было
пробраться. Однако в течение того короткого промежутка времени, когда  туман
рассеялся, я убедился, что никаких каноэ  поблизости  не  видно;  во  всяком
случае, их не было около парохода. Главная же причина, по которой  я  считал
нападение невозможным, заключалась в  самом  характере  криков.  То  не  был
свирепый  вой,   предвещающий   враждебное   наступление.   В   этих   диких
пронзительных  воплях  мне  слышалась  безграничная  скорбь.  Казалось,  вид
парохода  почему-то  преисполнил  дикарей  безысходной  тоской.   Опасность,
объяснял я, заключается в том, что  по  соседству  от  нас  находятся  люди,
захваченные великой страстью. Даже скорбь Может в  конце  концов  перейти  в
ярость, хотя обычно она переходит в апатию.
   Если б вы видели, как таращили глаза пилигримы! У  них  не  хватало  духу
высмеять или хотя бы обругать меня, но, думаю, они порешили, что я сошел
 с ума - от страха, был" может. Я им прочел целую  лекцию.  Друзья  мои, 
что мне было делать? Держаться настороже? Ну что ж, я следил за туманом, как 
кошка следит за мышью; но теперь глаза нам были так же не нужны, как если бы 
мы оказались погребенными под горой ваты.  И  туман  был  похож  на  вату  - 
удушливый, теплый. Кроме того, все, что я сказал, было абсолютно  правильно, 
хотя и звучало нелепо. То, о чем впоследствии мы говорили как  о  нападении, 
было по существу лишь попыткой отразить наступление.  Ничего  враждебного  в 
этой попытке не было; она была сделана людьми, доведенными  до  отчаяния,  и 
носила характер оборонительный. 
   Это произошло в полутора милях от станции Куртца, через  два  часа  после
того, как рассеялся туман. Мы повернули по реке, когда я увидел на  середине
течения маленький островок - холмик, поросший ярко-зеленой травой. Когда  мы
подошли ближе, я разглядел, что от холмика тянется  длинная  песчаная  коса,
или, вернее, цепь островков, бесцветных и едва поднимающихся над водой;  все
они были связаны подводной мелью, тянувшейся по середине  потока;  эта  мель
видна была под водой так же, как виден под кожей позвоночный столб человека.
Теперь я мог идти направо  или  налево  отмели.  Я  не  знал,  какой  проход
избрать. Глубина, казалось, была одинакова, и берега ничем не отличались; но
так как меня предупредили, что станция находится на западном берегу,  то  я,
естественно, повел судно в западный пролив.
   Не успели мы войти в него, как я заметил, что он значительно уже,  чем  я
предполагал. Слева тянулась длинная мель, а  справа  высокий  крутой  берег,
заросший кустами. Над кустарником рядами вздымались деревья.  Ветви  нависли
над рекой, и кое-где  дерево  протягивало  с  берега  гигантский  сук.  День
клонился к вечеру, пасмурным казался лес, и широкая полоса тени уже легла на
воду. В этой тени мы  очень  медленно  продвигались  вперед.  Я  вел  судно,
придерживаясь берега; здесь было глубже,  как  показал  шест  для  измерения
глубины.
   Один из моих голодных и терпеливых друзей негров измерял глубину, стоя на
носу как раз подо мною. Этот пароход походил на палубное плоскодонное судно.
На палубе находились два домика из тикового дерева с дверями и окнами. Котел
помещался на носу, а машины - на корме. Над  всей  палубой  тянулась  легкая
крыша  на  столбах.  Труба  проходила  через  эту  крышу,  а  перед   трубой
возвышалось маленькое дощатое  строение,  служившее  рулевой  рубкой.  Здесь
помещался  штурвал,  кушетка,  два  складных  стула,  крохотный   столик   и
заряженное мартини, прислоненное в углу. Дверь выходила  на  нос;  справа  и
слева были широкие ставни, никогда не закрывавшиеся. Целые дни я проводил на
самом конце крыши перед дверью. Ночью спал или  пытался  спать  на  кушетке.
Атлетический негр из какого-то берегового  племени,  обученный  бедным  моим
предшественником, исполнял обязанности рулевого. Он носил  медные  серьги  и
обертывал себе бедра куском голубой материи, спускавшимся до лодыжек. О себе
он был самого высокого мнения. Я его считал самым ветреным  дураком,  какого
мне когда-либо приходилось видеть. При вас он с самонадеянным видом управлял
рулем, но стоило вам уйти, как он пугался и наш калека пароход  мог  в  одну
минуту одержать над ним верх.
   Я смотрел вниз, на шест для измерения глубины,  с  досадой  отмечая,  что
река все мелеет, как вдруг мой негр, не потрудившись  втащить  шест,  плашмя
растягивается на палубе.  Однако  шеста  он  из  рук  не  выпустил,  и  шест
волочился по воде. В то же время кочегар,  которого  я  тоже  мог  видеть  с
крыши, внезапно уселся перед  своей  топкой  и  втянул  голову  в  плечи.  Я
удивился и бросил взгляд на реку, так как нам  предстояло  обогнуть  корягу.
Палочки, маленькие палочки летали в воздухе; их  было  много;  они  свистели
перед самым моим носом, падали к моим  ногам,  ударялись  о  стенки  рулевой
рубки за моей спиной. А в это время на реке, на берегу в кустах было тихо  -
полная тишина. Я слышал только тяжелые удары колеса на корме да постукивание
падающих палочек.  Неуклюже  обогнули  мы  корягу.  Стрелы,  клянусь  Богом,
стрелы! Нас обстреливали! Я поспешно вошел в рубку, чтобы закрыть ставень со
стороны берега. Этот дурак рулевой, держа руки на  штурвале,  приплясывал  и
жевал губами, словно взнузданная лошадь. Черт бы его побрал! А мы тащились в
десяти футах от берега.
   Мне пришлось высунуться, чтобы закрыть тяжелый  ставень,  и  я  увидел  в
листве лицо на уровне с моим лицом и глаза,  злобно  на  меня  смотревшие  в
упор; и вдруг словно  кто-то  снял  пелену,  застилавшую  мне  зрение,  и  я
разглядел в полутьме среди  переплетенных  ветвей  обнаженные  торсы,  руки,
ноги, сверкающие глаза - в кустах кишели человеческие тела бронзового цвета.
Ветки дрожали, раскачивались, трещали, стрелы вылетали из кустов.  Я  закрыл
ставень.
   - Держи прямо, - сказал я рулевому. Не  поворачивая  головы,  он  смотрел
вперед, но глаза его были вытаращены, он потихоньку притопывал, и на губах у
него выступила пена.
   - Стой смирно! - крикнул я в бешенстве. Но  с  таким  же  успехом  я  мог
приказать дереву не раска чиваться под ветром. Я выскочил  из  рубки.  Внизу
люди бегали по железной палубе; слышались  заглушенные  восклицания;  кто-то
взвизгнул:
   - Нельзя ли повернуть назад?
   Впереди я заметил рябь на воде. Как! Еще одна коряга!  Под  моими  ногами
началась стрельба. Пилигримы пустили в ход свои винчестеры и попусту швыряли
свинец в  кусты.  Поднялось  облако  дыма  и  медленно  поползло  вперед.  Я
выругался. Теперь  я  не  мог  разглядеть  ни  ряби,  ни  коряги.  Я  стоял,
выглядывая из-за двери, а стрелы летели тучами. Быть может, эти стрелы  были
отравлены, но, казалось, они не убили бы и кошки.  В  кустах  поднялся  вой.
Наши дровосеки отвечали воинственным гиканьем. Ружейный выстрел раздался  за
моей спиной и оглушил меня. Я оглянулся через плечо;  в  рубке  дым  еще  не
рассеялся, когда я бросился к штурвалу. Оказывается, негр сорвался с  места,
открыл ставень и выстрелил из мартини. Тараща глаза, он стоял перед  широким
отверстием, а я кричал на него, выпрямляя уклонившийся  в  сторону  пароход.
Здесь негде было повернуть, даже если бы я и намеревался это сделать; где-то
впереди, очень близко от нас, скрывалась в проклятом  дыму  коряга.  Времени
нельзя было терять, и я подвел пароход к самому берегу - туда,  где,  как  я
знал, было глубоко.
   Медленно ползли мы мимо нависших кустов под сыпавшимися на нас листьями и
сломанными ветками. Внизу обстрел прекратился. Я откинул  голову,  когда  со
свистом мелькнула стрела, влетевшая в одно окно рубки и вылетевшая в другое.
Глядя из-за  плеча  этого  сумасшедшего  рулевого,  который  орал,  потрясая
разряженным  ружьем,  я  различил  неясные   фигуры   людей;   они   бежали,
сгорбившись, скользили и прыгали. Что-то большое показалось перед ставнем,
 ружье полетело за борт, а человек отступил назад, глянул на меня  через 
плечо странным глубоким взглядом и упал к моим ногам. Головой  он  два  раза 
ударился о штурвал, а конец какой-то  длинной  трости  стукнул  и  опрокинул 
маленький складной стул. Похоже было на то, что негр, вырвав эту  трость  из 
рук человека на берегу, потерял равновесие и упал. Тонкий  дымок  рассеялся, 
коряга осталась позади, и, глядя вперед, я убедился, что через  сотню  ярдов 
можно будет отвести пароход подальше от берега. 
   Вдруг я почувствовал, что  стою  на  чем-то  очень  теплом  и  мокром,  и
посмотрел вниз. Человек перевернулся на  спину  и  смотрел  прямо  на  меня;
обеими руками он сжимал эту трость. Но то была не трость,  а  древко  копья;
брошенное в окно рубки, копье вонзилось ему в  бок  под  ребрами  до  самого
древка, и на боку зияла страшная рана; мои ботинки  были  полны  крови,  под
штурвалом  виднелась  блестящая  темно-красная  лужа.  Его  глаза  светились
странным лучистым светом. Внизу снова началась ружейная стрельба. Он смотрел
на меня с тревогой, сжимал копье, словно какую-то драгоценность, и как будто
боялся, Что я попытаюсь отнять ее у него.
   Я должен был сделать над собой усилие, чтобы оторвать от  него  взгляд  и
следить за штурвалом. Одной рукой я нащупал над головой веревку и  торопливо
дал два свистка один за другим. Мгновенно  смолкли  злобные  и  воинственные
крики,  и  тогда  из  глубины  лесов  донесся  протяжный  вибрирующий  стон,
исполненный такого ужаса, тоски и отчаяния, что казалось, последняя  надежда
покидала землю. В кустах поднялась суматоха,  град  стрел  прекратился,  еще
несколько выстрелов - и  спустилось  молчание.  Я  снова  отчетливо  услышал
медленные удары колеса, В тот момент, когда я круто поворачивал  руль  напра
во,  в  дверях  показался  пилигрим  в  розовой  пижаме,   взволнованный   и
разгоряченный.
   - Начальник послал меня... - начал он официальным тоном и вдруг запнулся.
- Боже мой! - воскликнул он, заметив раненого.
   Мы, двое белых, стояли  над  ним,  а  он  смотрел  на  нас  обоих  своими
лучистыми вопрошающими глазами. Уверяю вас, он как  будто  собирался  задать
нам какой-то вопрос на непонятном языке; но он умер, не произнеся ни  слова,
не дрогнув, не шелохнувшись. Только в самую последнюю минуту, словно в ответ
на какой-то невидимый нам знак или шепот, который мы не могли  услышать,  он
сдвинул брови и его черное мертвое лицо стало угрюмым, задумчивым и грозным.
Лучистые вопрошающие глаза угасли, стали стеклянными.
   - Умеете вы править рулем? - нетерпеливо спросил я  агента.  Он,  видимо,
сомневался, но я схватил  его  за  руку,  и  он  сразу  понял,  что  никакие
возражения не помогут. По правде  сказать,  я  горел  нетерпением  переодеть
ботинки и носки.
   - Он умер, - прошептал расстроенный пилигрим.
   - Несомненно, - сказал я, дергая как  сумасшедший  шнурки  ботинок.  -  И
полагаю, что и мистера Куртца уже нет в живых.
   В тот момент меня преследовала эта мысль. Я был страшно разочарован,  как
будто мне открылось, что все это время я стремился  к  чему-то  призрачному.
Большего разочарования я бы не мог испытать, если бы прошел весь этот путь с
единственной целью поговорить с мистером  Куртцем.  Поговорить  с  ним...  Я
швырнул ботинок за борт, и тут меня осенила мысль, что именно к этому-то я и
стремился - к беседе с Куртцем. Я сделал страшное открытие: этого человека я
никогда  не  представлял  себе,  так  сказать,"  действующим,  но  только  -
разговаривающим. Я не говорил себе: "Теперь я  никогда  его  не  увижу"  или
"теперь я не могу пожать ему руку", но - "теперь я никогда его  не  услышу".
Думая об этом человеке, я думал о его голосе. Конечно, с  ним  связаны  были
известные поступки. Разве не твердили мне со всех  сторон  с  восхищением  и
завистью, что он собрал, выменял, выманил или украл слоновой  кости  больше,
чем все агенты, вместе взятые? Но не в этом была суть. Дело в  том,  что  он
был одаренным существом, и из всех его талантов подлинно реальной  была  его
способность говорить - дар слова, дар ошеломляющий  и  просветляющий,  самый
возвышенный и самый презренный,  пульсирующая  струя  света  или  обманчивый
поток из сердца непроницаемой тьмы.
   Второй ботинок полетел в эту проклятую реку. "Черт возьми! - подумал я. -
Все кончено. Мы опоздали. Он исчез, и дар его исчез. Он убит копьем, стрелой
или дубиной. В конце концов я так и не услышу, как говорил этот парень..." В
моем отчаянии было что-то похожее на безграничную скорбь, какая слышалась  в
вое этих дикарей в кустах. Я почувствовал такое уныние и одиночество, словно
у меня отняли веру или я не оправдал своего назначения в жизни...
   Кто это там так глубоко вздыхает? Что вы  говорите?  Нелепо?  Ну  что  ж!
Пусть - нелепо. Боже мой! Неужели человек не может...  Послушайте,  дайте-ка
мне табаку.
 
 
   Спустилось глубокое молчание, потом вспыхнула  спичка  и  осветила  худое
измученное лицо Марлоу, изборожденное  вертикальными  складками;  веки  были
опущены, вид у него  был  внимательный  и  сосредото  ченный.  Он  энергично
раскуривал трубку. Крохотное пламя колебалось, а лицо  то  приближалось,  то
отступало в ночь. Спичка потухла.
 
 
   - Нелепо! - воскликнул он. - Что толку рассказывать!.. Здесь у каждого из
вас имеется по два адреса, вы прочно ошвартованы, словно судно,  стоящее  на
двух якорях; вы знаете, что за одним углом находится мясник, а за  другим  -
полисмен;  аппетит  у   вас   превосходный   и   температура   нормальная...
Понимаете?.. нормальная с начала до конца года. А вы говорите - нелепо!..  К
черту нелепость! Друзья мои, чего ждать от человека, который так нервничает,
что выбрасывает за борт пару новых ботинок?  Теперь  меня  удивляет,  как  я
тогда не пролил слез. Честное слово, я горжусь своей выдержкой. Меня  больно
задела мысль, что я лишился великой привилегии  послушать  этого  одаренного
Куртца. Конечно, я ошибался. Привилегия ждала меня. О да! Я услыхал  больше,
чем было нужно. И я был  прав,  думая  о  его  голосе.  Голос  -  вот  самое
существенное, что у него осталось. И я услышал его - этот голос -  и  другие
голоса; а воспоминание об этом времени витает вокруг меня, неосязаемое,  как
замирающий отголосок болтовни  глупой,  жестокой,  непристойной,  дикой  или
просто подлой и лишенной какого бы то ни было смысла.  Голоса,  голоса...  и
даже сама девушка...
 
 
   Марлоу долго молчал.
 
 
   - Призрак я заклял в конце концов ложью, - начал он внезапно. -  Девушка!
Как? Я упомянул о девушке? О, она в этом не участвует. Они - женщины, хочу я
сказать, - стоят в стороне и должны стоять в стороне. Мы должны помочь им  в
их прекрасном мире, чтобы наш мир не сделался еще хуже.  О  да,  ей  суждено
было остаться в стороне. Если б вы слышали, как мистер Куртц - этот  вырытый
из земли труп - говорил: "Моя нареченная". Тогда вы бы поняли,  что  ей  нет
места в его  мире.  Высокий  лоб  мистера  Куртца!  Говорят,  волосы  иногда
продолжают расти после смерти, но этот...  гм...  субъект  был  поразительно
лыс. Дикая глушь погладила его  по  голове,  и  -  смотрите!  -  голова  его
уподобилась шару - шару из слоновой кости. Глушь его приласкала, и - о чудо!
- он зачах. Она его приняла, полюбила, проникла в его  вены,  в  его  плоть,
наложила свою печать на его душу, проделала  над  ним  какие-то  дьявольские
церемонии  посвящения.  Он  был  ее  избалованным  и  изнеженным  фаворитом.
Слоновая кость? Ну еще бы! Груды слоновой кости. Старая хижина из глины была
битком набита. Можно было подумать, что во всей стране не осталось ни одного
бивня в земле и на земле. "Все больше ископаемые",  -  презрительно  заметил
начальник. Но с таким же успехом можно и меня считать ископаемым. Ископаемой
они называли слоновую кость, вырытую из земли. Оказывается, эти негры иногда
зарывают бивни в землю, но, видимо,  им  не  удалось  зарыть  их  достаточно
глубоко, чтобы спасти одаренного мистера Куртца от его судьбы.
   Мы погрузили бивни на пароход, и  целая  гора  лежала  на  палубе.  Таким
образом, Куртц мог смотреть и наслаждаться, так как  способность  оценки  не
покидала его до последней  минуты.  Слыхали  б  вы,  как  он  говорил:  "Моя
слоновая кость!" О, я его слышал! "Моя нареченная, моя слоновая  кость,  моя
станция, моя река, мое..." Все принадлежало ему. Затаив дыхание, я ждал, что
глушь разразится жутким раскати стым смехом, от которого звезды  содрогнутся
на небе. Все принадлежало ему, но суть была не в  этом.  Важно  было  знать,
кому принадлежал он, какие силы тьмы предъявляли на него свои права. От этих
размышлений мурашки пробегали  по  спине.  Невозможно  -  и  опасно  -  было
выводить заключение. Он занимал высокий пост среди демонов той  страны  -  я
говорю не иносказательно.
   Вы не можете это понять. Да и как вам понять? Под вашими  ногами  прочная
мостовая, вы окружены добрыми соседями, которые готовы вас развеселить  или,
деликатно проскользнув между мясником  и  полисменом,  наброситься  на  вас,
охваченные священным ужасом перед скандалом, виселицей и сумасшедшим  домом.
Как же можете вы себе представить, в какую тьму первобытных  веков  забредет
свободный человек, вступивший на путь одиночества - полного одиночества, без
полисмена,  -  на  путь  молчания,  полного  молчания,   когда   не   слышно
предостерегающего  голоса  доброго  соседа,  который  нашептывает   вам   об
общественном мнении? Все эти мелочи и составляют великую разницу.  Когда  их
нет, вы должны  опираться  на  самого  себя,  на  свою  собственную  силу  и
способность соблюдать верность. Конечно, вы можете оказаться слишком глупым,
чтобы сбиться с пути, слишком тупым, чтобы заметить обрушившиеся на вас силы
тьмы. Я считаю, что никогда ни один глупец не  продавал  своей  души  черту:
либо глупец оказался  слишком  глупым,  либо  в  черте  было  слишком  много
чертовщины.
   Или, быть может, вы относитесь к категории тех экзальтированных созданий,
которые глухи и слепы ко всему, кроме  небесных  знамений  и  звуков.  Тогда
земля  для  вас  -  лишь  случайное  пристанище,  и  я  не  берусь  сказать,
выигрываете ли вы от этого или проигрываете. Но к большинству из нас все эти
определения не подходят. Для нас земля - место, где мы живем, где мы  должны
мириться со всеми звуками, образами и запахами. Да, черт возьми,  мы  должны
вдыхать запах гниющего гиппопотама и не поддаваться заразе. И тогда на сцену
выступает наша выносливость, вера в нашу способность  закопать  это  гниющее
тело и наша преданность - преданность не себе, но непосильному темному делу.
И это не очень-то легко.
   Поймите, я не пытаюсь что-либо изменить или объяснить -  я  хочу  понять,
понять мистера Куртца или тень мистера Куртца. Этот посвященный  в  таинства
призрак из Ниоткуда, перед тем как  окончательно  исчезнуть,  удостоил  меня
поразительными признаниями. Объясняется это тем, что он мог говорить со мной
по-английски. Образование Куртц получил главным образом в Англии, и - как он
сам соизволил сказать - эта страна достойна его привязанности. Его мать была
наполовину англичанкой, отец - наполовину французом. Вся Европа  участвовала
в создании Куртца. Как я  со  временем  узнал,  "Международное  общество  по
просвещению дикарей" поручило ему написать  отчет,  каковым  можно  было  бы
руководствоваться в дальнейшей работе. И он этот отчет написал. Я его видел,
читал. Отчет красноречивый, но, сказал бы я, написанный на высоких нотах. Он
нашел время исписать мелким почерком семнадцать страниц! Но должно быть, это
было им написано до  того,  как...  ну,  скажем,  нервы  его  расходились  и
побудили мистера Куртца председательствовать  во  время  полунощной  пляски,
закончившейся  невероятными  церемониальными  обрядами.  Впоследствии  я,  к
досаде своей, разузнал,  что  обряды  эти  совершались  в  честь  его...  вы
понимаете? в честь самого мистера Куртца.
   Но  статья  была  прекрасная.  Впрочем,  теперь,   когда   сведения   мои
пополнились, вступление к статье кажется мне  зловещим.  Куртц  развивал  ту
мысль, что мы, белые, дости