е.
Шире стали ее паруса, опаснее груз, выше вздымались волны.
     В особом мире детей можно было лежать навзничь и при этом быстро плыть.
Тут, как в действии  опиума, медлительность оказывалась  столь же гибельной,
что и рекордная скорость.
     Всякий  раз,  как  его  дядя отправлялся  в  инспекторскую  поездку  по
заводам, Жерар ночевал на улице  Монмартр. Его  укладывали на  куче диванных
подушек и  укутывали  старыми пледами. Кровати напротив возвышались над ним,
как театральные ложи. Освещение этого театра служило началом пролога,  сразу
же определявшего ход  драмы. В  самом деле,  источник света располагался над
кроватью Поля. Он занавешивал его кумачовым лоскутом. Кумач погружал комнату
в красный  полумрак, и Элизабет не хватало света. Она вскипала,  вскакивала,
сдвигала  затемнение.  Поль возвращал  его  в  прежнее  положение; следовала
борьба, каждый тянул  лоскут  к себе,  и  пролог  завершался  победой  Поля,
который разделывался  с сестрой и снова завешивал лампу. Ибо после моря Поль
взял верх  над  Элизабет. Опасения, пробудившиеся в  ней,  когда он  встал и
сестра заметила, как он вырос, были вполне  обоснованы.  Поль  не соглашался
больше на роль больного, а проведенный в гостинице курс закаливания оказался
эффективней,  чем  предполагалось.  Сколько  бы она  ни твердила: "Господину
баловню подавай приятное! Фильм приятный, музыка приятная, кресло  приятное,
гранатовый сироп и  ячменный сахар  приятные... Не  могу, Жираф, мне на него
смотреть противно! Вы только поглядите! Неженка! Теленок!" -- Это не  мешало
ей чувствовать, как мужчина вытесняет сосунка. Как на бегах, Поль обходил ее
чуть ли не на голову. Детская предавала это огласке.  Верха ее были комнатой
Поля, где  он  без  малейшего усилия доставал рукой  или взглядом аксессуары
своих грез. Комната Элизабет была внизу, и свое она добывала роясь, ныряя, с
таким видом, словно ищет ночной горшок.
     Но она  не замедлила подыскать подходящие пытки и вернуть пошатнувшееся
превосходство. Она, пользовавшаяся прежде мальчишеским оружием, обратилась к
арсеналу женственности, новехонькой и готовой к употреблению. Поэтому-то она
и привечала  Жерара, предчувствуя, что  публика пригодится и муки Поля будут
острее в присутствии зрителя.
     Театр детской открывался в  одиннадцать вечера.  Утренников  не давали,
разве что по воскресеньям.
     В семнадцать лет Элизабет на семнадцать и  выглядела; пятнадцатилетнему
Полю  можно было дать восемнадцать. Он шатался  по городу. Ходил на приятные
фильмы,  слушал  приятную  музыку, увязывался  за приятными  девушками.  Чем
больше  в этих девушках было девического, тем сильнее они  его  притягивали,
тем приятнее казались.
     По возвращении  он описывал свои находки с  маниакальной откровенностью
дикаря.  Эта откровенность,  выдававшая неведение порока, становилась  в его
устах противоположностью цинизма  и верхом невинности. Сестра расспрашивала,
высмеивала,  возмущалась.  Вдруг  ее  шокировала  какая-нибудь  подробность,
которая  никак и никого не могла бы шокировать. Она немедленно принимала вид
оскорбленного достоинства, хватала первую попавшуюся газету и, укрывшись  за
развернутыми во всю ширь листами, принималась сосредоточенно ее изучать.
     Обычно  Поль и Жерар уговаривались встретиться на террасе какого-нибудь
кафе на Монмартре между одиннадцатью и полуночью; домой шли вместе. Элизабет
караулила  глухой стук  дверей парадного,  меря шагами прихожую  и сгорая от
нетерпения.
     Двери  парадного  предупреждали ее, что  пора покинуть  свой пост.  Она
бежала в детскую, усаживалась и хваталась за маникюрный набор.
     Войдя,  они  заставали  ее  сидящей  с сеткой  для  волос на  голове  и
сосредоточенно полирующей ногти, высунув кончик языка.
     Поль  раздевался,  Жерар  облачался   в  свой   халат;  его  усаживали,
устраивали поудобнее, и гений детской отбивал три удара.
     Повторяем и настаиваем: никто  из протагонистов этого театра, даже тот,
что  был на  амплуа  зрителя,  не  сознавал,  что играет роль.  Именно  этой
первобытной бессознательности и была обязана пьеса своей вечной  молодостью.
Они и не подозревали, что пьеса (или, если  угодно, комната) балансирует  на
грани мифа.
     Кумач затоплял интерьер пурпурным  сумраком.  Поль расхаживал  нагишом,
перестилая свою постель, разглаживал  простыни, строил  из  подушек  сложное
изголовье, размешал на стуле все свое хозяйство. Элизабет, опираясь на левый
локоть, поджав  губы, неприступная, как какая-нибудь Теодора,  не сводила  с
него  пристального взгляда. Свободной рукой она в  кровь расчесывала голову.
Потом мазала царапины кремом из баночки, стоявшей у изголовья.
     Дура! -- бросал Поль и продолжал: -- Ничто меня
     так не бесит, как эта идиотка со своим кремом. Прочла где-то в журнале,
что  американские  актрисы расцарапываются  до крови  и чем-то там  мажутся.
Якобы для волос полезно...
     -- Жерар!
     А?
     Ты слушаешь?
     Да.
     Жерар, у вас-то совесть все-таки есть. Спите, не слушайте этого типа.
     Поль кусал губы. Глаза его метали  молнии.  Наступало молчание. Наконец
под  влажным,  неотступным, величественным взглядом Элизабет он укладывался,
укутывался, перекатывал голову,  ища позы поудобней, без колебаний вставал и
перестилал  все заново, если  интерьер постели не  вполне отвечал его идеалу
комфорта.
     Стоило ему достигнуть этого  идеала --  и уже никакая сила не могла  бы
сдвинуть  его с  места.  Он больше чем  укладывался --  он  бальзамировался;
спеленутый, обложенный запасами пиши,  священными  безделушками, он уходил в
мир теней.
     Элизабет  дожидалась  завершения обустройства, за которым  следовал  ее
выход, и кажется невероятным, как им удавалось целых  четыре года  из ночи в
ночь играть  свою пьесу, не держа в уме заранее всех ее сюжетных линий. Ибо,
не  считая кое-каких штрихов, пьеса была всегда та же самая. Быть может, эти
девственно-невежественные  души, повинуясь некоему ритму, совершают действо,
столь же волнующее, как то, что смыкает на ночь лепестки цветов.
     Штрихи  вводила  Элизабет. Она  устраивала  сюрпризы.  Как-то  раз  она
отставила крем,  свесилась до  полу  и вытащила  из-под  кровати хрустальную
салатницу.  В  салатнице  были  креветки.  Она прижимала ее  к груди,  обвив
прекрасными  обнаженными руками,  поводя  взглядом лакомки на креветок и  на
брата.
     -- Жерар, креветку? Берите, берите! ну же, они так и просятся в рот.
     Она знала пристрастие Поля к перцу,  сахару,  горчице. Он делал себе  с
ними бутерброды.
     Жерар встал. Он боялся сердить девушку.
     -- Зараза! -- прошептал Поль. Она же терпеть не может креветок. Терпеть
не может перца. Она себя заставляет; нарочно ест так смачно.
     Сцене с креветками предназначено было длиться до тех пор, пока Поль, не
выдержав, не просил дать ему одну. Теперь он был  у нее в руках, и она могла
карать столь ненавистное ей чревоугодие.
     -- Жерар, видали вы что-нибудь более презренное,  чем шестнадцатилетний
парень,  который  унижается  ради  креветки?  Он  половик готов  лизать,  на
четвереньках ползать, уверяю вас. Нет! Не относите ему, пускай сам встанет и
возьмет.  Что  за безобразие, в  конце  концов,  здоровенный  детина  лежит,
исходит слюной  и не желает  сделать маленького усилия. Мне стыдно за  него,
потому и не даю ему креветок...
     Следовали пророчества.  Элизабет изрекала  их  лишь  в те вечера, когда
чувствовала, что она в форме, на треножнике, во власти божества.
     Поль затыкал уши или  хватал книгу и принимался читать вслух. Сен-Симон
разделял с  Бодлером  честь  занимать  место  на  его  стуле.  По  окончании
пророчеств он говорил:
     -- Слушай, Жерар, -- и громко продолжал:
     Люблю дурной твой вкус
     и вздорные понятья,
     Диковинную шаль
     и пестренькое платье,
     И этот узкий лоб.
     Он  декламировал великолепную  строфу, не  сознавая, что  она воспевает
детскую и красоту Элизабет.
     Элизабет  схватила газету.  Подражая голосу Поля, она  принялась читать
раздел  "Разное".  Поль кричал:  "Хватит, хватит!"  Сестра продолжала громче
прежнего.
     Тогда, воспользовавшись тем, что мучительнице  не видно его за газетой,
он выпростал руку и, прежде чем Жерар успел вмешаться, со всего маху плеснул
в нее молоком.
     -- Мерзавец! Бешеный!
     Элизабет задыхалась от ярости. Газета  прилипла к телу,  как  компресс,
все было в  молоке.  Но, поскольку Поль рассчитывал довести  ее до слез, она
сдержалась.
     -- Жерар, --  сказала  она,  -- помогите-ка  мне,  возьмите  полотенце,
вытрите здесь, газету унесите на кухню. А я-то, -- пробормотала  она, -- как
раз собиралась дать  ему креветок...  Хотите  одну? Только  осторожно, все в
молоке. Принесли полотенце? Спасибо.
     Возвращение  к теме креветок  донеслось до  Поля  сквозь  надвигающуюся
дрему.  Ему больше  не хотелось креветок. Он снимался с  якоря.  Чревоугодие
отваливалось, освобождало его, отпускало, спеленутого, по реке мертвых.
     Это   был   великий   миг,   который  Элизабет   всеми  силами  искусно
провоцировала, чтобы перебить его. Она усыпляла брата отказами, а когда было
уже поздно, вставала, подходила к постели, ставила ему на колени салатницу.
     -- Ладно, скотина, я не жадная. Вот тебе твои креветки.
     Несчастный   приподымал   над   глубинами   сна   отяжелевшую   голову,
слипающиеся, запухшие глаза, рот, уже не вдыхающий человеческий воздух.
     -- Ну, ешь, что ли. Сам просишь, сам не хочешь. Ешь, а
     то заберу.
     Тогда, словно  обезглавленный в последней попытке соприкоснуться с этим
миром, Поль приоткрывал губы.
     -- Нет, сама бы не увидела -- не поверила. Эй, Поль!
     Эй, там! Вот тебе креветка!
     Она снимала панцирь, всовывала тушку ему в рот.
     -- Жует  во сне!  Смотри,  смотри,  Жерар!  Смотри,  как интересно. Вот
обжора! Надо же до такого докатиться!
     И   Элизабет   продолжала  свою  работу  с   сосредоточенным  интересом
специалиста.  Ноздри  ее  расширились, язык  чуть-чуть высунулся. Серьезная,
терпеливая, горбатая, она  была  похожа  на сумасшедшую,  кормящую  мертвого
ребенка.
     Из  этого  показательного   урока  Жерар  усвоил  лишь  одно:  Элизабет
обратилась к нему на "ты".
     На  следующий  день  он  попробовал перейти  на  "ты"  сам.  Он  боялся
нарваться на пощечину, но она приняла взаимное "тыканье", и Жерар ощутил это
как глубокую ласку.
     Ночи детской длились до четырех часов утра. Соответственно отодвигалось
пробуждение.  Около  одиннадцати  Мариетта  приносила кофе  с  молоком.  Его
оставляли стынуть. Засыпали снова.  При втором пробуждении остывший кофе был
не  слишком привлекателен. При третьем  уже не вставали. Кофе с молоком  мог
спокойно  подергиваться  морщинами.  Лучше  было  послать  Мариетту  в  кафе
"Шарль",  недавно  открывшееся  в  нижнем  этаже.  Она  приносила сандвичи и
аперитивы.
     Бретонка, разумеется, предпочла бы, чтоб ей  дали  возможность стряпать
добротные буржуазные блюда, но она поступалась своими привычками и без спора
подчинялась причудам детей.
     Иногда она расталкивала их, гнала к столу, насильно обслуживала.
     Элизабет  накидывала пальто на ночную рубашку, усаживалась, погруженная
в грезы,  опершись на  руку щекой.  Все  ее позы  были позами аллегорических
женских  фигур,  представляющих  Науку,  Земледелие,  Времена  года.   Поль,
полусонный,  качался  на  стуле. И тот и другая ели в молчании, как акробаты
бродячего цирка в перерыве между спектаклями. День тяготил их. Он казался им
пустым. Течение несло их к ночи, к детской, где они снова могли жить.
     Мариетта умела  наводить чистоту,  не нарушая беспорядка. С  четырех до
пяти она шила в угловой гостиной,  превращенной в бельевую. Вечером готовила
что-нибудь съестное  на ночь  и уходила  домой. Это был тот  час, когда Поль
рыскал  по пустынным  улицам в поисках девушек, которые вызвали бы в  памяти
сонет Бодлера.
     Оставшись дома одна,  Элизабет примеряла там и сям свои надменные позы.
Она выходила только купить  какой-нибудь сюрприз, тут  же возвращаясь,  чтоб
его спрятать. Она бродила по квартире, и ей  было не по себе от комнаты, гае
умерла некая женщина -- вне всякой связи с матерью, которая жила в ней.
     Болезненное  ощущение  возрастало  с угасанием дня. Тогда она входила в
эту комнату, куда вступили сумерки. Прямая и неподвижная, она стояла в самой
середине.  Комната  тонула,  погружаясь все  глубже,  и сирота  давала  себя
поглотить, не опуская глаз, не подымая рук, стоя как капитан на борту своего
судна.

     Бывают такие дома, такие жизни, от которых люди благоразумные пришли бы
в  изумление. Они  бы не  поняли, как беспорядок, который,  казалось  бы, не
должен продержаться и двух недель,  может держаться годами. А они, эти дома,
эти  сомнительные жизни, держатся, и  все  тут, многочисленные,  незаконные,
держатся вопреки всем ожиданиям. Но в одном благоразумие право:
     если  сила  обстоятельств  действительно сила,  то  она  толкает  их  в
пропасть.
     Необычайные существа и  их асоциальное поведение  составляют очарование
мира множеств, который  их отторгает. Жуть  берет от  скорости,  достигаемой
вихрем,  где вольно  дышат эти трагические и  легкие души. Начинается  это с
ребячеств; поначалу в них видят всего лишь игру.
     Итак, три года прошли на улице Монмартр в однообразном ритме никогда не
ослабевающего высокого напряжения. Элизабет  и Поль, созданные  для детства,
продолжали жить так, словно все еще занимали смежные колыбельки. Жерар любил
Элизабет. Элизабет и Поль  обожали и терзали друг друга. Каждые  две  недели
после очередной  ночной  сиены Элизабет  собирала чемодан и  объявляла,  что
переедет в гостиницу.
     Те же бурные ночи, те же тягучие утра, те же долгие дни, в которых дети
были  как  выброшенные  морем обломки, как  кроты  на свету.  Случалось, что
Элизабет  и  Жерар куда-нибудь ходили вдвоем. Поль гулял  и развлекался.  Но
все,  что  они видели, слышали,  само  по себе им не принадлежало. Служители
неумолимого культа, они все несли в детскую, где претворяли в мед.
     Этим  бедным  сиротам  даже в  голову  не приходило, что жизнь  --  это
борьба, что  существуют  они  контрабандно,  что судьба  только  терпит  их,
закрывает на них глаза. Им представлялось вполне естественным,  что домашний
врач и дядя Жерара содержат их.
     Богатство  -- это  личное  свойство,  бедность  тоже.  Бедняк,  ставший
богатым, развернется  пышным  убожеством. Они  были так богаты,  что никакое
богатство  не могло бы  изменить их  жизнь. Свались  на  них,  спящих, целое
состояние -- проснувшись, они бы его не заметили.
     Они опровергали предубеждение против беззаботной  жизни, вольных нравов
и,  сами  того  не ведая,  осуществляли на деле  "восхитительные возможности
жизни легкой и гибкой, потерянной для работы", о которых говорит философ.
     Планы  на будущее, ученье, служба интересовали их не больше, чем охрана
овец соблазняет  собаку  декоративной  породы. В газетах они  читали  только
криминальную хронику. Они  принадлежали к породе, которая  не укладывается в
рамки, которую казарма  вроде Нью-Йорка переделывает, но предпочитает видеть
в Париже.
     Так что никакие соображения практического порядка не руководили  линией
поведения,  которую, как  однажды  вдруг  заметили  Жерар  и  Поль,  избрала
Элизабет.
     Она  хочет найти работу. Хватит  с нее домашнего хозяйства. Поль пускай
как хочет, а ей девятнадцать, она гибнет, она и дня больше не выдержит.
     -- Понимаешь, Жерар, -- твердила она, -- Поль свободен, и вообще, он ни
на что не  годится, он ничто, это  же осел,  лунатик. Мне  надо  пробиваться
самой.  И вообще,  что с  ним  станется, если я  не буду зарабатывать? Пойду
работать, место я найду. Так надо.
     Жерар  понимал.  Только сейчас и понял. Обстановка детской  обогатилась
незнакомым мотивом.  Поль,  забальзамированный  и готовый  уйти, слушал  эти
новые оскорбления, изрекаемые с большой серьезностью.
     -- Бедный мальчик, -- продолжала она, -- он нуждается в помощи. Знаешь,
он ведь все еще очень болен. Доктор...(ничего-ничего, Жираф, он спит) доктор
меня так  пугает!  Подумай,  довольно было снежка, чтобы сбить его с ног, да
так,  что  пришлось  бросить  учебу. Он  не  виноват, я  его  не упрекаю, но
получается, что у меня на руках инвалид.
     "Зараза, ох, зараза",  -- думал Поль, притворяясь спящим и выдавая свое
раздражение нервным тиком.
     Элизабет   зорко   наблюдала   за   ним,   умолкала   и,   как  опытная
истязательница, снова принималась советоваться и жалеть его.
     Жерар противопоставлял  ее доводам цветущий вид Поля, его рост, силу. В
ответ она поминала его слабости, страсть к лакомствам, безволие.
     Когда,   не  в  силах  больше  сдерживаться,  он  шевелился,  изображая
пробуждение, она нежно спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь, и переводила
разговор на другие темы.
     Полю было семнадцать. Уже в шестнадцать он выглядел  на  все  двадцать.
Креветками и сладостями уже было не обойтись. Сестра подняла планку.
     Притворный сон ставил Поля в такую невыгодную позицию, что он предпочел
открытую  схватку.  Он  взорвался.  Сетования  Элизабет  немедленно  приняли
обвинительную  окраску.  Его  лень преступна,  омерзительна.  Он  заедает ей
жизнь. Он готов жить за ее счет.
     Взамен  Элизабет стала хвастуньей,  кривлякой,  ослицей,  ни к чему  не
пригодной и не способной делать что бы то ни было.
     Эта  контратака  обязывала  Элизабет   перейти  от  слов  к  делу.  Она
упрашивала Жерара порекомендовать ее в дом моделей, с владелицей которого он
был знаком. Она станет продавщицей. Будет работать!
     Жерар  привел  ее к модельерше,  которая была поражена ее  красотой.  К
сожалению,  работа продавщицы требует знания языков. Она может взять девушку
только  в манекенщицы. У нее есть уже  одна сирота, Агата;  ей она и поручит
новенькую, и той легче будет приспособиться к незнакомой обстановке.
     Продавщица?   Манекенщица?  Элизабет   все  равно.  А,  впрочем,   нет:
предложить ей стать манекенщицей -- значит открыть ей  выход на подмостки. И
сделка была заключена.
     Этот успех имел еще один любопытный результат.
     -- Поль будет сражен, -- предвкушала она.
     И  вот  Поль  без  тени  лицедейства,  подкрепляемый  неизвестно  каким
иммунитетом,  пришел в неистовую ярость,  размахивал руками,  кричал, что не
желает быть братом ходячей вешалки и предпочел бы, чтоб она пошла на панель.
     Там бы  я встретила  тебя, --  парировала Элизабет, -- а я  к этому  не
стремлюсь.
     И  вообще,  --  издевался  Поль, -- ты  бы  хоть  на  себя  посмотрела,
бедняжка. Тебя  же засмеют. Не пройдет и часа, как тебя  выставят пинком под
зад. Манекенщица! Ты ошиблась адресом. Тебе надо было наняться пугалом.
     Раздевалка манекенщиц -- жестокая встряска. Там вновь переживают страхи
первого   школьного   дня,   каверзы  одноклассников.   Элизабет,  выйдя  из
нескончаемого  полумрака,  поднимается на подиум, под  свет прожекторов. Она
считала  себя  дурнушкой  и  готовилась  к худшему.  Ее  великолепная  стать
молодого животного уязвляла всех этих крашеных и заморенных девиц, но она же
замораживала их  насмешки. Ей  завидовали  и отворачивались. Эти  сорок дней
стали тяжелым  испытанием.  Элизабет пыталась подражать своим товаркам;  она
изучала манеру  идти прямо на клиента, словно собираясь  потребовать от него
публичного объяснения,  а  подойдя вплотную, с  презрением  поворачиваться к
нему спиной. Ее стиль  не  оценили. Ей  приходилось демонстрировать скромные
платья, которые ее не вдохновляли. Она была дублершей Агаты.
     Так роковая, нежная  дружба, до сих пор не знакомая Элизабет, соединила
двух  сирот. Неприятности у них были одинаковые. В перерывах между выходами,
одетые в белые халаты, они, примостившись среди мехов, обменивались книгами,
признаниями, отогревались душой.
     И  поистине,