дурен. Ты щенок, ты жизни не понимаешь...
   - Да брось ты, Роже! - засмеялся Альбер. - Я всего на два  года  моложе
тебя.
   - Это - по свидетельству о рождении. А на деле ты передо мной младенец.
Особенно - что касается женщин. Уж в этом-то Роже Леруа разбирается,  будь
уверен! Да не скаль зубы, послушай, что я тебе расскажу. Шел мой  приятель
однажды ночью по Марселю. И видит - стоит в подворотне девушка  и  плачет.
Тихо так плачет и вся дрожит. Он подошел, начал спрашивать,  что  да  как.
Оказалось - приехала из деревни, мачеха  ее  из  дому  выжила.  Устроилась
прислугой. Девушка она  красивая,  хозяин  начал  к  ней  приставать.  Ну,
хозяйка заметила и сразу его - бац-бац по  физиономии,  а  девчонку  -  на
мостовую. И денег ей даже не заплатила. Вот эта самая  Сюзон  и  очутилась
поздно вечером на улице без гроша в кармане. И куда идти  -  не  знает:  в
Марселе всего месяц и почти не выходила из дому. Этот мой  приятель  отвел
ее  к  хорошим  людям  переночевать,  дал  ей  денег  и  на  работу  помог
устроиться. Ну вот, он вполне по-честному с  ней:  не  приставал,  никаких
глупостей насчет ее красивых глаз не говорил, сразу сообщил,  что  у  него
жена и дочка, - ну, чтоб Сюзон не думала, что у него на уме  баловство.  И
внешность у него самая что ни на  есть  обыкновенная  -  ну,  человек  как
человек, и все тут. А эта Сюзон - красотка хоть куда  и  девушка  хорошая,
серьезная такая. Так вот, знаешь, как она в него влюбилась, это ужас,  вся
извелась, бедняжка. Говорит так серьезно, как молитву читает:  "Знаю,  что
это грех - любить женатого человека, но ничего не могу с  собой  поделать,
сердцу не прикажешь". А глаза у нее синие-синие, ресницы длинные,  темные.
Я прямо удивлялся, как это мой Гастон может устоять. Но  он,  конечно,  ее
жалел: ей всего семнадцать лет, девушка хорошая, зачем ей  жизнь  портить.
Вот! А спроси, почему она именно в Гастона влюбилась?  Да  только  потому,
что ей некуда было деваться, а он ее выручил.
   - Совсем не тот случай, - возразил Альбер. - Твой  Гастон,  как  видно,
человек очень честный и хороший. В него можно влюбиться и совсем в  других
обстоятельствах. А тут, ты сам  говоришь:  хорошая  женщина  и  ненадежный
человек... Слушай, а он не соврал нам снова, насчет редакции?
   Роже усмехнулся, блеснув ровными белыми зубами:
   - Будь спокоен, я это дело проверил. Зашел в эту его редакцию,  спросил
Раймона Лемонье. Секретарша говорит:  он  сейчас  в  редакции  не  бывает,
выполняет срочное поручение шефа. А что, мол? Ну, я спросил эту  рыженькую
секретаршу - между прочим, очень и очень неплохая девочка! -  я,  дескать,
не ошибаюсь, это  тот  самый  Лемонье,  высокий,  темноволосый  красавчик,
щеголеватый такой, и носит перстень с печаткой?
   - Какой перстень?
   - А ты что ж, не видел? Какая-то у него  фамильная  реликвия,  говорит.
Уж, наверное, он Луизе на этот счет сочинил хорошенькую историю!  Ну  вот,
так секретарша подтвердила: да, говорит, он самый. Я  говорю:  ну,  привет
ему от Франсуа с "Нанси", была у меня для него интересная история, но  что
поделаешь, раз он занят... Эта рыженькая меня очень упрашивала  зайти  еще
при случае - может, я застану Лемонье. Черт, сколько я теряю из-за  твоего
профессора!


   Альбер заметил, что профессор Лоран как будто побаивается читать записи
Мишеля. Он несколько раз протягивал руку к пачке, лежащей на  подоконнике,
и снова отдергивал. На лице его было  выражение  досады  и  растерянности.
Наконец он сказал:
   - Дюкло, вы не дежурите? Посидите около меня.
   Альбер сел на стул у дивана. Профессор Лоран схватил пачку листов таким
решительным, порывистым движением, словно она горела и надо было  затушить
огонь.
   - Вы возьмите книгу, почитайте, - бросил он Альберу и впился глазами  в
первую страницу рукописи.
   Наступило долгое молчание. Профессор Лоран читал  быстро,  листы  то  и
дело шуршали в его руках, отправляясь  на  подоконник.  Альбер  смотрел  в
окно.
   Всю ночь напролет лил дождь, и теперь над  Парижем  по  мглистому  небу
неслись клочья туч, словно черный дым, изорванный ветром, деревья влажно и
глухо шумели, тускло блестящие ветви стучали в окна, и по стеклам  стекали
извилистые водяные струйки. Альбер посмотрел в окно и вздохнул:  ведь  так
недавно они с Роже ночевали в газетном киоске на набережной Сен-Бернар,  а
кажется, что прошла целая вечность и они живут  в  каком-то  другом  мире,
невероятном, полном чудес.
   Профессор Лоран не  то  вздохнул,  не  то  простонал.  Альбер  тревожно
оглянулся на него.
   - Ничего, - сказал профессор Лоран. - Я просто устал...
   - Но ведь вам нельзя перегружаться, - запротестовал Альбер, увидев, что
профессор снова берется за листы. - Надо полежать спокойно.
   Подошел Мишель. Он стоял, придерживаясь своей  аристократической  белой
рукой за ширму, и глядел на профессора Лорана с любопытством.
   - Много вы успели прочесть? - спросил он.
   - До того, как ты начал отличать нас по голосу, даже не видя.
   - Да, вначале для меня все голоса были одинаковыми. - Мишель  помолчал,
разглядывая профессора Лорана. - Я записывал все подряд,  -  сказал  он  с
каким-то странным выражением в глазах.
   - Да, я понимаю. Я ведь об этом и просил тебя. - Профессор Лоран поднял
голову и тоже посмотрел на Мишеля. - Почему ты об этом опять напомнил?
   - Просто так, - сказал Мишель, отводя взгляд. - Вам пора делать укол.
   Когда Мишель сделал укол и отошел к лабораторному столу  контролировать
опыты, профессор Лоран тихо сказал:
   -  Иногда  мне  хочется  бросить  все  эти  проклятые  записи.   Мишель
действительно записывал все подряд. Я не  понимаю,  почему  он  это  опять
подчеркивает. Если б это был не Мишель,  с  его  удивительной  сухостью  и
отсутствием эмоций, я бы подумал, что он либо ехидничает, либо,  напротив,
таким образом выражает мне сочувствие...
   - Уверяю вас, профессор, что Мишель лишен  далеко  не  всех  эмоций,  -
сказал Альбер не  очень  дружелюбным  тоном.  -  И  не  так  уж  он  резко
отличается от человека, вернее, от некоторых людей, как вам это кажется.
   - Хорошо, мы это еще проверим, - помолчав, сказал профессор Лоран. -  Я
думаю, что вы преувеличиваете... Но я сейчас о другом... Мне трудно читать
эти записи, Дюкло. Вовсе не потому, что  я  болен.  Просто  -  такие  вещи
нельзя спокойно вспоминать никогда. А прошло всего три-четыре  года...  Вы
не удивляйтесь, что я говорю об этом с вами... Ведь мне так долго не с кем
было говорить... Мишель в этом ничего не понимает. А для меня это - память
о счастье, о чудесной дружбе, об удивительных,  сказочных  тогда  для  нас
самих открытиях. Вы понимаете - мы, когда начинали, не  думали,  что  дело
пойдет так далеко. Мы просто начали выращивать в искусственной питательной
среде  различные  ткани  и  органы  человеческого  тела   -   для   замены
поврежденных частей организма. Это нужно было для клиники, где работала...
ну, для профессора Демаре, главного хирурга клиники. Вы, наверное, помните
по университетским лекциям, что было  основной  преградой  на  этом  пути.
Скажем,  привозят  в  клинику  людей,  пострадавших  при   железнодорожной
катастрофе. У одного совершенно размозжена голова; тут уж, конечно,  ничем
не поможешь. Но у него цела печень, а у другого именно печень и повреждена
- множественные разрывы при сотрясении. А  пересадить  ему  неповрежденную
печень нельзя, хоть это его спасло бы.
   - Биологическая несовместимость тканей, - вспомнил Альбер.
   - Да. Это и был наш главный  барьер  в  то  время.  Чужую  кровь  можно
перелить человеку, если она подходит по группе и по резус-фактору, а  если
повреждены обе почки, то человек погибает, потому  что  другую  почку  ему
нельзя пересадить ни от матери, ни от  брата,  даже  от  близнеца  -  если
только они с братом не однояйцевые близнецы. Мы начали выращивать ткани  и
органы в лаборатории,  пытаясь  разгадать,  в  чем  секрет  этой  трагедии
несовместимости. Мы были еще молоды - да, и я был почти  молод,  Дюкло,  в
те, не такие уж далекие годы... - Он помолчал, перевел дыхание. - Мы  были
полны энергии и, казалось, очень хорошо сработались, превосходно дополняли
друг  друга.  Мы  сняли  художественную  студию  в  четырнадцатом  округе,
просторную, светлую - тоже поблизости от площади Данфер-Рошеро,  на  улице
Данвилль, - оборудовали превосходную лабораторию... А потом... потом мы  с
Сент-Ивом постепенно начали все дальше отходить от группы...  -  Профессор
Лоран закрыл глаза, лицо его стало мертвенным.
   Альбер обеспокоенно потрогал его пульс.
   - Нет, нет, я просто задумался, вспомнил... - пробормотал профессор.
   Альбер колебался: профессор Лоран болен,  волновать  его  нехорошо.  Но
любопытство все же взяло верх.
   - Я давно хотел спросить, профессор, - начал он неуверенно, - почему же
вы с Сент-Ивом отошли от группы... то есть я  хочу  сказать:  с  чего  это
началось? Почему именно вы и Сент-Ив?..
   - Да, почему именно я! - с неожиданной горечью сказал профессор  Лоран.
- В том-то и дело! Они все были против меня, а если  б  это  получилось  у
любого из них... ну, может быть, я и неправ, не знаю... Представьте  себе,
Дюкло... нет, я попробую начать с этого случая... - Лицо его оживилось, на
скулах проступили бледно-розовые пятна. -  Так  вот:  привезли  в  клинику
одного юношу - он в тумане разбил свой мотоцикл о телеграфный столб и  сам
погиб. Нет, понимаете, в клинике он еще прожил часов шесть, но ясно  было,
что он безнадежен. Красавец,  силач...  И  как  будто  легко  отделался  -
царапины, ушибы... его выбросило из седла. Но он ударился виском о  камень
- и вот... Я до сих пор помню его лицо, безжизненно  белое  и  классически
правильное, как у статуи... Впрочем, дело не в этом... -  Профессор  Лоран
оборвал рассказ и надолго задумался.  -  Словом,  я  решил  рискнуть...  а
другие сразу сказали, что это пустая затея... Я поместил нервные клетки  в
питательную среду, начал экспериментировать с ферментами, стимуляторами  и
так далее. Через несколько недель я подумал, что мои коллеги правы: ничего
у меня не получалось. У Демаре  прекрасно  шли  опыты  с  тканями  печени,
почек... Я тоже участвовал в этих опытах, конечно...  Мы  штурмовали  этот
проклятый барьер биологической несовместимости... А я  все-таки  сидел  по
вечерам в лаборатории, смотрел на умирающие в растворе  нервные  клетки  и
задыхался от досады. Тут меня познакомили с Сент-Ивом, и  он  сразу  очень
заинтересовался моими бесплодными поисками: он ведь  был  нейрокибернетик,
как  и  Шамфор,  только   гораздо   больше   интересовался   биологией   и
нейрофизиологией. Из-за  меня  он  и  примкнул  к  нашей  группе.  Сент-Ив
сконструировал  массу  интереснейших   устройств,   очень   многим   помог
лаборатории, все наши были от него в восторге. Но больше всего он сидел со
мной. И вот, вдруг... - Профессор Лоран внезапно замолчал.
   - Вдруг?.. - подсказал Альбер.
   - Это плохое слово, Дюкло, - сказал профессор Лоран. - Очень плохое, но
что поделаешь... Именно вдруг, я не знаю почему, в  одном  из  термостатов
нервные клетки начали развиваться. Мы ломали себе голову: почему именно  в
этом, а не в соседнем? Но все, на что нас хватило, -  это  точно  записать
состав питательной среды, температуру, освещение и так далее.  Отличия  от
других термостатов были слишком незначительны, чтоб на  этом  основании  о
чем-то судить,  но  факт  оставался  фактом:  у  нас  в  термостате  начал
развиваться человеческий мозг!
   - Но потом ведь вы узнали...
   - Почему вы так думаете? - хмуро спросил профессор Лоран.
   - Ну... а Франсуа, Пьер, Поль?..
   - Поль  -  вообще  другое  дело.  Поль  развивался  из  оплодотворенной
человеческой клетки. И тут  я  тоже  не  все  знаю...  как  и  почему  это
удалось... и почему удалось не вполне... Ведь вот и у Петруччи в Италии  -
вы читали о его опытах? - нормальное  развитие  человеческого  зародыша  в
искусственной среде обрывается пока очень быстро. Правда, у него задачи  -
те же, что у Демаре, он и не собирается выращивать плод до  конца...  А  с
Пьером и Франсуа... - Профессор Лоран долго молчал. -  Словом,  я  сделал,
что мог... я с Сент-Ивом... Если б они все поверили, дело другое. Но  наши
опыты казались им нелепой фантазией.
   - А почему, собственно, ваши товарищи так относились к этим  опытам?  -
робко спросил Альбер. - Ведь это чудеса,  настоящие  чудеса...  Ну  пускай
вначале они не верили, это я могу понять. Но потом... когда удалось,  ведь
это же могло иметь еще более поразительные практические результаты.
   - Да, конечно... - Альберу  показалось,  что  голос  профессора  Лорана
звучит неуверенно. - Впрочем, мы с Сент-Ивом тогда, признаться, не  думали
о практических результатах...  Видите  ли,  мозг  настолько  сложнее,  чем
печень  или   почки,   что   заменить   поврежденный   мозг   искусственно
выращенным... это... даже если б это и удалось, то человек должен  был  бы
фактически заново родиться... И, вдобавок, родиться,  может  быть,  совсем
другим... Это не так просто... взамен погибшего близкого человека  принять
к себе совсем другого в  его  облике  -  да  еще  поначалу  большое  дитя,
неполноценного человека, заново обучающегося жить... Понимаете?
   - Да... - задумчиво произнес Альбер.
   Ему стало жутко.  Действительно,  в  принципе  это  прекрасно:  вернуть
человека к жизни. Но вот каково  близким?  Да  и  ему  самому?  Даже  если
искусственно выращенный мозг будет функционировать безупречно,  даже  если
хорошо пройдет мучительно трудный первый период  после  пересадки  и  мозг
окончательно "сживется" с организмом - что будет дальше? На  всю  жизнь  -
странные смутные воспоминания о лаборатории,  о  растворе,  в  котором  он
плавал, о шагах лаборантов... Или все это можно будет научиться гасить?  И
пересаженный мозг будет tabula rasa, чистая доска, на которой что  хочешь,
то и пиши? Тоже страшновато... Нет, Демаре и других можно понять...
   - Но... вы все же думали, к чему в конечном счете могут  привести  ваши
опыты? - робко спросил Альбер. - То есть для чего они  делаются,  если  не
для клиники?
   - Нет, мы об этом не задумывались! - резко,  почти  с  вызовом  ответил
профессор Лоран. - Я ведь говорю:  мы  тогда  были  молоды.  Мы  думали  о
познании истины, мы ходили ощупью по краю темной бездны...  ведь  мы  были
впереди всех, дальше была тайна и тьма... Я читал о  том,  что  переживали
американские физики, когда присутствовали  при  испытании  первой  атомной
бомбы. Когда засияло над миром их страшное  создание,  они  почувствовали,
что равны богам. Мы с Сент-Ивом чувствовали примерно то же. Вот он  ходит,
этот человек, возникший на наших глазах, этот мозг, созданный нами,  и  он
мыслит, он равен людям, а мы... мы бросили вызов богу! Мы  были  потрясены
до глубины души - нам ли было думать тогда о практических результатах! Да,
да, я понимаю: вы тоже меня осуждаете... как все! Что ж, вы легко  найдете
подтверждение своим  выводам.  Спросите  хотя  бы  Шамфора,  а  тем  более
Демаре... Они вам скажут,  что  я  всегда  был  честолюбцем,  карьеристом,
который думает больше о своей славе, чем о науке... что только Сент-Ив мог
хоть на  время  покорить  меня  своим  бескорыстным  энтузиазмом...  -  Он
задохнулся, помолчал. - Да, Сент-Ив... Он-то знал, какой я на самом  деле.
Он знал, что я был таким же, как он. Не было на свете людей более близких,
чем я и он. Ни кровное  родство,  ни  любовь  так  не  сближают,  как  эти
молчаливые, до ужаса напряженные вечера и ночи в лаборатории.  А  они  все
этого не понимали. Да я и не могу их обвинять: ведь у них так  хорошо  шли
дела,  они  уже  начали  делать  блестящие  операции  в  клинике,  спасать
обреченных на смерть...
   - Значит, все-таки удалось победить биологическую несовместимость?..  -
спросил Альбер.
   - Да, в общем удалось. То есть многое удалось, но не все. Группа Демаре
продолжает работать, я знаю. Но, конечно, не  так,  как  я.  Они  ходят  в
театр, гуляют, ездят к морю...  Им  некуда  торопиться...  их  много,  они
здоровы, у них есть деньги... Они живут и радуются жизни...
   - А зачем вам губить себя? - тихо спросил Альбер.
   - Разве я хотел губить себя? Разве я знал?.. Впрочем, вы  правы,  можно
было сообразить, что одному человеку это не по  силам.  Но  что  мне  было
делать? После Сент-Ива я остался совсем один. Надо было  или  бросить  все
это, или... или сделать с собой то, что я сделал... вызвать самого себя на
поединок - кто одолеет, тело или дух?
   - Это страшно... - прошептал Альбер.
   - Теперь - конечно. Теперь -  когда  у  меня  нет  сил.  А  вначале,  с
Сент-Ивом, это было такое счастье! Мы творили  новый  мир,  и  Мишель  был
нашим  Адамом  в  этом  сказочном,  невероятном  мире.  Мы  работали   как
одержимые, нам все казалось достижимым  -  такой  был  прилив  сил,  такое
вдохновение. И нам везло,  боже,  как  нам  тогда  везло!  Попутно  как-то
удивительно легко мы открыли средство от ожирения, в нескольких вариантах,
применительно к этиологии... мы  ведь  работали  с  гормонами.  Открыли  и
Сиаль-5. Но тогда мы сами пользовались этим  средством  очень  редко.  Это
после гибели Сент-Ива я стал злоупотреблять стимулятором: и времени  стало
меньше, и сил меньше, а приходилось всегда быть начеку... Ну вот, на  этих
средствах мы кое-что заработали и потихоньку от других завели  лабораторию
на улице Бенар... там, где я вам показывал... Не  знаю,  как  нас  на  все
хватало... Но, говорю  вам,  это  было  настоящее  счастье.  Когда  Мишель
впервые прошел по комнате, неуверенно размахивая руками и спотыкаясь, мы с
Сент-Ивом обнялись и заплакали...
   Губы профессора Лорана задрожали, он отвернулся к стене.
   - И вскоре вслед за этим все рухнуло. Мне тогда казалось, что я уже  не
смогу снова начать. Сент-Ив погиб, группа распалась... вернее, от меня все
отвернулись, меня обвиняли в его смерти, и Шамфор, и Демаре...  понимаете,
не в том смысле, что я его убил, нет, наоборот, в полиции все  они  давали
показания в мою пользу, а Шамфор помог мне спрятать Мишеля и замаскировать
суть наших опытов. В конце концов следствие было прекращено,  решили,  что
Сент-Ив погиб в результате собственной неосторожности. Я уехал в  Бретань,
я был разбит душевно и физически...
   Мишель  подошел  к  постели  и  протянул  профессору  Лорану  стакан  с
золотисто-коричневым раствором.
   - Пора принимать, - сказал он бесстрастно.
   Профессор Лоран взглянул на него и проглотил питье.
   - Спасибо, Мишель, - сказал он. - Ты точен, как механизм.
   Мишель молча ушел. Профессор Лоран проводил его взглядом:
   - Тогда он, вернее, его мозг лежал опять отдельно, в питательной среде.
Я просил Шамфора держать его на определенной "диете" до моего возвращения.
Это все, на что меня хватило. Я думал, что никогда не  смогу  вернуться  к
этим опытам... Я был близок к  самоубийству...  Но  в  Бретани  я  немного
отошел... стал думать, что обязан продолжать опыты, хотя  бы  в  память  о
Сент-Иве. А вскоре я встретил Луизу... и...  ну,  вы  сами  видите,  каков
результат этой  встречи.  Луиза  дала  мне  деньги  для  устройства  новой
лаборатории и для того, чтоб не заботиться  о  куске  хлеба.  Луиза  своей
нежностью помогла мне вернуться к работе, а я взамен искалечил ей жизнь.
   Наступило долгое молчание. Альбер, кусая  губы,  глядел  на  порыжевшие
носки своих ботинок: он не знал, что сказать.
   - Ну, а в этих условиях, вы сами  понимаете,  мне  пришлось  заботиться
прежде всего о практических результатах, - после  паузы  сказал  профессор
Лоран. - Не в том смысле, в каком  этого  хотел  Демаре  и  другие,  но...
Видите ли, если б не деньги Луизы,  я  вынужден  был  бы  устраиваться  на
работу, а это страшно замедлило  бы  темп  исследований...  К  тому  же  в
университет меня  вряд  ли  приняли  бы  снова,  и  куда  мне  удалось  бы
устроиться,  бог  знает.   Луиза   избавила   меня   от   этой   печальной
необхо