гшие известной степени развития, "должны казаться
им   (дикарям)   существами   сверхъестественными.   Мы   к   ним   приходим
могущественными, словно боги" - и так далее  и  так  далее.  "Тренируя  нашу
волю, мы можем добиться власти неограниченной и благотворной..."  Начиная  с
этого места он воспарил и прихватил меня с собой. Заключительные фразы  были
великолепны,  но  трудно  поддавались   запоминанию.   У   нас   сохранилось
впечатление о  мире  экзотическом,  необъятном,  управляемом  могущественной
благой силой.  Я  преисполнился  энтузиазма.  Такова  неограниченная  власть
красноречия - пламенных, благородных слов.
   Никакие практические указания не врывались в  магический  поток  фраз,  и
только в конце  последней  страницы  -  видимо,  спустя  большой  промежуток
времени  -  была  нацарапана  нетвердой   рукой   заметка,   которую   можно
рассматривать как изложение метода. Она очень проста, и, после трогательного
призыва ко всем альтруистическим чувствам, она вас  ослепляет  и  устрашает,
как вспышка молнии в ясном небе: "Истребляйте всех  скотов!"  Любопытно  то,
что  он,  видимо,  позабыл  об  этом  многозначительном  постскриптуме,  ибо
позднее,  придя,  так  сказать,  в  себя,  настойчиво  умолял  меня  хранить
"памфлет" (так называл он свою  статью),  который  должен  был  благоприятно
отразиться на его карьере. Обо всем этом у меня имелись точные сведения, а в
будущем мне пришлось позаботиться и о его добром имени. Я достаточно об этом
позаботился - и потому, если бы захотел,  имел  полное  право  бросить  этот
памфлет в  мусорную  кучу  прогресса  -  туда,  где,  фигурально  выражаясь,
покоятся все дохлые кошки цивилизации. Но, видите ли, у меня не было выбора.
Мистера Куртца нельзя было забыть, так как он,  во  всяком  случае,  человек
незаурядный. Он имел власть чаровать или устрашать первобытные души дикарей,
которые в его честь совершали колдовскую пляску;  он  умел  вселить  злобные
опасения в маленькие душонки пилигримов;  он  приобрел,  во  всяком  случае,
одного преданного  друга,  и  он  завоевал  одну  душу  в  мире,  отнюдь  не
первобытную и не зараженную самоанализом.
   Да, я не могу его забыть, хотя и не собираюсь утверждать,  что  он  стоил
того человека, которого мы потеряли, чтобы до него добраться. Мне не хватало
моего погибшего рулевого; я остро ощущал его отсутствие даже в  тот  момент,
когда тело его еще лежало в рулевой рубке. Пожалуй, вам  покажется  странным
это сожаление о дикаре, который имел не  больше  значения,  чем  песчинка  в
черной Сахаре. Но поймите, он что-то  делал,  он  правил  рулем.  В  течение
многих дней он стоял за моей спиной - мой помощник,  мое  орудие.  Это  было
своего рода товарищество. Он  правил  за  меня  -  я  следил  за  ним.  Меня
тревожили его недостатки, и вот протянулась между нами тонкая нить,  которую
я заметил лишь тогда, когда она внезапно оборвалась. А  глубокий  задушевный
взгляд, какой он на меня бросил, когда ему нанесли удар... я  помню  по  сей
день как утверждение далекого родства.
   Бедняга! Если б только он не трогал этого ставня! У него не было выдержки
- как не было ее у Куртца... Дерево,  раскачиваемое  ветром...  Надев  сухие
туфли, я вытащил его из рубки. Предварительно я вырвал у него из бока копье,
причем, признаюсь, эту операцию я произвел с закрытыми глазами. Его  пят  ки
очутились за порогом; плечи его я прижимал к своей груди. Я обнял его  сзади
и тащил. О, каким он был тяжелым! Мне он казался тяжелее любого человека  на
земле. Затем,  не  теряя  времени,  я  спустил  его  за  борт.  Течение  его
подхватило,  словно  он  был  пучок  травы;  я  видел,  как  тело  два  раза
перевернулось и скрылось навеки.
   Все пилигримы и начальник собрались на верхней палубе около рулевой рубки
и трещали, словно стая взволнованных сорок; возмущенным  шепотом  отозвались
они на мой бессердечный поступок. Зачем было им оставлять здесь это тело - я
не могу догадаться. Быть может, они собирались его  набальзамировать.  Но  с
нижней палубы донесся до меня шепот - зловещий шепот. Мои  друзья  дровосеки
также были скандализованы, и не  без  причины,  но,  признаюсь,  их  расчеты
казались мне недопустимыми. Я  решил,  что  если  моему  покойному  рулевому
суждено быть съеденным, то пусть его съедят одни  рыбы.  При  жизни  он  был
посредственным  рулевым,  а  после  смерти   мог   сделаться   первоклассным
искусителем и, пожалуй, вызвать серьезное  волнение.  Кроме  того,  я  хотел
поскорее занять место у штурвала, так как парень в розовой  пижаме  оказался
безнадежным идиотом.
   Покончив с несложными похоронами, я поспешил его сменить.  Мы  шли  тихим
ходом, придерживаясь середины реки, и я прислушивался  к  разговорам,  какие
велись вокруг меня.  Пилигримы  потеряли  надежду  увидеть  Куртца,  увидеть
станцию. Куртц умер, станция сожжена. Рыжеволосый  пилигрим  радовался,  что
бедняга Куртц во всяком случае отомщен.
   - Послушайте, ведь мы их здорово отделали, когда стреляли по  кустам?  А?
Как вы думаете? Скажите?
   Он буквально приплясывал - этот кровожадный рыжий человечек!  А  ведь  он
едва не упал в обморок, увидев раненого. Я не выдержал и сказал:
   - Во всяком случае, дыму  вы  много  напустили.  Я  видел  по  тому,  как
шелестели верхушки кустов, что все  пули  летели  слишком  высоко.  -  Нужно
прицеливаться и держать ружье у плеча, а эти парни держали ружья у  бедра  и
стреляли зажмурившись. Отступление, утверждал я -  и  не  ошибался,  -  было
вызвано пронзительным  свистком  парохода.  Тут  они  позабыли  о  Куртце  и
негодующе запротестовали.
   Начальник  стоял  у  штурвала  и  конфиденциально  шептал  мне,  что   до
наступления темноты мы должны спуститься по реке и убраться подальше от этих
мест. Вдруг я увидел вдали  просеку  на  берегу  реки  и  контуры  какого-то
строения.
   - Что это? - спросил я.
   Изумленный, он захлопал в ладоши и крикнул:
   - Станция!
   Не прибавляя ходу, я тотчас же повернул к берегу.
   В бинокль я увидел отдельные  деревья  на  склоне  холма,  очищенного  от
кустарника. Длинное разваливающееся строение на вершине  было  почти  скрыто
высокой  травой;  издали  видны  были  большие  черные   дыры,   зиявшие   в
остроконечной крыше. Фоном служили заросли  и  лес.  Я  не  заметил  никакой
изгороди,  но,  очевидно,  раньше  она  здесь  была,  так  как  перед  домом
вытянулись в ряд шесть  тонких  столбов,  грубо  обструганных  и  украшенных
круглыми шарами. Перекладин  между  ними  не  было.  Конечно,  лес  обступал
просеку. Берег был расчищен, и у самой  воды  я  увидел  белого  человека  в
шляпе, похожей на колесо, который настойчиво махал нам рукой. Вглядываясь
 в опушку леса, я почти с уверенностью мог  сказать,  что  там  мелькали 
какие-то человеческие фигуры.  Я  осторожно  провел  пароход  дальше,  затем 
остановил машины; судно слегка отнесло течением  назад.  Человек  на  берегу 
начал кричать, предлагая нам пристать к берегу. 
   - На нас было нападение! - завопил начальник.
   - Знаю, знаю. Все в порядке!  -  беззаботно  заорал  в  ответ  человек  с
берега. - Причаливайте. Все в порядке. Я очень рад.
   Глядя на него, я стал припоминать  что-то  очень  забавное,  где-то  мною
виденное. Маневрируя, чтобы подойти к берегу, я  задавал  себе  вопрос:  "На
кого похож этот парень?" И вдруг вспомнил: он был  похож  на  арлекина.  Его
костюм - кажется, из небеленого холста - был сплошь покрыт заплатами, яркими
заплатами - синими, красными и желтыми; заплаты красовались спереди,  сзади,
на локтях, на коленях; цветная полоса опоясывала куртку, алой  материей  был
обшит низ брюк. Освещенный солнцем, он казался удивительно пестрым и в то же
время очень опрятным, так как вы могли  разглядеть,  с  какой  аккуратностью
нашиты все эти заплаты. Белокурый; безбородое мальчишеское  лицо;  ни  одной
резкой черты; маленькие голубые глазки; нос,  с  которого  почти  облупилась
кожа; улыбки и гримасы, гонявшиеся друг за другом  по  открытому  лицу,  как
гоняются солнечные блики и тени по равнине, обвеваемой ветром.
   - Осторожнее, капитан! - крикнул  он.  -  Здесь  затонула  прошлой  ночью
коряга.
   Как? Еще одна коряга! Признаюсь, я непристойно выругался. К концу  нашего
восхитительного путешествия я едва не продырявил  свое  искалеченное  судно.
Арлекин, стоявший на берегу, повернул ко мне свой приплюснутый носик.
   - Вы англичанин? - крикнул он, расплываясь в улыбке.
   - А вы? - откликнулся я, стоя у штурвала. Улыбка сбежала с его лица, и он
покачал головой, как бы огорченный моим разочарованием; потом снова просиял.
   - Ну ничего! - ободряюще крикнул он.
   - Не опоздали мы? - спросил я.
   - Он там, наверху, - ответил  тот,  мотнув  головой  в  сторону  холма  и
внезапно погружаясь  в  уныние.  Его  лицо  напоминало  осеннее  небо  -  то
пасмурное, то залитое солнечным светом.
   Когда начальник в сопровождении вооруженных до зубов пилигримов сошел  на
берег и направился к дому, арлекин явился ко мне на борт.
   - Послушайте, мне это не нравится, - сказал я, -  туземцы  бродят  там  в
кустах.
   Он торжественно меня  уверил,  что  все  обстоит  благополучно,  а  затем
добавил:
   - Они - люди простые. Я рад, что вы приехали. Нелегко  мне  было  с  ними
справиться.
   - Но вы говорите, что все обстоит благополучно! - воскликнул я.
   - О, у них не было злого умысла, - сказал он, а когда я вытаращил  глаза,
он поправился: - Да, в сущности, не было. - Потом быстро добавил: - Ах, Боже
мой, вашу рулевую рубку не мешает почистить!
   Через секунду он уже советовал мне поддерживать  пар  в  котле,  чтобы  в
случае тревоги дать свисток.
   - Один свисток произведет большее впечатление, чем все ваши ружья. Они  -
люди простые, - повторил он.
   Он говорил так быстро, что совершенно меня ошеломил. Казалось,  он  хотел
наверстать потерянное время, и так оно и было, - он сам  со  смехом  на  это
намекнул.
   - Разве вы не разговариваете с мистером Куртцем? - спросил я.
   - С этим человеком не  разговаривают  -  его  слушают!  -  воскликнул  он
восторженно и строго. - Но теперь...
   Он махнул рукой и мгновенно погрузился в  самую  бездну  отчаяния.  Через
секунду он уже оттуда выкарабкался,  завладел  обеими  моими  руками  и.  не
переставая их трясти, забормотал:
   -  Брат  моряк...  честь...  удовольствие...   наслаждение...   разрешите
представиться... русский...  сын  архиерея...  Тамбовской  губернии...  Что?
Табак! Английский табак! Превосходный английский табак! Вот это  по-братски.
Курю ли? Где вы найдете моряка, который не курит?
   Трубка его успокоила, и вскоре я узнал, что он убежал из  школы,  ушел  в
море на русском судне, снова убежал, одно время служил на английских судах и
теперь примирился с архиереем. Этот пункт он подчеркнул.
   - Но  когда  человек  молод,  он  должен  видеть  мир,  набираться  новых
впечатлений, идей, расширять свои кругозор...
   - Здесь! - перебил я.
   - Как можно знать заранее? Здесь я встретил мистера Куртца, -  сказал  он
укоризненно и с юношеской торжественностью.
   Я  прикусил  язык.  Выяснилось,  что  он   убедил   представителя   одной
голландской фирмы на побережье снабдить его товарами и  провиантом  и  потом
отправился в глубь страны с легким сердцем и как младенец,  не  ведая  того,
что ждет его впереди. Около" двух лет он странствовал по берегам этой  реки,
одинокий, отрезанный от всего и от всех.
   - Я не так молод, как кажется. Мне двадцать пять  лет,  -  сказал  он.  -
Сначала старик Ван-Шьютен хотел послать меня к черту, - рассказывал  он,  от
души забавляясь, - но я к нему пристал и говорил, говорил без конца, так что
он наконец испугался, как бы я не заговорил зубы его любимой  собаке.  Тогда
он мне дал дешевых товаров и несколько ружей и выразил надежду, что  никогда
больше не увидит моей физиономии. Славный старик голландец этот  Ван-Шьютен.
Год назад я ему послал немного слоновой кости, так что он не сможет  назвать
меня вором, когда я вернусь. Надеюсь, он ее получил. А больше я ни о чем  не
беспокоюсь. Я заготовил для вас дров. Там было мое старое жилище. Вы видели?
   Я передал ему книгу Тоусона.  Казалось,  он  хотел  меня  поцеловать,  но
удержался.
   - Единственная книга, которую я оставил. А я-то думал, что потерял ее,  -
сказал  он,  смотря  на  нее  словно  в  экстазе.  -  Столько,  знаете   ли,
происшествий случается с  человеком,  который  путешествует  в  одиночестве!
Иногда каноэ переворачиваются, а иногда приходится  поскорей  удирать,  если
туземцы рассердятся.
   Он перелистывал книгу.
   - Вы делали заметки на русском языке? - спросил я. Он кивнул головой.
   - Я думал, что это какой-то шифр, - сказал я. Он рассмеялся, потом  сразу
сделался серьезным и проговорил:
   - Вы не знаете, как мне было трудно справиться с туземцами.
   - Они хотели вас убить? - спросил я.
   - О нет! - воскликнул он и умолк.
   - Почему они на нас напали? - продолжал я. Он замялся, потом  сконфуженно
сказал:
   - Они не хотят, чтобы он уехал.
   - Не хотят? - с любопытством  переспросил  я.  Он  кивнул  таинственно  и
многозначительно.
   - Говорю вам, этот человек расширил  мой  кругозор!  -  воскликнул  он  и
широко раскинул руки, глядя на меня своими круглыми голубыми глазками.
 
 
 
   III
 
   Я смотрел на него с изумлением. Он стоял  передо  мной  в  своем  пестром
костюме, восторженный, фантастический, словно удрал из труппы  мимов.  Самое
его существование казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку.  Он
был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как  удалось
ему забраться так далеко, как ухитрился он остаться здесь и почему не погиб.
   - Я отправился в путь, - сказал он, - забирался понемногу  все  дальше  и
дальше и наконец зашел так далеко, что не знаю,  как  я  вернусь  назад.  Ну
ничего! Времени много. Выживу. А вы увезите Куртца.  И  поскорей,  поскорей,
говорю вам.
   Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях,  нищем,
покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течение многих  месяцев,  в
течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но  он  продолжал  жить,
безумный  и,  по-видимому,  бессмертный,   благодаря   своей   молодости   и
безрассудной  смелости.  Я  почувствовал  что-то  похожее  на  восхищение  и
зависть. Чары увлекали его вперед, спасали от гибели. От дикой глуши  он  не
требовал ничего, кроме возможности дышать и пробиваться  дальше.  Ему  нужно
было жить и идти вперед, подвергая себя величайшему риску и  лишениям.  Если
чистый,  бескорыстный,  непрактичный  дух  авантюризма  управлял  когда-либо
каким-нибудь человеком, то, несомненно, этим человеком был  мой  заплатанный
юнец. Я  готов  был  позавидовать  ему,  горевшему  этим  скромным  и  ясным
пламенем. Казалось, пламя поглотило всякую себялюбивую мысль,  и,  когда  он
говорил, вы забывали, что он сам, стоящий перед вами, прошел через  все  эти
испытания. Однако я не  завидовал  его  преданности  Куртцу.  О  ней  он  не
размышлял - он ее принял с каким-то страстным  фатализмом.  Должен  сказать,
мне эта преданность казалась значительно опаснее всего того,  через  что  он
уже прошел.
   Встреча их была неизбежна, как встреча  двух  судов,  вместе  застигнутых
штилем  и  наконец  соприкоснувшихся  бортами.  Думаю,  Куртц   нуждался   в
слушателе, ибо случилось  так,  что,  расположившись  лагерем  в  лесу,  они
беседовали всю ночь, или - вернее - говорил один Куртц.
   - Мы говорили обо всем, - с восторгом сообщил мне молодой  человек.  -  Я
позабыл о сне. Ночь пролетела, как один час.  Обо  всем!  Обо  всем!..  И  о
любви.
   - А, он говорил с вами о любви! - сказал я, от души забавляясь.
   - Не о той любви, о какой вы думаете! - страстно воскликнул он. - О любви
вообще. Он показал мне мир - мир!
   Он воздел руки к небу. В тот момент мы находились на палубе,  и  старшина
моих дровосеков, бродивший поблизости, посмотрел на него своими мрачными
 сверкающими глазами. Я огляделся по сторонам, и - уверяю вас -  никогда 
еще не казались мне эта страна, эта река, заросли, ослепительный купол  неба 
такими безнадежными и сумрачными, непроницаемыми для  человеческой  мысли  и 
безжалостными к человеческой слабости. 
   ; - И с тех пор вы, конечно, всегда были с ним? - спросил я.
   Я ошибался. Оказывается, они по многим причинам очень часто  разлучались.
Мой собеседник с гордостью сообщил, что ему удалось выходить  Куртца,  когда
тот  два  раза  был  болен  (казалось,  свой  поступок  он  считал  каким-то
рискованным подвигом), но обычно Куртц  скитался  один,  забираясь  в  самые
дебри лесов.
   - Очень часто я являлся на станцию и должен был несколько дней ждать  его
возвращения, - сказал он. - Ах, этого стоило ждать... иногда.
   - Что же он делал? Исследовал страну? - спросил я.
   - О да, конечно.
   Выяснилось, что Куртц нашел много деревень, а также озеро, но  собеседник
мой не знал, где именно расположено  это  озеро:  рискованно  было  задавать
Куртцу слишком много вопросов; но обычно целью его  экспедиций  была  добыча
слоновой кости.
   - Но ведь к тому времени  у  него  не  осталось  товаров  для  обмена,  -
возразил я.
   - На станции и сейчас еще есть много патронов,  -  ответил  он,  глядя  в
сторону.
   - Иными словами, он совершал набеги, - сказал я.
   Тот кивнул.
   - Но не один же!
   Он пробормотал что-то о деревнях близ озера.
   - Куртц добился того,  чтобы  племя  за  ним  следовало,  не  так  ли?  -
подсказал я. Он замялся, потом ответил:
   - Они его боготворили.
   Тон его показался мне таким странным, что  я  зорко  на  него  посмотрел.
Любопытно было, что ему страстно хотелось говорить о Куртце и в то же  время
что-то его удерживало. Этот человек заполнил его жизнь, занимал  его  мысли,
подчинил все его эмоции.
   Наконец он не выдержал:
   - Чего вы хотите? Он пришел к ним и  принес  с  собою  гром  и  молнию...
Ничего похожего на это они раньше не видели. И он был страшен. Он умеет быть
страшным. Нельзя судить о мистере Куртце, как вы стали бы судить о заурядном
человеке. Нет, нет! Чтобы вы яснее его себе представили, я могу сказать, что
он и меня хотел однажды пристрелить... но я его не осуждаю.
   - Вас пристрелить! - воскликнул я. - За что?
   - Видите ли, у меня было немного слоновой кости, которую  мне  дал  вождь
одной деревушки неподалеку от моего жилища. Я, бывало, стрелял для них дичь.
Куртц потребовал,  чтобы  я  ее  отдал  ему,  и  слушать  не  хотел  никаких
возражений. Он заявил, что пристрелит меня, если я  ему  не  отдам  слоновой
кости и не уберусь из этих краев. Он мог меня пристрелить, и ничто на  земле
не помешало бы ему убить того, кого ему вздумается. Это была правда.  Я  ему
отдал слоновую кость. Не все ли мне было равно? Но не уехал, нет. Я  не  мог
его оставить. Конечно, мне приходилось быть очень осторожным, пока мы  снова
не подружились - на время. Тогда он заболел вторично. А потом я старался  не
попадаться ему на пути; но я не сердился. Большую часть времени он проводил
 в этих деревнях у озера. Когда он спускался к реке,  он  иногда  бывал 
ласков со мной, а иногда я должен был его остерегаться. Этот человек слишком 
много страдал. Все это он ненавидел, но почему-то не мог отсюда уйти.  Когда 
представлялся удобный случай,  я  умолял  его  уехать,  пока  не  поздно,  я 
предлагал вернуться вместе с ним. Он соглашался, а  потом  оставался;  снова 
охотился за слоновой костью; пропадал по целым неделям; забывал о себе среди 
этих людей. Вы понимаете - забывал о себе. 
   - Да ведь он сумасшедший! - воскликнул я.
   Мой  собеседник  негодующе  запротестовал.  Мистер  Куртц  не  мог   быть
сумасшедшим. Если бы я слышал, как он разговаривал всего два дня назад, я бы
и заикнуться не посмел о чем-либо подобном...
   Пока мы беседовали, я смотрел в бинокль на берег и  лес,  подступивший  к
дому справа, слева и сзади. Я был неспокоен, зная, что в заросля