оряжались и командовали они людьми - людьми, говорю вам! Теперь же, стоя
на склоне холма, я понял, что в этой стране, залитой  ослепительными  лучами
солнца, мне  предстоит  познакомиться  с  вялым,  лицемерным,  подслеповатым
демоном хищничества и холодного безумия. Каким он мог быть коварным, я узнал
лишь несколько месяцев спустя на расстоянии  тысячи  миль  от  этого  холма.
Секунду я стоял устрашенный, словно мне дано было предостережение. Наконец я
стал спускаться с холма, направляясь к группе деревьев.
   Я обошел огромную яму, вырытую неведомо для чего  на  склоне  холма.  Это
была  не  каменоломня  и  не  песочная  яма,  а  просто  дыра.  Быть  может,
существование   ее   объяснялось   филантропическим    желанием    придумать
какое-нибудь занятие для преступников. Затем  я  чуть  не  упал  в  рытвину,
узкую, словно щель. Туда  свалены  были  дренажные  трубы,  привезенные  для
поселка.  Не  осталось  ни  одной  трубы,  которая  не  была   бы   разбита.
Бессмысленное разрушение! Наконец я приблизился к  деревьям,  чтобы  минутку
отдохнуть в тени. Но не успел я войти в тень,  как  мне  почудилось,  что  я
вступил в мрачный круг ада. Пороги были близко,  и  неумолчный  однообразный
стремительный шум слышался в унылой роще, где ни  один  лист  не  шевелился;
что-то  таинственное  было  в  этом  шуме,  который,  казалось,  вызван  был
головокружительным полетом Земли в пространстве.
   Черные скорченные тела лежали и сидели  между  деревьями,  прислоняясь  к
стволам,  припадая  к  земле,  полустертые  в   тусклом   свете;   позы   их
свидетельствовали о боли, безнадежности и отчаянии. Снова взорвался  динамит
на утесе, и земля дрогнула у меня под  ногами.  Работа  шла  своим  чередом.
Работа! А сюда шли умирать те, кто там работал.
   Они умирали медленной смертью, это было ясно. Они  не  были  врагами,  не
были преступниками, теперь в них не было ничего  земного,  -  остались  лишь
черные тени болезни и голода, лежащие в зеленоватом сумраке.  Их  доставляли
со  всего  побережья,  соблюдая  все  оговоренные  контрактом   условия;   в
незнакомой обстановке, получая непривычную для  них  пищу,  они  заболевали,
теряли работоспособность, и тогда им позволяли уползать прочь. Эти смертники
были свободны, как воздух, и почти так же прозрачны. В тени деревьев я начал
различать блеск их глаз. Потом, посмотрев вниз, я увидел  около  своей  руки
чье-то лицо. Черное тело растянулось во всю длину, опираясь одним  плечом  о
ствол  дерева;  медленно  поднялись  веки,  и  я  увидел  огромные   тусклые
ввалившиеся глаза; какой-то огонек, слепой, бесцветный,  вспыхнул  в  них  и
медленно угас. Этот человек казался молодым, почти мальчиком, но вы  знаете,
как трудно определить их возраст. Я  ничего  иного  не  мог  придумать,  как
предложить ему один из морских сухарей моего славного шведа, - сухари были у
меня в кармане. Пальцы медленно его  сжали;  человек  не  сделал  больше  ни
одного движения, не взглянул на меня. Шея его была повязана  какой-то  белой
шерстинкой. Зачем? Где он ее достал? Был  ли  это  отличительный  его  знак,
украшение или амулет? Или ничего не было с ней связано? На  черной  шее  она
производила жуткое впечатление - эта белая  нитка,  привезенная  из  страны,
лежащей за морями.
   Неподалеку от  этого  дерева  сидели,  поджав  ноги,  еще  два  костлявых
угловатых  существа.  Один  из  этих  двух  чернокожих,  с   остановившимся,
невыносимо жутким  взглядом,  уткнулся  подбородком  в  колено;  сосед  его,
похожий на привидение, опустил голову на колени, как бы  угнетенный  великой
усталостью.  Вокруг  лежали,  скорчившись,  другие  чернокожие,  словно   на
картине, изображающей избиение или чуму. Пока я  стоял,  пораженный  ужасом,
один из этих людей приподнялся на руках и на  четвереньках  пополз  к  реке,
чтобы напиться. Он пил, зачерпывая воду рукой, потом уселся, скрестив  ноги,
на солнцепеке, и немного спустя курчавая его голова поникла.
   Мне уже не хотелось мешкать в тени, и я поспешно  направился  к  торговой
станции. Приблизившись к строениям,  я  встретил  белого  человека,  одетого
столь элегантно, что в первый момент я его принял за  привидение.  Я  увидел
высокий крахмальный воротничок, белые манжеты,  легкий  пиджак  из  альпака,
белоснежные брюки, светлый галстук и вычищенные ботинки.  Шляпы  на  нем  не
было. Волосы,  гладко  зачесанные  и  напомаженные,  разделялись  посередине
пробором. Своей большой белой рукой он держал зонтик на  зеленой  подкладке.
Он был изумителен, а за ухом у него торчала ручка.
   Я пожал руку этому  чудесному  призраку  и  узнал,  что  он  был  главным
бухгалтером фирмы, а вся бухгалтерия велась на этой станции. По его  словам,
он вышел на минутку "подышать свежим воздухом". Это замечание показалось мне
очень странным, ибо оно наводило на мысль об усидчивой работе за кон торкой.
Я бы не стал упоминать о бухгалтере, если б (ж не был первым, кто назвал мне
имя человека, неразрывно связанного с воспоминаниями об этом времени.  Кроме
того, я чувствовал уважение к  парню.  Да,  я  уважал  его  воротнички,  его
широкие  манжеты,  его  аккуратную  прическу.  Правда,  он  был   похож   на
парикмахерскую куклу, но, несмотря  на  деморализующее  влияние  страны,  он
заботился  о  своей  внешности.  В  этом  проявлялась  сила  характера.  Его
накрахмаленные  воротнички  и   выглаженные   манишки   были   своего   рода
достижением; впоследствии я не мог  удержаться,  чтобы  не  спросить,  каким
образом удалось  ему  этого  добиться.  Он  чуть-чуть  покраснел  и  скромно
ответил:
   - Я вымуштровал одну из туземных женщин на  станции.  Это  было  нелегко.
Такая работа пришлась ей не по вкусу.
   Таким образом, этот человек действительно сделал какое-то дело.  А  кроме
того, он был предан своим книгам, которые содержались в образцовом порядке.
   Зато на станции неразбериха была полная - вещи в беспорядке, беспорядок в
домах, путаница в головах. То и дело приходили и уходили вереницы запыленных
негров с плоскими ступнями. Фабричные товары, скверные бумажные ткани,  бусы
и латунная проволока доставлялись в царство  тьмы  в  обмен  на  драгоценную
слоновую кость.
   На станции мне пришлось провести десять дней - вечность! Я жил  в  хижине
во дворе, но, спасаясь от хаоса, частенько заглядывал в контору  бухгалтера.
Это было дощатое строение, а доски так  плохо  были  прилажены,  что,  когда
бухгалтер склонялся над своей высокой конторкой,  на  него,  от  затылка  до
каблуков, ложились узкие полоски солнечного света.
   Хотя большие ставни оставались закрытыми, в комнате было светло и  жарко;
враждебно жужжали крупные мухи, которые не жалили, но больно кололи.  Обычно
я усаживался на пол, а бухгалтер в своем безупречном костюме (и даже  слегка
надушенный) сидел на высоком табурете и писал без устали. Иногда он вставал,
чтобы размять ноги. Когда однажды в комнату  внесли  на  раскладной  кровати
больного (какого-то агента, занемогшего  и  доставленного  сюда  из  глубины
страны), бухгалтер выразил слабое неудовольствие.
   - Стоны больного, - говорил он, - отвлекают мое внимание. В этом  климате
очень трудно сосредоточиться и не наделать ошибок.
   Однажды он заметил, не поднимая головы:
   - В глубине страны вы, несомненно, встретите мистера Куртца.
   На мой вопрос, кто такой мистер  Куртц,  он  ответил,  что  это  один  из
первоклассных агентов, а заметив мой разочарованный вид, медленно  произнес,
кладя ручку на стол:
   - Это замечательная личность.
   Я стал задавать вопросы и выяснил, что мистер  Куртц  заведует  одной  из
очень важных торговых станций в самом сердце страны слоновой кости.
   - Он присылает сюда слоновой кости больше,  чем  все  остальные  станции,
вместе взятые.
   Бухгалтер снова взялся за перо. Больной чувствовал себя так скверно,  что
даже не стонал. Мирно жужжали мухи.
   Вдруг послышался все нарастающий гул голосов и топот. Только  что  пришел
караван. За дощатой стеной громко тараторили хриплые голоса. Все  носильщики
говорили одновременно, а из этого гула  вырывался  жалобный  голос  главного
агента, который - в двадцатый раз за этот день - плаксиво повторял,  что  он
умывает руки... Бухгалтер медленно встал.
   - Какой шум! - сказал он. Тихонько прошел он по комнате, чтобы  взглянуть
на больного, и, возвращаясь на свое место, сообщил мне: - Он не слышит.
   - Как! Умер? - спросил я, вздрогнув.
   - Нет еще, - ответил он с величайшим спокойствием и мотнул головой, давая
понять, что шум во дворе ему мешает. - Когда приходится вести  бухгалтерские
книги, доходишь до того, что начинаешь ненавидеть этих дикарей -  смертельно
ненавидеть.
   На секунду он задумался, потом продолжал:
   - Когда увидите мистера Куртца, передайте ему от меня, что здесь,  -  тут
он бросил взгляд на свою конторку, - все  идет  прекрасно.  Я  не  хочу  ему
писать: давая письмо нашим курьерам, вы никогда не знаете, в  чьи  руки  оно
попадет... на этой Центральной  станции.  -  Он  посмотрел  на  меня  своими
кроткими выпуклыми глазами и снова заговорил: -  О,  он  далеко  пойдет.  Он
скоро будет шишкой среди администраторов.  Эти  господа  -  я  имею  в  виду
правление в Европе - намерены его продвинуть.
   Он вернулся  к  своей  работе.  Шум  снаружи  затих.  Собираясь  уйти,  я
приостановился в дверях. В комнате, где слышалось неумолчное  жужжание  мух,
агент, которого собирались отправить на родину, лежал в жару и без сознания;
бухгалтер, склонившись над  столом,  вносил  в  свои  точные  отчеты  точные
записи, а на расстоянии пятидесяти  футов  от  двери  виднелись  неподвижные
деревья рощи смерти.
   На следующий день я наконец покинул станцию с караваном  -  с  отрядом  в
шестьдесят человек. Нам предстояло пройти пешком двести миль.
   Не  стоит  распространяться  об  этом  путешествии.  Тропинки,   тропинки
повсюду; сеть  тропинок,  раскинувшаяся  по  пустынной  стране;  тропинки  в
высокой траве и в траве, опаленной солнцем; тропинки,  пробивающиеся  сквозь
заросли, сбегающие в прохладные ущелья, поднимающиеся на  каменистые  холмы,
раскаленные от жары. И  безлюдье:  ни  одного  человека,  ни  одной  хижины.
Население давно разбежалось. Ну что ж... если б толпа  таинственных  негров,
носителей смертоносного оружия, вздумала странствовать по дороге между Дилем
и Грейвсэндом, хватая за шиворот поселян и заставляя их тащить тяжелую ношу,
я думаю, понадобилось бы немного времени, чтобы опустели все окрестные фермы
и коттеджи. Но здесь  и  жилища  тоже  исчезли.  Все-таки  мы  прошли  через
несколько покинутых деревень. Есть что-то трогательно-детское  в  развалинах
стен из травы.
   День проходил за  днем;  за  моей  спиной  раздавался  топот  шестидесяти
босоногих негров, и каждый тащил на себе шестидесятафунтовую  ношу.  Лагерь,
стряпня, сон; потом снова поход. Иногда нам попадался носильщик,  умерший  в
дороге и лежавший в высокой траве, а рядом с ним валялась его палка и пустой
сосуд из тыквы. Вокруг и над нами  великое  молчание.  Часто  в  тихие  ночи
слышался далекий бой барабанов,  то  затихающий,  то  нарастающий,  -  звуки
жуткие, манящие, призывные, дикие  и,  быть  может,  исполненные  такого  же
глубокого значения, как звон колоколов в христианской стране.
   Однажды нам повстречался белый человек в расстегнутом  форменном  кителе,
расположившийся  на  тропинке  со  своей   вооруженной   свитой   -   тощими
занзибарами, - парень очень гостеприимный и  веселый,  чтобы  не  сказать  -
пьяный. Он объявил, что следит за ремонтом дорог. Не могу сказать,  чтобы  я
видел хоть какую-нибудь дорогу или какой-нибудь ремонт, но, пройдя три мили,
я буквально наткнулся на тело пожилого негра, убитого пулей, попавшей ему  в
лоб; быть может, это и свидетельствовало о мерах, предпринятых для улучшения
дорог; Со мной был спутник - белый; неплохой парень,  но  слишком  жирный  и
обнаруживший досадную  привычку  падать  в  обморок  всякий  раз,  когда  мы
поднимались по склону раскаленного холма и несколько миль  отделяли  нас  от
воды  и  тени.  Раздражает,  знаете  ли,  держать  на  манер  зонтика   вашу
собственную куртку над головой человека, пока он не придет в чувство.  Я  не
мог удержаться, чтобы  не  спросить  его,  для  чего  он,  собственно,  сюда
приехал.
   - Денег заработать, конечно. А вы что думали? - сказал  он  презрительно.
Потом он заболел лихорадкой, и пришлось его нести в  гамаке,  подвешенном  к
шесту. Так как весил он больше двухсот фунтов,  то  я  все  время  воевал  с
носильщиками. Они топтались на одном месте, разбегались, удирали по ночам...
Настоящий мятеж! Как-то вечером я обратился к  ним  с  речью  на  английском
языке, сопровождая ее жестами, за которыми следили шестьдесят пар глаз, а на
следующее утро мы отправились в путь, причем чернокожие, тащившие гамак, шли
впереди. Час спустя я нашел в кустах всю поклажу - гамак, одеяла,  стонущего
человека. Тяжелый шест содрал бедняге кожу с  носа.  Парню  очень  хотелось,
чтобы я кого-нибудь убил, но нигде не видно было даже  тени  носильщиков.  Я
вспомнил слова старого доктора: "С научной точки зрения  любопытно  было  бы
наблюдать  там,  на  месте,  перемену,  происходящую   в   индивидууме".   Я
почувствовал, что во мне пробуждается научный интерес. Впрочем,  все  это  к
Делу не относится.
   На пятнадцатый день я снова увидел  большую  реку,  и  мы  доковыляли  до
Центральной станции. Она расположена была у заводи, окруженной кустарником и
лесом; станция была обнесена с трех сторон старой изгородью из тростника,  а
с одной стороны тянулась полоса вонючей грязи. Ворот не было - вместо них  в
изгороди зияла дыра; достаточно было одного  взгляда,  чтобы  понять:  здесь
всем распоряжается чахлый демон лени. Белые люди с длинными палками в  руках
лениво бродили между строениями, подходили, чтобы взглянуть на меня, а затем
скрывались из виду. Один из них, дюжий вспыльчивый парень с  черными  усами,
узнав, кто я такой, сообщил  мне,  не  жалея  слов  и  прибегая  к  ненужным
отступлениям, что пароход мои  покоится  на  дне  реки.  Я  был  как  громом
поражен. Что, как, почему? О, все "в  порядке".  "Сам  начальник"  при  этом
присутствовал. Все в полном порядке.
   - Все держали себя превосходно... превосходно! Вы должны, - продолжал он,
волнуясь, - сейчас же повидаться с начальником. Он ждет!
   Тогда я не понял подлинного значения этой катастрофы. Думаю, что теперь я
понимаю... хотя отнюдь не уверен. Когда я об  этом  размышляю,  происшествие
кажется мне слишком нелепым, чтобы быть естественным... А  впрочем...  но  в
тот момент я к этому отнесся просто как к досадной помехе. Пароход  затонул.
Два дня назад они, внезапно всполошившись, отправились на пароходе вверх  по
реке. Начальник торговой станции  находился  на  борту,  а  кто-то  вызвался
исполнять обязанности шкипера. Не прошло и трех часов, как они наскочили  на
камни, сорвали дно, и пароход затонул около южного берега.  Я  задавал  себе
вопрос, что мне делать теперь, когда судно мое погибло. Выяснилось, что дела
у меня будет выше головы, так как я должен был выудить из реки свой пароход.
За это я принялся на следующий же день. Затем, доставив обломки на  станцию,
я взялся за починку, и на все это ушло несколько месяцев.
   Любопытной оказалась первая моя встреча с начальником станции. Хотя в  то
утро я прошел пешком двадцать миль, он  не  предложил  мне  сесть.  У  этого
человека была самая обыкновенная физиономия, манеры,  голос.  Роста  он  был
среднего, сложен пропорционально. Пожалуй,  в  глазах  его  весьма  обычного
цвета было что-то необычно холодное, а взгляд его  падал  на  вас  острый  и
тяжелый, как  топор.  Но  даже  в  такие  минуты  весь  его  вид,  казалось,
противоречил впечатлению, какое производил  этот  взгляд.  Иногда  губы  его
складывались как-то странно - было в этом что-то  мимолетное,  ускользающее:
улыбка не улыбка, - я ее помню, но не могу объяснить. Она появлялась  помимо
его воли, через секунду после того, как он договаривал фразу,  появлялась  в
конце его речи, словно печать, скрепляющая слова и делающая банальную  фразу
загадочной.
   Он был самым обыкновенным торговцем и с ранних лет работал в этих  краях.
Его слушались, однако он не внушал ни страха, ни любви, ни даже уважения.  В
его присутствии люди ощущали неловкость. Вот именно! Не то чтобы  недоверие,
а просто неловкость. Вы не можете себе  представить,  какое  значение  имеет
такая...  такая  способность  вызывать  ощущение  неловкости.  Он  не   умел
организовывать, проявлять инициативу или хотя бы поддерживать  порядок.  Это
видно было по тому, в каком плачевном состоянии находилась станция.  У  него
не было ни ума, ни образования. Почему же в таком  случае  занимал  он  этот
пост? Быть может, потому, что он никогда не болел.
   Он служил девять лет, получая  отпуск  через  каждые  три  года.  Могучее
здоровье само по себе имеет большое значение там, где не. выдерживает  самый
крепкий человек. Отправляясь на родину в отпуск, он устраивал  торжественное
празднество: так веселится, сойдя на берег, матрос; впрочем,  сходство  было
только поверхностное. Это можно было угадать по тем словам, какие он  бросал
в разговоре. Ничего нового он не создал: он только поддерживал рутину  -  и.
этим дело ограничивалось. Но все-таки он  был  великим  человеком,  так  как
нельзя было угадать, чем можно обуздать его.  Этого  секрета  он  так  и  не
выдал. Быть может, он ровно ничего собой  не  представлял.  Такое  поведение
заставляло  призадуматься,  ибо  там  не  было  ничего,  что  могло  бы  его
сдерживать.
   Однажды, когда различные тропические болезни свалили  с  ног  почти  всех
агентов на станции, он заявил, что "людям, сюда приезжающим, не следовало бы
иметь никаких внутренних органов". Эту фразу  он  скрепил  своей  улыбкой  -
словно приоткрыл на секунду дверь в царство тьмы, у которой стоял на страже.
Вам чудилось, что вы что-то разглядели, - но печать уже снова была наложена.
Когда ему надоели обеденные ссоры, постоянно возникавшие между белыми  из-за
того, кому сидеть за столом на председательском месте, он  приказал  сделать
огромный круглый стол, для которого пришлось выстроить  специальный  дом.  В
этом доме устроили столовую. Первое место было там, где он сидел;  остальные
места в счет не шли. Ясно было, что в этом  он  твердо  убежден.  "Учтивый",
"неучтивый" - эти определения к нему не подходили. Он  был  флегматичен.  Он
разрешал  своему  "бою"  -  откормленному  молодому  негру  с  побережья   -
третировать белых нахально и дерзко у него на глазах.
   Увидев меня, он тотчас же стал говорить. Я слишком замешкался в пути.  Он
не мог ждать. Пришлось поехать без  меня.  Нужно  было  посетить  станции  в
верховьях реки. Времени и так уже прошло немало, и он не знал, кто умер, кто
жив, в каком состоянии находятся дела и т. д. и т. д. На мое  объяснение  он
не обратил ни малейшего внимания и, играя палочкой  сургуча,  несколько  раз
повторил, что положение "очень серьезно, очень серьезно". Ходят  слухи,  что
одной из важнейших станций угрожает опасность и что начальник ее  -  мистеры
Куртц - болен. Он выразил надежду, что слухи эти ложны.  Мистер  Куртц...  Я
был утомлен и нервничал. "Черт бы побрал Куртца!" - подумал я и перебил его,
заявив, что о мистере Куртце мне говорили на побережье.
   - А, значит, там о нем говорят, - прошептал он себе под нос.  Потом  стал
меня уверять, что мистер Куртц - лучший его агент, исключительный человек  и
ценный работник для фирмы;  таким  образом,  мне  должно  быть  понятно  его
беспокойство. И он еще раз повторил, что  очень  взволнован.  Действительно,
он, все время ерзая на стуле,  воскликнул:  "Ах,  мистер  Куртц!"  -  сломал
палочку сургуча и, казалось, был потрясен происшествием с  пароходом.  Затем
он пожелал узнать, сколько времени мне понадобится, чтобы...
   Я снова его перебил. Я, видите ли,  был  голоден,  он  не  предложил  мне
сесть, и тепе