зали из черной шерсти. Худая женщина встала
и, не переставая вязать, двинулась с опущенными глазами прямо на меня; я уже
хотел посторониться, уступая ей дорогу, словно она была сомнамбулой, но  как
раз в этот момент она остановилась и  подняла  глаза.  Платье  на  ней  было
гладкое, как чехол зонтика; не говоря ни слова,  она  повернулась  и  повела
меня в приемную. Я назвал свое имя  и  осмотрелся  по  сторонам.  Посередине
стоял сосновый стол, вдоль  стен  выстроились  простые  стулья,  а  в  конце
комнаты висела большая карта,  расцвеченная  всеми  цветами  радуги.  Немало
места было уделено красной краске - на нее во всякое время приятно смотреть,
ибо знаешь, что в отведенных ей местах люди делают настоящее дело,  -  много
было голубых пятен, кое-где  виднелись  зеленые  и  оранжевые,  а  пурпурная
полоса на восточном берегу указывала, что здесь  славные  пионеры  прогресса
распивают славное мартовское пиво. Но не в эти края собирался я ехать -  мне
предназначено было желтое пространство. В самом центре. И река была здесь  -
чарующая, смертоносная, как змея. Брр!..
   Открылась дверь, показалась седовласая голова секретаря. Он посмотрел  на
меня сочувственно и костлявым указательным пальцем поманил в святили ще. Там
было мало света; посредине расположился тяжелый  письменный  стол.  За  этим
монументом сидел кто-то бледный и толстый, одетый в сюртук. Великий  человек
собственной своей персоной! Поскольку я мог судить, ростом он был пять футов
шесть дюймов, а в кулаке  своем  держал  несколько  миллионов.  Кажется,  мы
обменялись рукопожатием,  он  что-то  пробормотал  и  остался  доволен  моим
французским языком. Bon voyage*.
   Секунд  через  сорок  пять  я  снова  очутился  в  приемной  в   обществе
сострадательного секретаря, который с унылым и сочувственным видом  дал  мне
подписать какую-то бумагу.  Кажется,  я,  помимо  прочих  обязательств,  дал
обещание не разглашать коммерческих тайн. Ну что ж, я  и  не  собираюсь  это
делать...
   Я начал чувствовать себя неловко. Как вы знаете,  я  не  привык  к  таким
церемониям, а в воздухе было что-то зловещее.  Казалось,  меня  приобщили  к
какому-то тайному и не вполне честному  заговору,  и  я  был  рад  выбраться
отсюда. В первой комнате две женщины лихорадочно  что-то  вязали  из  черной
шерсти. Приходили люди, и младшая из них сновала взад и вперед, показывая им
дорогу. Старуха же сидела на  своем  стуле.  Ее  ноги  в  матерчатых  туфлях
упирались в ножную грелку, а на коленях у нее лежала кошка.  На  голову  она
надела что-то накрахмаленное, белое, на щеке виднелась бородавка, а  очки  в
серебряной оправе сползли на кончик носа.  Она  посмотрела  на  меня  поверх
очков. Этот беглый, равнодушный, спокойный взгляд смутил  меня.  Вошли  двое
молодых людей с глуповатыми веселыми физиономиями, и она окинула их  тем  же
бесстрастным и мудрым
   ---------------------------------------*  Удачного   путешествия   (фр.).
взглядом. Казалось, ей все известно и о них, и обо мне. Я  смутился.  В  ней
было что-то жуткое,  роковое.  Впоследствии  я  часто  вспоминал  этих  двух
женщин, которые охраняют врата тьмы и словно вяжут теплый  саван  из  черной
шерсти; одна все время провожает  людей  в  неведомое,  другая  равнодушными
старческими глазами всматривается в веселые  глуповатые  лица.  Ave,  старая
вязальщица черной шерсти! Morituri te salutant*. Немногие из  тех,  на  кого
она смотрела, увидели ее еще раз...
   Оставалось еще нанести визит доктору. "Простая формальность", -  успокоил
меня секретарь, казалось деливший  со  мною  мои  горести.  Вскоре  какой-то
молодой человек, в шляпе, надвинутой на левую бровь, - клерк, решил  я,  ибо
должны были быть здесь и клерки, хотя  дом  казался  безмолвным,  как  город
мертвых, - спустился с верхнего этажа и  повел  меня  дальше.  Одет  он  был
неопрятно и небрежно,  рукава  куртки  были  запятнаны  чернилами,  широкий,
пышный галстук красовался под подбородком, который формой своей  походил  на
носок старого сапога. Для визита к доктору было еще слишком рано, и потому я
предложил ему пойти чего-нибудь выпить.  Он  сразу  развеселился.  Когда  мы
уселись перед рюмками вермута, он начал восхвалять дела фирмы, а  я  выразил
свое удивление по поводу того, что он не собирается туда проехаться.  Тотчас
же он стал сдержанным и холодным.
   - "Я не так глуп, как это  кажется",  сказал  Платон  своим  ученикам,  -
произнес он сентенциозно, допил  с  решительным  видом  свой  вермут,  и  мы
встали.
   ---------------------------------------* Идущие  на  смерть  приветствуют
тебя (лат.).
   Старик доктор пощупал мне пульс, думая, видимо, о чем-то другом.
   - Так-так... прекрасно, - пробормотал  он,  а  затем,  вдруг  оживившись,
попросил разрешения измерить мой череп. Несколько  удивленный,  я  дал  свое
согласие; тогда  он  извлек  какой-то  инструмент,  напоминавший  калиберный
кронциркуль, и снял мерку спереди, сзади и со всех сторон, заботливо отмечая
результаты измерений. Доктор был небритым маленьким человечком в  поношенном
сюртуке, похожем на длиннополый кафтан; на ногах у него  были  туфли,  и  он
произвел на меня впечатление безобидного идиота.
   - В интересах науки я всегда прошу разрешения измерить  черепа  тех,  кто
туда отправляется, - сказал он.
   - И вы делаете то же, когда они возвращаются? - спросил я.
   - О, мне больше не приходится с ними встречаться, - заметил он. - А кроме
того, перемены происходят внутри.
   Он улыбнулся с таким видом, словно мило пошутил.
   - Итак, вы туда едете. Замечательно. И очень интересно.
   Он бросил на меня испытующий взгляд и сделал еще какую-то отметку.
   - Бывали ли  случаи  помешательства  в  вашей  семье?  -  осведомился  он
деловито. Я рассердился:
   - Этот вопрос вы тоже задаете в интересах науки?
   - С научной точки зрения,  -  сказал  он,  не  обращая  внимания  на  мое
раздражение, - любопытно  было  бы  наблюдать  там,  на  месте,  психическую
перемену, происходящую в индивидууме, но...
   - Вы психиатр? - перебил я.
   - Каждый врач должен быть  им  -  до  известной  степени,  -  невозмутимо
ответил этот оригинал. - У меня  есть  одна  теория,  которую  вы,  господа,
отправляющиеся в эти страны, должны мне помочь доказать. Моя  страна  пожнет
плоды, владея  такой  прекрасной  колонией,  и  я  хочу  внести  свою  долю.
Богатство я предоставляю другим. Простите мне эти вопросы, но  вы  -  первый
англичанин, какого мне пришлось наблюдать...
   Я поспешил его заверить, что отнюдь не являюсь типичным англичанином.
   - А то бы я не стал с вами так разговаривать, - добавил я.
   - То, что вы говорите, довольно глубокомысленно и, по  всей  вероятности,
неверно, - сказал он со  смехом.  -  Раздражения  избегайте  еще  в  большей
степени, чем солнцепека. Прощайте. Как это вы, англичане, говорите? Goodbye.
Ax  да,  goodbye.  Прощайте.  На  тропиках  прежде  всего  нужно   сохранять
спокойствие... - Он многозначительно поднял указательный палец. - Du  calme,
du calme*. Прощайте.
   Теперь мне оставалось только попрощаться с моей превосходной теткой.  Она
торжествовала. Я выпил у нее чашку чая - то была последняя чашка  приличного
чая на  многие-многие  дни!  В  комнате,  которая,  действуя  успокоительно,
отвечала всем требованиям, какие вы предъявляете к гостиной леди, мы долго и
мирно беседовали у камина. Во время этой конфиденциальной беседы  выяснилось
для     меня,     что     я     был     рекомендован      жене      высокого
сановни---------------------------------------*   Спокойствие,   спокойствие
(фр.). ка (и скольким еще  лицам  -  одному  Богу  известно!)  как  существо
исключительно одаренное - счастливая находка для фирмы! - как  один  из  тех
людей, которых  вам  не  всякий  день  приходится  встречать.  А  ведь  я-то
собирался командовать  дешевеньким  речным  пароходом,  украшенным  грошовой
трубой! Выяснилось также, что я буду одним из работников с прописной, видите
ли, буквы. Что-то вроде посланника неба или апостола в меньшем масштабе.  То
было время, когда обо всей этой чепухе распространялись и устно, и в печати,
а славная женщина, наслушавшись таких речей, потеряла голову. Она  толковала
о "миллионах несведущих людей и искоренении ужасных их обычаев", и кончилось
тем, что я почувствовал смущение. Я рискнул намекнуть, что, в конце  концов,
фирма поставила себе целью собирать барыши.
   - Вы забываете,  милый  Чарли,  что  по  работе  и  заработок,  -  весело
отозвалась она. Любопытно, до  какой  степени  женщины  далеки  от  реальной
жизни. Они живут в мире, ими же созданном, и ничего  похожего  на  этот  мир
никогда не было и быть не может. Он слишком  великолепен,  и,  если  бы  они
сделали его реальным, он бы  рухнул  еще  до  заката  солнца.  Один  из  тех
злополучных фактов, с которыми мы, мужчины, миримся со дня творения, дал  бы
о себе знать и разрушил всю постройку.
   Затем тетка меня поцеловала, попросила носить  фланелевое  белье,  писать
почаще, дала еще кое-какие наставления, и я ушел.  На  улице  я  -  не  знаю
почему - почувствовал себя шарлатаном. Странное  дело:  принимая  какое-либо
решение, я привык через двадцать четыре часа  ехать  в  любую  часть  света,
размышляя при этом не больше, чем размышляет человек,  собирающийся  перейти
через улицу, но теперь я на секунду, не  скажу  -  поколебался,  но  как  бы
боязливо  приостановился  перед  этим  самым  обычным  путешествием.   Чтобы
объяснить вам свое состояние, скажу, что секунду-другую  я  чувствовал  себя
так, словно ехал не в глубь континента, но  собирался  проникнуть  к  центру
Земли.
   Я отплыл на французском пароходе, который заходил во  все  жалкие  порты,
какие у них там имеются, с  единственной,  поскольку  я  мог  судить,  целью
высадить в этих портах солдат и таможенных чиновников. Я смотрел на  берега.
Созерцание берегов, мимо которых проплывает  судно,  имеет  что-то  общее  с
размышлениями о тайне. Берег тянется перед вашими глазами,  улыбающийся  или
нахмуренный, влекущий, величественный, или жалкий и скучный, или  дикий,  но
всегда безмолвный и в то же время как бы нашептывающий: "Приди и  разгадай!"
Здесь берег  был  расплывчатый,  словно  еще  недоделанный,  однообразный  и
угрюмый.  Граница  бескрайних  зарослей  -  темно-зеленых,   почти   черных,
обрамленных белой пеной прибоя -  тянулась  прямо,  как  по  линейке,  вдоль
сверкающего синего моря, подернутого ползучим туманом. Яростно жгло  солнце,
земля, казалось, светилась и испускала пар. Кое-где за белой полосой  прибоя
виднелись серовато-белые пятна и развевающийся над ними флаг. То были старые
поселки, основанные несколько веков назад, но  по  сравнению  с  девственным
пространством в глубине континента были они с булавочную головку.
   Мы  продвигались  медленно,  останавливались,  высаживали  солдат,  снова
отправлялись в путь, высаживали таможенных чиновников, которые  должны  были
взимать пошлину в цинковых сараях, затерянных в этой глуши. Снова высаживали
мы солдат, должно быть для того, чтобы они охраняли таможен ных  чиновников.
Я узнал, что несколько человек утонуло в волнах прибоя, но, казалось,  никто
не придавал этому значения. Мы просто  выбрасывали  людей  на  берег  и  шли
дальше. Каждый день мы видели все тот  же  берег,  словно  стояли  на  одном
месте, но позади осталось немало  портов  -  торговые  станции  -  с  такими
названиями, как Большой Бассам или  Маленький  Попо;  эти  имена,  казалось,
взяты были из жалкого фарса, разыгрывавшегося на фоне мрачного занавеса.
   Мое безделье, как пассажира, одиночество мое среди  всех  этих  людей,  с
которыми у меня не было точек соприкосновения, маслянистое  и  сонное  море,
однообразный темный берег - словно преграждали мне путь к реальности  вещей,
заслоняя ее тягостной и бессмысленной фантасмагорией.  Доносившийся  изредка
шум прибоя доставлял подлинную радость, словно речь брата. Это  было  что-то
естественное, имеющее причину и смысл. Иногда лодка, отчалившая  от  берега,
давала на секунду возможность соприкоснуться с реальностью. Гребцами  в  ней
были черные парни. Издали вы могли видеть, как сверкали белки их  глаз.  Они
кричали, пели; пот струйками сбегал по телу; лица их  напоминали  гротескные
маски; но у них были кости  и  мускулы,  в  них  чувствовалась  необузданная
жизненная сила и напряженная энергия,  и  это  было  так  же  естественно  и
правдиво, как шум прибоя у берега. Чтобы объяснить свое присутствие, они  не
нуждались в оправдании. Их вид действовал успокоительно. Я  чувствовал,  что
все еще нахожусь в мире непреложных фактов, но. это ощущение было мимолетно,
- всегда что-нибудь его рассеивало.
   Помню, однажды мы увидели военное судно,  стоявшее  на  якоре  у  берега.
Здесь не было ни одного шалаша, и тем не менее с судна обстреливали заросли.
Видимо, в этих краях французы вели одну из своих войн. Флаг на мачте  обвис,
как тряпка; над низким корпусом торчали жерла длинных шестидюймовых  орудий;
маслянистые, грязные волны лениво поднимали и опускали судно, раскачивая его
тонкие мачты. Вокруг не было  ничего,  кроме  земли,  неба  и  воды,  однако
загадочное  судно  обстреливало   континент.   Бум!..   грохнуло   одно   из
шестидюймовых орудий, мелькнуло и исчезло маленькое пламя,  рассеялся  белый
дымок, слабо просвистел маленький снаряд и... ничего не случилось. Ничего  и
не могло случиться. Что-то безумное было  во  всей  этой  процедуре,  что-то
похоронное и комедийное, и впечатление это не рассеялось,  когда  кто-то  на
борту серьезнейшим образом заверил меня, что где-то здесь, скрытый от  наших
глаз, находится лагерь туземцев. Их он назвал врагами!
   Мы передали письма на это одинокое судно (я слышал,  что  люди  на  борту
умирали от лихорадки - по три человека в день) и продолжали путь.  Заглянули
еще в несколько портов с  названиями,  заимствованными  из  фарсов.  Там,  в
душном, насыщенном песком воздухе, каким  дышат  в  жарких  катакомбах,  шла
веселая пляска коммерции и смерти вдоль  бесформенных  берегов,  окаймленных
гибельными волнами прибоя, -  словно  природа  старалась  преградить  дорогу
незваным гостям. То же происходило на реках и в их устьях - там, где  берега
превращались в грязь,  где  илистые  воды  заливали  искривленные  мангровые
деревья, которые, казалось, корчились  перед  нами  в  бессильном  отчаянии.
Нигде не делали мы длительных остановок, и не было  отчетливых  впечатлений,
но постепенно мною овладевало неясное и томительное удивление. Это  походило
на однообразное скитание по стране кошмаров.
   Только через тридцать дней увидел я устье большой реки. Мы бросили  якорь
против здания правительственных учреждений. Но работа ждала меня не здесь, а
дальше, на  расстоянии  двухсот  миль  отсюда.  Вот  почему  при  первой  же
возможности я отправился в местечко, расположенное на тридцать миль  дальше,
вверх по течению реки.
   Ехал я на маленьком морском пароходе. Капитан  его,  швед,  зная,  что  я
моряк, пригласил меня на мостик. Это  был  молодой  человек  с  прилизанными
волосами, худой, белокурый и мрачный;  ходил  он  шаркая  ногами.  Когда  мы
отчалили от маленькой, жалкой пристани, он  презрительно  мотнул  головой  в
сторону берега.
   - Пожили здесь? - спросил он. Я отвечал утвердительно.
   - Недурное сборище эти чиновники, не правда ли? - продолжал он с горечью,
старательно выговаривая английские слова. - Любопытно, какую работу берут на
себя люди за несколько франков в месяц.  Я  задаю  себе  вопрос,  каково  им
приходится, когда они попадают в глубь страны.
   Я сказал ему, что в самом непродолжительном времени надеюсь это узнать.
   - Вот как! - воскликнул он и прошелся по мостику, шаркая ногами  и  зорко
посматривая вперед. - Не очень-то будьте уверены...  Недавно  я  вез  одного
человека, который дорогой повесился. Он тоже был швед.
   - Повесился! Боже мой! Но почему? - вскричал я.
   Капитан не сводил глаз с реки.
   - Кто знает? Быть может, солнце его одолело... или эта страна.
   Наконец река стала шире. Показались насыпи у берега, скалистый утес, дома
на холме и другие строения с  железными  крышами,  прилепившиеся  к  склонам
холма или рассеянные  среди  рытвин.  Над  этой  картиной  разрушения  стоял
неумолчный шум, так как дальше, вверх по течению, были на реке пороги. Люди,
большей частью чернокожие  и  нагие,  копошились,  словно  муравьи.  В  реку
врезалась дамба. Иногда ослепительный солнечный свет словно смывал  всю  эту
картину.
   - Вот  где  помещается  ваша  фирма,  -  сказал  швед,  указывая  на  три
деревянных казарменного вида строения на склоне утеса.  -  Я  отправлю  туда
ваши веши. Четыре сундука? Отлично. До свидания.
   Я наткнулся на котел, лежавший в траве, потом разыскал тропинку,  которая
вела на холм.  Она  извивалась,  уступая  место  каменным  глыбам,  а  также
маленькой железнодорожной вагонетке,  перевернутой  колесами  вверх.  Одного
колеса не было. Вагонетка казалась  мертвой,  похожей  на  скелет  какого-то
животного. Я нашел отдельные части машины и сваленные  в  кучу  заржавленные
рельсы. Слева группа деревьев отбрасывала тень, и там  как  будто  двигались
темные предметы. Я приостановился; тропинка была крутая. Справа затрубили  в
рог, и я увидел бегущих чернокожих. Раздался заглушенный  гул,  удар  сотряс
землю, облако дыма поднялось над утесом, и тем дело и кончилось.  Вид  скалы
нимало не изменился. Они прокладывали железную дорогу. Утес нисколько им  не
мешал, но, кроме этих бесцельных взрывов, никакой работы не производилось.
   За  моей  спиной  послышалось  тихое   позвякиванье,   заставившее   меня
оглянуться. Шестеро чернокожих гуськом  поднимались  по  тропинке.  Они  шли
медленно, каждый нес на голове небольшую корзинку с  землей,  а  тихий  звон
совпадал с ритмом их шагов. Чер ные тряпки были обмотаны вокруг их бедер,  а
короткий конец тряпки болтался сзади, словно хвостик. Я мог  разглядеть  все
ребра и суставы, выдававшиеся, как узлы на веревке. У каждого был  надет  на
шее железный ошейник, и все они были соединены цепью, звенья которой  висели
между ними и ритмично позвякивали. Новый взрыв и гул,  донесшийся  с  утеса,
напомнили мне военное судно, обстреливавшее берег. То был такой Же  зловещий
шум, но при самой пылкой фантазии нельзя было назвать этих людей врагами. Их
называли  преступниками,  и  оскорбленный   закон,   подобно   разрывающимся
снарядам, явился к ним, словно необъяснимая тайна, с моря. Тяжело дышали эти
худые груди, трепетали раздутые  ноздри,  глаза  тупо  смотрели  вверх.  Они
прошли на расстоянии нескольких дюймов от меня, не глядя в  мою  сторону,  с
невозмутимым, мрачным равнодушием, свойственным несчастным дикарям. За этими
первобытными созданиями  уныло  шествовал  один  из  обращенных  -  продукт,
созданный новыми силами. Он нес ружье, которое держал за середину ствола. На
форменном его кителе не хватало одной пуговицы. Заметив на  тропинке  белого
человека,  он   торопливо   вскинул   ружье   на   плечо.   То   была   мера
предосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и он не мог решить,
кто я такой. Вскоре он успокоился,  лукаво  ухмыльнулся,  показывая  большие
белые зубы, и бросил взгляд на  вверенное  ему  стадо,  словно  обращая  мое
внимание на свою высокую миссию. В конце концов, я тоже  участвовал  в  этом
великом деле, требовавшем проведения столь благородных и справедливых мер.
   Вместо того чтобы подняться на холм, я свернул налево и стал  спускаться.
Мне хотелось, чтобы скрылись из виду эти люди, которых вели на цепи.
   Как вам  известно,  меня  нельзя  назвать  особенно  мягкосердечным:  мне
случалось наносить удары и защищаться. Я отражал  нападение,  а  иногда  сам
нападал - что является одним из способов защиты, - не особенно  размышляя  о
ценности той жизни, на которую я посягал. Я видел демона  насилия  и  демона
алчности, но, клянусь небом, то были сильные, дюжие, красноглазые демоны,  а
расп