Жерар,  не в силах жить  вдали от
этого возбуждающего пейзажа в интерьере, эмигрировали вслед за Полем.
     Они  снова  жили. Разбили лагерь. Вступили во  владение лужами  тени  и
лунного света.
     По  прошествии  недели  пошли  в  ход  термосы,  заменившие собою  кафе
"Шарль", а  из ширм  выстроилась одна  большая  комната,  уединенный остров,
окруженный линолеумом.
     В пору маеты с двумя комнатами Агата и Жерар,  чувствуя себя лишними  и
относя дурное  настроение  Поля  и  Элизабет  (дурное  настроение,  лишенное
всякого азарта) насчет утраченной атмосферы, стали часто уходить  вдвоем. Их
глубокая дружба была дружбой двух больных, страдающих одним недугом. Как для
Жерара Элизабет, так Поль для Агаты стоял выше всего земного. Оба любили, не
жаловались  и никогда не  осмелились  бы  высказать свою любовь.  Во  прахе,
запрокинув головы, поклонялись они  своим кумирам:  Агата -- юноше из снега,
Жерар -- деве из стали.
     Никогда ни  тому, ни  другой в голову  бы не пришло,  что своей горячей
преданностью   они  могли  бы  заслужить  что-нибудь  большее,  чем  простая
доброжелательность. Они воспринимали как прекрасное чудо то, что  их терпят,
трепетали, как бы не огрубить братскую грезу, и деликатно устранялись, когда
опасались быть в тягость.
     Элизабет все время забывала о своих автомобилях.  Шофер напоминал ей. В
один  из  вечеров,  когда  она вывезла на  прогулку  Жерара  и Агату,  Поль,
оставшись один в плену своего положения, сделал открытие: он влюблен.
     Он вглядывался  до  головокружения  в лжепортрет Агаты,  как вдруг  это
открытие  поразило его столбняком. Оно било в глаза. Он был сейчас  похож на
человека, который разобрал буквы,  составляющие  монограмму, и  уже не может
увидеть бессмысленных линий, сплетением которых они сперва казались.
     Ширмы, словно уборная актрисы, были  увешаны  журнальными  вырезками  с
улицы Монмартр. Подобно болотам Китая, где  лотосы  на заре  раскрываются со
звуком одного огромного поцелуя, они развернули все вдруг свои лица  убийц и
кинозвезд.  Перед  Полем вставал  его тип, множась в  зеркалах. Он начинался
Даржелосом, подтверждался во всякой девушке, выбранной в сумерках, сливал  в
единый аккорд лица на легких перегородках и достигал окончательной чистоты в
Агате. Сколько приготовлений, набросков, поправок, предваряющих любовь! Ему,
считавшему себя  жертвой  совпадения  --  сходства  между молодой девушкой и
школьником  --  открылось,  сколько раз  судьба проверяет  свое  оружие, как
неспешно она прицеливается, пока не найдет сердце.
     И тайное пристрастие Поля -- его тяга к определенному типу -- не играло
здесь никакой  роли, ибо судьба  из тысяч девушек сделала подругой  Элизабет
именно  Агату.  Значит,  если  доискиваться первопричины,  надо  вернуться к
самоубийству посредством газа.
     Поль  восхищенно дивился этому  стечению обстоятельств и, без сомнения,
не замкнись  его  вспышка  ясновидения  на  любви,  изумление  его  было  бы
безгранично.   Он  разглядел  бы  тогда,  как   работает   судьба,  подражая
кропотливому  снованию рук  кружевницы,  держа нас,  как та -- подушечку  на
коленях, и вкалывая булавку за булавкой.
     Из  этой  комнаты,  мало  способствующей  самодисциплине  и   обретению
душевного равновесия, Поль созерцал в мечтах  свою любовь и  сперва вовсе не
включал  в это Агату в каком бы то ни было земном смысле. Восторг был сам по
себе. Вдруг он увидел  в  зеркале  свое лицо, освобожденное от напряжения, и
устыдился  угрюмой маски, в  которую оно  было прежде сведено его глупостью.
Он-то хотел  воздать  болью за  боль.  А его боль оборачивалась  благом.  Он
воздаст добром за добро, и как можно скорее. А сумеет ли? Он любит; это  еще
не значит, что ему отвечают или ответят взаимностью.
     Бесконечно далекий  от  мысли, что  может внушать почтение, он в  самом
почтении  Агаты готов был видеть проявление антипатии.  Мука, вызванная этим
предположением,  не  имела  уже ничего общего  с  глухой  мукой,  которую он
приписывая  уязвленной  гордости. Она  захлестывала  его, дергала, требовала
ответа.  В  ней не  было  ничего  от неподвижности:  надо  было действовать,
решать, как надлежит  поступить.  Заговорить  он никогда  бы не осмелился. К
тому же если  говорить, то гае? Каноны обшей религии, ее  схизмы чрезвычайно
затрудняли какую  бы  то ни  было  интригу, а их беспорядочный  образ  жизни
настолько  не  терпел  специально  подготовленных   слов,   произнесенных  в
специально  выбранный момент, что существовал немалый риск не  быть принятым
всерьез.
     Он  решил  написать. Упал первый  камень, и по спокойной глади побежали
круги; следующий  вызовет  другие  последствия, предугадать  которые  он  не
может, но переложит решение на них. Его письмо (с пневматической почтой) ста
     нет  добычей случая. Оно  попадет  или  в общий  круг, или в руки одной
Агаты -- от этого и будет зависеть его действие.
     Он скроет свое смятение,  до завтра будет притворяться, что дуется, чем
и  воспользуется,   чтоб   написать  письмо  и  никому  не   показываться  с
раскрасневшимся лицом.
     Эта тактика притупила внимание Элизабет и обескуражила бедняжку  Агату.
Она вообразила, что Поль  что-то против нее имеет  и решил ее  избегать.  На
следующий  день она сказалась больной, осталась в постели и обедала у себя в
комнате.
     Угрюмо пообедав наедине с Жераром, Элизабет послала  его к  Полю, велев
постараться войти, взять его  в  оборот и выяснить, за что он на них дуется,
между тем как она пойдет врачевать простуду Агаты.
     Она  застала девушку в слезах,  лежащей ничком, уткнувшись  в  подушку.
Элизабет  была бледна.  Разлад  в  доме  пробуждал к жизни спящие глубины ее
души.  Она чуяла  тайну и хотела знать, какую. Любопытство ее  уже не ведало
никаких границ. Она приголубила страдалицу, убаюкала, вызвала на признания.
     -- Я его люблю, обожаю, а он меня презирает, -- рыдала Агата.
     Значит, любовь. Элизабет улыбнулась.
     -- Вот  дурочка, -- воскликнула  она, поняв так, что Агата имеет в виду
Жерара, -- интересно  знать, с чего бы ему тебя презирать?  Он что, тебе это
говорил? Нет? Ну вот! Он, дурак, радоваться должен! Раз ты его любишь, надо,
чтоб он на тебе женился.
     Агата растаяла,  расслабилась под анестезией этой сестринской простоты,
перед немыслимым разрешением, которое  Элизабет предлагала, вместо того чтоб
посмеяться над ней.
     Лиз.. -- лепетала она, склонясь  на плечо юной вдовы, -- Лиз, ты  такая
добрая, такая добрая... но он меня не любит.
     Ты уверена?
     Этого не может быть...
     -- Знаешь, ведь Жерар -- мальчик робкий...
     Она  все еще  ласкала, баюкала на мокром от слез плече, как вдруг Агата
вскинула голову:
     Но... Лиз.. речь не про Жерара. Я говорю о Поле!
     Элизабет встала с кровати. Агата бормотала:
     Прости меня... прости...
     Элизабет  с  остановившимся   взглядом,   безвольно  повисшими   руками
чувствовала, что тонет, стоя на месте, как в материнской комнате,  и подобно
тому, как некогда увидела вместо  матери чужую мертвую женщину, она смотрела
на  Агату   и  видела  вместо  этой  заплаканной  девочки  сумрачную  Атали,
похитительницу, прокравшуюся в дом.
     Ей  надо было  знать  все;  она овладела  собой. Снова присела на  край
кровати.
     -- Поль! С ума сойти. Никогда бы не подумала...
     Она старалась говорить поласковей.
     -- Вот это сюрприз! До чего занятно. С ума сойти. Ну,
     расскажи, расскажи мне скорее.
     И вновь она обнимала, баюкала, выманивала признания, хитро направляла и
выводила на свет стадо сокровенных чувств.
     Агата  утирала слезы, сморкалась,  позволяла себя убаюкать,  уговорить.
Она излила  душу  и дала волю признаниям, доверила Элизабет то, в чем и себе
не решилась бы признаться.
     Элизабет  слушала  живописание  этой  смиренной, возвышенной  любви,  и
девочка, исповедующаяся  в плечо сестры Поля, была бы  поражена, взгляни она
поверх руки, машинально гладившей ее волосы, на безжалостное лицо судьи.
     Элизабет встала. Она улыбалась.
     -- Послушай,  -- сказала  она, --  ты отдохни  и  успокойся. Все  очень
просто, я поговорю с Полем.
     Агата испуганно привскочила.
     Нет,  нет,  пусть он ничего не знает!  Умоляю тебя! Лиз, Лиз, не говори
ему...
     Перестань, детка.  Ты любишь Поля. Если и  Поль тебя любит, так чего же
лучше. Не  бойся, я  тебя  не выдам. Расспрошу  его  незаметно и  все узнаю.
Доверься мне и спи; только не выходи из комнаты.
     Элизабет спустилась по лестнице. На ней был купальный халат, завязанный
вместо  пояса галстуком. Полы болтались  и  путались  в  ногах. Но  она  шла
автоматически, движимая привычным механизмом, только гул  его  и слыша. Этот
механизм управлял ею, не давая полам  халата попадать под сандалии, командуя
повернуть  направо,  налево,  открыть  дверь, закрыть.  Она чувствовала себя
автоматом, запрограммированным на определенное количество  действий, которые
он должен выполнить,  даже если  по дороге  его разнесет. Сердце ее стучало,
как топор, в ушах звенело, в голове не было ни единой мысли, соответствующей
ее  целеустремленной  поступи.  Сны  дают некоторое  представление  о  таких
тяжелых  шагах,  приближающихся  и  мыслящих,  о  походке  легче  полета,  о
сочетании этой тяжести статуи и невесомости пловца под водой.
     Элизабет,  грузная,  легкая, летящая,  как  если бы  ее  халат клубился
вокруг    щиколоток   завихрениями,   какие    примитивисты    пририсовывают
сверхъестественным  персонажам, двигалась  по коридорам  с абсолютно  пустой
головой.  В голове этой был  только неясный  гул, а в груди -- мерные  удары
топора.
     Раз  начав это  движение,  молодая  женщина уже не  могла остановиться.
Гений  детской вселился  в  нее,  стал ею, как  всякий  гений,  овладевающий
человеком, дельцу диктуя распоряжения,  предотвращающие банкротство,  моряку
-- действия, спасающие корабль, преступнику -- слова, обеспечивающие алиби.
     Это  движение привело ее к лесенке,  ведущей  в  пустынную залу. Оттуда
выходил Жерар.
     Я  как раз шел к тебе,  -- сказал он. -- Поль какой-то странный. Послал
меня за тобой. Как там больная?
     У нее мигрень, просит, чтоб не мешали ей спать.
     Я собирался к ней...
     Не ходи. Она  отдыхает. Ступай в мою комнату. Подожди меня там,  пока я
навешу Поля.
     Уверенная  в  пассивном  повиновении  Жерара,  Элизабет вошла.  Прежняя
Элизабет проснулась на секунду, залюбовалась  фантастической игрой  лжелуны,
лжеснега,  бликами  линолеума,  затерянной  мебелью, отражавшейся в нем, и в
центре --  китайским городом, оградой святилища, высокими хрупкими  стенами,
хранящими в себе детскую.
     Она  обогнула  их, отодвинула одну створку и обнаружила Поля сидящим на
полу,  головой  и плечами откинувшись на кровать;  он плакал. Его слезы были
уже не  теми, что  он проливал об утраченной  дружбе, не  походили они  и на
слезы Агаты.  Они набухали между ресницами, росли, перепевались через край и
стекали с  перерывом, обходным  путем  добираясь  до приоткрытого  рта,  где
задерживались и дальше текли как обычные слезы.
     Поль ожидал бурной реакции на  письмо. Агата не  могла его не получить.
Этот нулевой  результат, это  ожидание убивали  его. Зароки, которые он себе
давал -- осторожность, молчание -- улетучились. Он хотел знать, знать во что
бы то  ни стало. Неизвестность  становилась невыносимой. Элизабет пришла  от
Агаты: он приступил к ней с расспросами. -- Какое письмо?
     Элизабет,  действуй она по собственному разумению,  конечно, завела  бы
свару,  и  оскорбления быстро  отвлекли бы ее  и предупредили Поля, что надо
прикусить  язык, отругиваться,  кричать погромче.  Но перед судом,  и  судом
любящим, он признался. Признался в своем открытии, в своей  нерешительности,
в том, что