ни спустя я снова услышал - не его  голос,  но  эхо
его великолепного красноречия,  отраженного  душой  такой  же  прозрачной  и
чистой, как кристалл.
   Нет, меня они не похоронили, но был период, о котором я вспоминаю смутно,
с содроганием, словно о пребывании в каком-то непостижимом мире, где нет  ни
надежд, ни желаний. Снова попал я в город, похожий на гроб повапленный, и  с
досадой смотрел на людей, которые суетились, чтобы  выманить  друг  у  друга
денег, сожрать свою дрянную пищу, влить в себя скверное пиво, а ночью видеть
бессмысленные и нелепые сны. Эти люди вторгались  в  мои  мысли.  Их  знание
жизни казалось мне досадным притворством, ибо я был уверен, что они не могут
знать тех фактов, какие известны мне. Их осанка -  осанка  заурядных  людей,
уверенных в полной безопасности и занимающихся  своим  делом,  -  оскорбляла
меня, как наглое чванство глупца  перед  лицом  опасности,  недоступной  его
пониманию. У меня не было особого желания  их  просвещать,  но  я  с  трудом
удерживался, чтобы не расхохотаться при виде их глупо-самоуверенных лиц.
   Пожалуй, в то время я был не совсем здоров. Я  бродил  по  улицам  -  мне
нужно было уладить кое-какие дела - и горько усмехался,  встречая  почтенных
людей. Допускаю, что я вел себя непозволительно, но в те дни моя температура
редко бывала нормальной. Все усилия славной моей тетушки  "восстановить  мои
силы" не достигали своей цели. Не силы мои нуждались  в  восстановлении,  но
мозг жаждал успокоения. Я хранил пачку бумаг, врученных мне  Куртцем,  и  не
знал, что с ними делать. Его мать недавно умерла; мне сказали, что ухаживала
за ней его "нареченная". Однажды заглянул ко мне  гладко  выбритый  человек,
державший себя официально и носивший очки в золотой оправе. Сначала окольным
путем, а затем с вкрадчивой настойчивостью он стал расспрашивать о том,  что
ему угодно было называть "документами". Я  не  удивился,  ибо  успел  дважды
поссориться из-за этого с начальником. Я отказался дать  ему  хотя  бы  один
листок; так же я держал себя и с этим человеком в  очках.  Наконец  он  стал
мрачно угрожать и с жаром доказывать, что фирма имеет право  требовать  все,
касающееся ее "территории". По его словам, "мистер Куртц должен был обладать
обширными и своеобразными сведениями о неисследованных  областях,  ибо  этот
выдающийся  и  одаренный  человек  попал  в  исключительную  обстановку,   а
потому...".
   Я уверил его, что мистер Куртц - какими бы сведениями  он  ни  обладал  -
проблем коммерческих или административных не касался. Тогда он заговорил  об
интересе научном: "Потеря будет велика, если..." и т.  д.  и  т.  д.  Я  ему
предложил  статью  "Искоренение  обычаев  дикарей",  оторвав  предварительно
постскриптум. Он жадно ее схватил, но потом презрительно фыркнул.
   - Это не то, на что мы имели право надеяться, - заметил он.
   - Не надейтесь, - сказал я. - У меня остаются только его частные письма.
   Он удалился, пригрозив судебным преследованием, и больше я его не  видел.
Но два дня спустя явился еще один субъект, назвавший  себя  кузеном  Куртца:
ему хотелось узнать о последних минутах дорогого родственника. Затем он  дал
мне понять, что Куртц был великим музыкантом. "Он мог бы иметь  колоссальный
успех", - сказал мой посетитель, бывший,  кажется,  органистом.  Его  жидкие
седые волосы спускались на засаленный  воротник  пиджака.  У  меня  не  было
оснований сомневаться в его словах. И по сей день я не могу сказать,  какова
была профессия мистера Куртца - если была у него таковая - и  какой  из  его
талантов можно назвать величайшим. Я его считал художником, который писал  в
газетах, или журналистом, умевшим рисовать, но даже кузен его (который нюхал
табак в продолжение нашей беседы) не мог мне сказать,  кем  он,  собственно,
был, Куртц был универсальным гением... Я  согласился  со  стариком,  который
шумно высморкался в большой  бумажный  платок  и,  взволнованный,  удалился,
унося с собой какие-то не имеющие значения семейные письма.
   Наконец, посетил меня журналист, горевший желанием узнать о судьбе своего
"дорогого коллеги". Этот посетитель сообщил, что Куртцу следовало бы избрать
политическую карьеру. У журналиста были косматые  прямые  брови,  торчавшие,
как  щетина,  коротко  остриженные  волосы  и  монокль  на  широкой   ленте.
Разговорившись, он заявил, что Куртц, по его мнению, писать не умел, но "как
этот человек говорил! Он мог наэлектризовать  толпу.  У  него  была  вера  -
понимаете? - вера. Он мог себя убедить в чем угодно... в чем угодно. Из него
вышел бы блестящий лидер какой-нибудь крайней партии".
   - Какой партии? - спросил я.
   - Любой! - ответил тот. - Он... он был... экстремист. Не так ли?
   Я согласился. Он полюбопытствовал, не известно ли мне, что  побудило  его
поехать туда.
   - Известно, - сказал я и вручил ему знаменитую статью для  опубликования,
если он найдет ее пригодной.
   Он торопливо ее просмотрел, бормоча себе что-то под нос, затем произнес:
   - Пригодится, - и ушел со своей добычей. Итак, я остался со связкой писем
и портретом девушки. Она была красива... Я хочу сказать,  что  выражение  ее
лица казалось мне прекрасным. Я знаю, что даже солнечный свет  может  лгать,
но никакое  освещение  и  никакие  позы  не  могли  придать  ее  лицу  такое
выражение, внушавшее полное доверие. Казалось, она умела слушать с  открытой
душой, не питая никаких подозрений, не думая о себе. Я решил  лично  вернуть
ей ее карточку и письма.  Любопытство?  Да;  и,  быть  может,  еще  какое-то
чувство. Все, что принадлежало Куртцу, от меня  ускользало:  его  душа,  его
тело, его станция, его планы, его  слоновая  кость,  его  карьера.  Осталось
только воспоминание о нем и его "нареченная"; я хотел и это отдать прошлому,
хотел уступить все, что у меня от него осталось, забвению - последнему слову
общей нашей судьбы. Я не защищаюсь: тогда я неясно  себе  представлял,  чего
именно я хочу. Быть может, то  был  порыв  бессознательной  верности...  или
завершение  одной  из  тех  иронических  неизбежностей,  которые  таятся   в
человеческом бытии. Не знаю. Не могу сказать. Но я отправился к ней.
   Я думал, что воспоминание о нем, подобно воспоминаниям о других  умерших,
которые накапливаются в жизни каждого человека, - отпечаток  в  нашем  мозгу
уходящих от нас теней. Но перед высокой и массивной дверью,  между  высокими
домами, на улице, такой  же  тихой  и  нарядной,  как  аллея  кладбища,  мне
предстало видение: я увидел его на носилках;  он  прожорливо  открывал  рот,
словно хотел проглотить всю землю и всех людей.  Он  жил,  жил  так,  как  и
раньше, - ненасытный призрак, стремившийся к блестящей видимости и  страшной
реальности;  призрак   более   темный,   чем   тени   ночи,   и   благородно
задрапированный в  складки  великолепного  красноречия.  Видение,  казалось,
вошло в дом вместе со  мной:  носилки,  призраки  носильщиков,  дикая  толпа
послушных почитателей, мрак  лесов,  блеск  реки,  бой  барабана,  ровный  и
приглушенный, как биение сердца - сердца тьмы-победительницы. То был  момент
триумфа для дикой глуши, мстительный ее набег,  которому,  казалось  мне,  я
один должен был противостоять, чтобы спасти другую душу.  И  воспоминание  о
том, что я от него слышал там, под сенью терпеливых  лесов,  когда  за  моей
спиной двигались рогатые тени и пылали  костры,  -  это  воспоминание  снова
всплыло, я вновь услышал отрывистые  фразы,  зловещие  и  страшные  в  своей
простоте. Я вспомнил гнусные его мольбы и гнусные угрозы, гигантский  размах
нечистых его страстей, низость, муку, бурное отчаяние его души.  А  потом  я
услышал, как он однажды сказал сдержанно и вяло:
   - Вся эта слоновая кость, в сущности, принадлежит мне. Фирма  за  нее  не
платила. Я сам ее собрал, рискуя жизнью. Все-таки я боюсь,  как  бы  они  не
предъявили права на нее... Гм... Положение затруднительное. Как вы  думаете,
что мне делать? Бороться, а? Я хочу  только  справедливости...  -  Он  хотел
только справедливости.
   Во втором этаже я позвонил у двери из красного дерева, а пока я ждал, он,
казалось, смотрел на  меня  с  блестящей  филенки,  смотрел  своим  глубоким
взглядом, обнимающим, осуждающим, проклинающим  вселенную.  Я  снова  слышал
шепот: "Ужас! Ужас!"
   Спускались сумерки. Мне пришлось подождать в высокой  гостиной,  где  три
узких  окна  поднимались  от   пола   к   потолку,   словно   светящиеся   и
задрапированные колонны. Блестели изогнутые и позолоченные  ножки  и  спинки
мебели. Холодным и монументальным казался высокий белый мраморный  камин.  В
углу стоял большой рояль; отблески  пробегали  по  темной  его  поверхности,
словно по мрачному полированному саркофагу. Высокая дверь открылась и  снова
закрылась. Я встал.
   В сумеречном свете она шла ко мне вся в черном, с бледным лицом. Она была
в трауре. Больше года прошло с тех пор, как он умер, больше года с тех  пор,
как она получила известие. Казалось, она будет помнить и  оплакивать  вечно.
Она взяла обе мои руки в свои и прошептала:
   - Я слышала, что вы приехали.
   Я заметил,  что  она  не  очень  молода,  -  во  всяком  случае,  уже  не
молоденькая девушка. Она созрела для верности, страдания и веры. В  комнате,
казалось, потемнело, словно грустный свет пасмурного  вечера  сосредоточился
на ее лице. Эти белокурые волосы, это бледное лицо и чистый лоб были как  бы
окружены пепельным ореолом.  Темные  глаза  смотрели  на  меня.  Взгляд  был
невинный,  глубокий,  доверчивый  и  внушающий  доверие.  Она  держала  свою
скорбную голову так, словно гордилась этой скорбью, словно  хотела  сказать:
я, я одна умею грустить по нем так, как он того  заслуживает.  Но  когда  мы
пожимали друг другу руки, на лице ее отразилось такое безнадежное  отчаяние,
что я понял: она была из тех, кого не назовешь игрушкой времени. Для нее  он
умер только вчера. И - клянусь  небом!  -  это  впечатление  было  настолько
сильным, что и для меня он тоже, казалось, умер только вчера... Нет, сейчас,
сию минуту. Я увидел его и ее вместе - его смерть и ее скорбь... Я видел  ее
скорбь в самый момент его смерти. Понятно ли вам? Я видел их обоих и  слышал
их обоих. Она сказала прерывающимся голосом:
   - Я выжила... - А мой напряженный слух уловил последний его шепот вечного
проклятия, слившийся с ее печальным возгласом. С испугом я спросил себя, что
я здесь делаю, словно мне приоткрылась жестокая  и  нелепая  тайна,  которую
человеку не подобает знать. Она предложила мне сесть.  Я  осторожно  положил
пакет на маленький столик, а она опустила на него руку.
   - Вы его знали хорошо, - прошептала она, помолчав.
   - В тех краях близость возникает быстро, - сказал я. - Я  его  знал  так,
как только может один человек знать другого.
   - И вы им восхищались, - проговорила она.  -  Узнав  его,  нельзя  им  не
восхищаться, не правда ли?
   - Он был замечательным человеком, - сказал я нетвердым голосом.  Видя  ее
напряженный, умоляющий взгляд, как будто следивший, не сорвутся  ли  с  моих
губ еще какие-нибудь слова, я продолжал:
   - Нельзя было не...
   - ...любить его, - закончила она с жаром, а я в ужасе онемел.  -  О,  как
это верно! Но подумайте, ведь никто его не знал так хорошо, как знала я!  Он
мне все доверял. Я его знала лучше, чем кто бы то ни было!
   - Вы его знали лучше, чем кто бы то ни было, - повторил  я.  Быть  может,
она была права. Но с каждым произнесенным словом в комнате  становилось  все
темнее, и только лоб ее, чистый и белый,  казалось,  был  озарен  неугасимым
светом веры и любви.
   - Вы были его другом, - продолжала она. - Его  другом!  -  повторила  она
громче. - Да, конечно, раз он дал вам это и прислал вас ко мне. Я  чувствую,
что могу говорить с вами... и... о! я должна говорить. Я хочу,  чтобы  вы  -
человек, слышавший последние его слова, - знали, что я была достойна  его...
Это не гордость... Да! Я горжусь сознанием, что поняла его лучше, чем кто бы
то ни было на земле. Он сам мне это сказал. А с  тех  пор,  как  умерла  его
мать, у меня не было никого... никого... кто бы...
   Я слушал. Тьма сгущалась. Я даже не уверен был в том, какую связку  бумаг
он мне дал. Подозреваю, что он хотел мне доверить другие документы,  которые
начальник после его смерти просматривал при свете лампы. А девушка говорила,
облегчая свою скорбь, уверенная в моей симпатии; она говорила так, как  пьют
жаждущие. Я узнал, что ее родные не одобряли ее помолвки с Куртцем.  Он  был
недостаточно богат или что-то в этом роде. И право же, я не знаю, не был  ли
он всю свою жизнь нищим. Он дал мне основание предполагать,  что  недостаток
средств загнал его в те края.
   - ...Разве тот, кто его слышал, мог не стать его другом? - говорила  она.
- Он привлекал к себе людей, обращаясь к тому, что есть в  них  хорошего.  -
Она пристально смотрела на меня. - Это дар великого человека...
   Тихому ее голосу, казалось, аккомпанировали те, иные  звуки,  исполненные
тайны, отчаяния и скорби, какие довелось мне слышать; журчание реки,  шелест
деревьев, раскачиваемых ветром, рокот толпы, слабый отзвук непонятных  слов,
шепот человека, говорящего из-за порога вечной тьмы.
   - Но вы его слышали! Вы знаете! - воскликнула она.
   - Да, знаю, - сказал я чуть ли не с отчаянием в сердце, но склоняя голову
перед ее верой, перед великой и спасительной  иллюзией,  светившей  неземным
светом во тьме, в торжествующей тьме, от которой я не мог  ее  защитить,  от
которой я не мог защитить даже себя самого.
   - Какая утрата для меня... для  нас!  -  великодушно  поправилась  она  и
шепотом добавила: - Для мира.
   В угасающем свете я видел, как блестели ее глаза, полные  слез,  -  слез,
которым не суждено было пролиться.
   - Я была очень счастлива и очень  горда,  -  продолжала  она.  -  Слишком
счастлива. Это продолжалось недолго. А теперь я несчастна... на всю жизнь.
   Она встала; ее белокурые волосы,  отсвечивая  золотом,  казалось,  ловили
последние проблески света. Я тоже встал.
   - И от всего этого, - продолжала она с тоской, - от  всех  его  обещаний,
его величия, его доброй души и благородного  сердца  не  осталось  ничего...
ничего, кроме воспоминания. Вы и я...
   - Мы всегда будем его помнить, - поторопился я сказать.
   - Нет! - воскликнула она. - Немыслимо, чтобы все это  погибло,  чтобы  от
жизни его, принесенной в  жертву,  не  осталось  ничего,  кроме  скорби.  Вы
знаете, какие грандиозные у него были планы.
   Я тоже о них знала. Быть может, я не могла  понять,  но  о  них  знали  и
другие люди. Что-то должно остаться. Его слова, во всяком случае, не умрут.
   - Его слова останутся, - сказал я.
   - И его пример, - прошептала она словно про себя. - Люди смотрели на него
снизу вверх... доброта его светилась в каждом поступке. Его пример...
   - Правильно, - сказал я, - и его  пример.  Да,  его  пример.  Об  этом  я
позабыл.
   - Но я помню. Я не могу,  не  могу  поверить...  Не  могу  поверить,  что
никогда больше его не увижу... что  никто  его  больше  не  увидит  никогда,
никогда, никогда...
   Она простерла руки, словно вслед отступающему человеку;  бледные  руки  с
переплетенными пальцами виднелись  на  фоне  угасающей  узкой  полосы  окна.
Никогда его не увидит! В ту минуту я его видел  достаточно  ясно.  До  конца
жизни я буду видеть этот красноречивый призрак, а также и ее  -  трагическую
тень, походившую в этой позе на другую, тоже  трагическую  женщину,  которая
была увешана бессильными амулетами и простирала обнаженные  смуглые  руки  к
сверкающему адскому потоку, к потоку тьмы. Вдруг она сказала очень тихо:
   - Он умер так же, как и жил.
   Тупая злоба шевельнулась во мне.
   - Его конец был во всех отношениях достоин его жизни, - сказал я.
   - А  меня  с  ним  не  было,  -  прошептала  она.  Злоба  уступила  место
бесконечной жалости.
   - Все, что можно было сделать... - пробормотал я.
   - Да, но я в него верила больше, чем  кто  бы  то  ни  было  на  земле...
больше, чем его родная мать, больше, чем... он сам. Я была ему нужна!  Я!  Я
бы сберегла каждое его слово, каждый вздох, каждый жест, каждый его взгляд.
   Я почувствовал, как холодная рука сжала мне сердце.
   - Не надо! - сказал я сдавленным голосом.
   - Простите меня. Я так долго тосковала молча... молча... Вы были с ним...
до конца? Я думаю о его одиночестве. Подле него не было никого, кто  бы  мог
его понять так, как поняла бы я. Быть может, никто не слышал...
   - Я был с ним до конца, - сказал я  дрожащим  голосом.  -  Я  слышал  его
последние слова... - И в испуге я умолк.
   - Повторите, - прошептала она надрывающим сердце голосом. - Мне  нужно...
мне нужно что-нибудь... что-нибудь... чтобы с этим жить.
   Я чуть было не крикнул: "Да разве вы  не  слышите?"  Сумерки  вокруг  нас
повторяли это слово настойчивым шепотом, - шепотом  угрожающим,  как  первое
дыхание надвигающегося шквала: "Ужас! Ужас!"
   - Последнее слово... чтобы жить с ним, - настаивала она. - Поймите, я его
любила, любила, любила!
   Я взял себя в руки и медленно проговорил:
   - Последнее слово, какое он произнес, было ваше имя.
   Я услышал тихий вздох, а потом  сердце  мое  замерло,  перестало  биться,
когда  раздался  ликующий  и  страшный  крик,  крик  великого  торжества   и
бесконечной боли.
   - Я это знала... была уверена!..
   Она знала. Она была уверена. Я слышал, как она плакала. Она закрыла  лицо
руками. Казалось мне, что дом рухнет раньше, чем я успею выбежать, казалось,
что небеса обрушатся на мою голову. Но ничего  не  случилось.  Небеса  из-за
таких пустяков не рушатся. Интересно, обрушились  бы  они,  если  бы  я  был
справедлив и отдал должное Куртцу? Разве не говорил он, что  требует  только
справедливости? Но я не мог. Не мог  ей  сказать.  Тогда  стало  бы  слишком
темно... слишком темно...
   Марлоу умолк. Неясный и молчаливый, он сидел  в  стороне  в  позе  Будды,
погруженного в созерцание. Никто не шелохнулся.
   - Мы прозевали начало отлива, - неожиданно сказал директор.
   Я поднял голову. Черная  гряда  облаков  пересекала  устье,  и  спокойный
поток, ведущий словно к концу земли, струился мрачный под облачным  небом  -
казалось, он уводил в сердце необъятной тьмы.
   1902