на Францию и не Францию с
множеством безвестных провинций, которые вечно путались у него в голо-
ве;  посему немудрено, что его занесло совсем в другую, мирную до ску-
коты  страну,  чей  расположенный в горах аэропорт продувался ледяными
ветрами и обслуживался из рук вон плохо;  ему пришлось проторчать  там
целую неделю,  пока очередной самолет не доставил его в Париж;  за это
время он оголодал и подцепил простуду.
   "Берк - король-мученик плясунов",  - прокомментировал  это  событие
Понтевен.
   Понятие "плясун" известно лишь в узком кругу друзей Понтевена.  Оно
является его великим изобретением,  и можно только сожалеть о том, что
Понтевен  не  удосужился  развить его в целой книге или использовать в
качестве темы для международной конференции. Но ему плевать на общест-
венное мнение.  Ему достаточно друзей,  выслушивающих его бредни с жи-
вейшим и неослабевающим интересом.
   6
   Всех теперешних политических деятелей,  согласно Понтевену, можно в
известной мере считать плясунами,  а все плясуны вмешиваются в полити-
ку, из чего, разумеется, не следует, что одних можно путать с другими.
Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти,
а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройс-
тво (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет
властвовать сценой,  где могла бы вовсю  развернуться  его  творческая
личность.
   Чтобы завладеть сценой,  нужно вытолкать с нее всех соперников. Для
этого требуется специальная техника борьбы. Борьбу, которую ведет пля-
сун,  Понтевен именует моральным дзюдо;  плясун бросает перчатку всему
миру: кто способен выказать себя более моральным (храбрым, порядочным,
искренним,  предрасположенным к жертве,  правдивым),  чем он? И он без
зазрения совести использует все дозволенные  и  недозволенные  приемы,
разрешающие ему поставить противника в морально низшую позицию.
   Если у плясуна появляется возможность затесаться в политическую иг-
ру,  он подчеркнуто отказывается от любых тайных переговоров  (которые
испокон веков служат полем игры истинной политики), объявляя их лживы-
ми,  бесчестными, лицемерными, грязными; он будет выдвигать свои пред-
ложения прилюдно, с эстрады, напевая и пританцовывая и призывая других
последовать его примеру;  я настаиваю:  не сдержанно и скромно  (давая
оппоненту время поразмыслить, сформулировать контрпредложения), а пуб-
лично и по возможности нахрапом: "Готовы ли вы (подобно мне) пожертво-
вать своим жалованьем за март месяц, чтобы помочь голодающим детям Со-
мали?" У ошарашенных оппонентов остаются всего две  возможности:  либо
отказаться  и тем самым выставить себя в роли детоненавистников,  либо
сказать "да", пребывая в чудовищном замешательстве, которое тут же бу-
дет запечатлено коварными кинокамерами,  как они запечатлели колебания
бедного Берка в конце обеда с носителями спида.  "Как вы  можете  мол-
чать,  доктор  N.,  если права человека попираются в вашей собственной
стране?" Этот вопрос был задан доктору N.  как раз в тот момент, когда
он оперировал больного и не имел никакой возможности ответить; но, на-
ложив швы на вскрытый живот,  он тут же проникся таким стыдом за  свое
молчание,  что начал городить всю ту галиматью, которую от него хотели
услышать,  и даже больше;  после чего обращающийся к нему плясун  (это
еще один приемчик морального дзюдо,  особенно жестокий) процедил:  "Ну
наконец-то. Лучше поздно, чем никогда..."
   Бывают ситуации (при диктаторских режимах, например), когда прилюд-
ное заявление о своей позиции опасно;  впрочем,  для плясуна эта опас-
ность не столь велика, как для других, ибо, пританцовывая в свете про-
жекторов, видимый отовсюду, он защищен вниманием всего мира, кроме то-
го,  у него есть масса анонимных обожателей,  которые, повинуясь столь
же похвальному,  сколь и необдуманному порыву,  подписывают воззвания,
участвуют в запрещенных собраниях,  проводят манифестации  на  улицах;
их,  разумеется, ждет беспощадная расправа, но плясун никогда не усту-
пит сентиментальному искушению обвинить самого себя в том, что он стал
причиной их невзгод,  отлично зная, что благородная цель куда весомей,
чем жизнь такого-то или такого-то человечишки.
   Венсан возражал Понтевену:  "Ни для кого не секрет,  что ты терпеть
не можешь Берка,  а мы следуем твоему примеру. И тем не менее, будь он
хоть дурак дураком, ему случалось поддерживать положения, которые и мы
считаем справедливыми; если тебе угодно, можешь считать, что поддержи-
вало их его тщеславие.  И вот что я хочу у тебя спросить: если ты счи-
таешь необходимым вмешаться в общественный конфликт, привлечь всеобщее
внимание к какому-нибудь безобразию,  вступиться за гонимого,  то  как
тебе,  в наше-то время, не стать плясуном или, по крайней мере, не вы-
давать себя за такового?"
   На что таинственный Понтевен отвечал: "Ты ошибаешься, полагая, буд-
то я хочу их опорочить.  Я на их стороне, я их защищаю. Тот, кто испы-
тывает отвращение к плясунам и стремится их опорочить,  неизменно  на-
талкивается на непреодолимое препятствие: их личную порядочность; ибо,
постоянно пребывая на глазах публики,  плясун обрекает себя на репута-
цию  существа  во всех отношениях безупречного;  Фауст заключил пакт с
Дьяволом,  плясун - с Ангелом: он хочет превратить собственную жизнь в
произведение искусства, и в этой работе ему помогает Ангел; ибо не за-
бывай, что пляска - это искусство! В том наваждении, которое заставля-
ет  плясуна видеть в собственной жизни лишь сырье для произведения ис-
кусства,  и состоит суть и сущность плясуна; он не проповедует мораль,
он  танцует.  Он  хочет взволновать и ослепить весь мир красотой своей
жизни!  Он влюблен в свою жизнь, как ваятель может быть влюблен в ста-
тую, которую он лепит".
   7
   Я часто  задаюсь  вопросом:  отчего  Понтевен так и не вынес на суд
публики столь интересные идеи?  А ведь ему, историку и доктору филоло-
гических наук,  томящемуся от скуки в своем кабинете Национальной биб-
лиотеки,  было бы проще простого это сделать.  Мало сказать,  что  ему
наплевать  на  обнародование своих теорий:  одна мысль об этом внушает
ему омерзение.  Тот,  кто выносит свои идеи на суд публики,  как-никак
рискует убедить других в собственной правоте,  повлиять на них и таким
образом оказаться в числе тех,  которые силятся изменить мир. Изменить
мир!  С точки зрения Понтевена - это чудовищное намерение!  Не потому,
что мир,  такой,  какой он есть, представляется чем-то восхитительным,
но потому, что всякое изменение в нем неизбежно ведет к худшему. И еще
потому,  что с точки зрения более эгоистической всякая  идея,  ставшая
достоянием гласности,  рано или поздно оборачивается против своего ав-
тора и лишает его того удовольствия,  которое он  испытывал,  мысленно
вынашивая ее. Ибо Понтевен принадлежит к числу виднейших учеников Эпи-
кура:  он порождает и развивает свои идеи единственно потому,  что это
доставляет ему наслаждение. Он не презирает человечество, которое слу-
жит для него неиссякаемым источником  добродушно-насмешливых  наблюде-
ний,  но и не испытывает ни малейшего желания войти с ним в более тес-
ный контакт.  Он окружен компанией дружков, собирающихся в "Гасконском
кафе"; этой малой крупицы человечества ему вполне достаточно.
   Среди этих дружков Венсан - самый безобидный и трогательный.  Ему я
отдаю всю мою симпатию и могу упрекнуть его (с привкусом ревности, что
верно, то верно) лишь в том полумальчишеском и, на мой взгляд, преуве-
личенном обожании,  которое он питает к Понтевену.  Но  даже  в  такой
дружбе есть нечто душещипательное.  Поскольку беседуют они о множестве
вещей, которые их интересуют - о философии, политике, книгах, - Венсан
счастлив быть наедине со своим учителем;  любопытных и соблазнительных
идей у него хоть отбавляй, и Понтевен, завороженный ими не меньше, чем
его ученик,  поправляет его, вдохновляет, одобряет. Но стоит появиться
кому-то третьему, как Венсан тут же скисает, потому что Понтевен мигом
преображается,  начинает  говорить слишком громко,  становится занима-
тельным, даже чересчур занимательным, с точки зрения Венсана.
   Вот вам пример:  они сидят вдвоем в кафе, и Венсан спрашивает: "Что
ты  думаешь  на самом деле о событиях в Сомали?" Понтевен,  набравшись
терпения, читает ему целую лекцию о положении в Африке. Венсан находит
возражения, они начинают спорить, пересмешничать, но не стараясь выка-
зать себя с самой блестящей стороны, а только для того, чтобы не упус-
тить нескольких мгновений разрядки в беседе по столь серьезному вопро-
су.
   И тут появляется Машу в сопровождении прелестной незнакомки. Венсан
рвется продолжать дискуссию: "Но скажи мне, Понтевен, не ошибаешься ли
ты, утверждая, что..." - и он бросается в блестящую полемику с теория-
ми своего друга.
   Понтевен делает  долгую  паузу.  В  этом деле он мастак.  Ему ли не
знать,  что только робкие,  неуверенные в себе люди боятся пауз и,  не
зная, что ответить, начинают запутываться в бессвязных фразах, тем са-
мым выставляя самих себя на смех.  Что же касается  Понтевена,  то  он
умеет  молчать  столь царственно и властно,  что даже сам Млечный Путь
застывает от нетерпения,  ожидая его ответа.  Не проронив ни слова, он
вперяет взор в Венсана, который, сам не зная почему, стыдливо опускает
глаза,  потом, улыбаясь, начинает пялиться на даму и наконец снова об-
ращается к Венсану,  причем взгляд его таит наигранную просьбу:  "Твоя
манера в присутствии дамы настаивать на преувеличенно блестящих мыслях
свидетельствует лишь о тревожном приливе твоего либидо".
   На лице Машу появляется его знаменитая идиотская улыбочка, очарова-
тельная дама обводит Венсана снисходительным и любопытствующим  взгля-
дом,  Венсан краснеет как рак; он чувствует себя уязвленным: его друг,
всего какую-нибудь минуту назад преисполненный к нему всяческого  вни-
мания,  вдруг  ни  с того ни с сего окатывает его ушатом холодной воды
только затем, чтобы позабавить какую-то незнакомку.
   Потом появляются другие друзья,  рассаживаются,  затевают болтовню;
Машу травит анекдоты, Гужар в коротких сухих репликах выставляет напо-
каз свою книжную эрудицию,  раздается женский смех.  Понтевен  молчит,
словно  воды в рот набрал;  он выжидает;  когда его молчание достигает
достаточной зрелости,  он изрекает: "Моя малышка вечно требует от меня
некоторой грубости в поведении".
   Боже ты мой,  каким тоном он умеет произносить подобные фразы! Даже
посетители за соседними столиками смолкают и навостряют уши; в воздухе
трепещет нетерпеливое хихиканье.  Да что же забавного в том факте, что
подружка Понтевена требует от него грубых замашек?  Все  дело,  должно
быть,  в  магии голоса,  и Венсан тут же начинает мучиться от зависти,
понимая,  что его собственные голосовые данные в сравнении  с  данными
Понтевена все равно что какая-нибудь простецкая дудка,  дерзнувшая со-
перничать с виолончелью. Понтевен говорит негромко, никогда не повышая
голоса,  который, однако, наполняет весь зал и перекрывает все осталь-
ные звуки.
   Он продолжает:  "Грубое поведение...  Но я не способен на такое!  Я
вовсе не груб! Я - сама утонченность!"
   Хихиканье продолжает трепетать в воздухе,  и,  чтобы как следует им
насладиться, Понтевен делает очередную паузу.
   Потом говорит:  "Время от времени ко мне забегает молоденькая маши-
нистка. И вот однажды во время диктовки я схватил ее за волосы, стащил
со стула и поволок в постель.  Но на полпути отпустил и  покатился  со
смеху: "Ах, какое недоразумение, ведь это не вы хотели от меня грубос-
ти. Ах, простите меня, мадемуазель!"
   Все кафе разражается хохотом,  даже Венсан,  который снова  полюбил
своего учителя.
   8
   И, однако, на следующий день он сказал ему тоном упрека: "Понтевен,
ты не только теоретик плясунов, но и сам великий плясун".
   Понтевен (в легком замешательстве):  "Ты валишь в одну кучу  разные
понятия".
   Венсан: "Когда  мы  вместе,  ты и я,  и к нам присоединяется кто-то
третий,  пространство,  в котором мы находимся,  тут же разделяется на
две части:  вновь прибывший и я оказываемся в партере, а ты - ты выде-
лываешь свои пируэты на сцене".
   Понтевен: "Говорят же тебе,  что ты валишь в одну кучу разные поня-
тия. Термин "плясун" приложим исключительно к эксгибиционистам общест-
венной жизни. А у меня она не вызывает ничего, кроме отвращения".
   Венсан: "Ты вел себя перед этой дамой точь-в-точь  как  Берк  перед
кинокамерой.  Ты хотел выглядеть самым лучшим, самым умным. А по отно-
шению ко мне не погнушался применить вульгарнейший прием дзюдо  эксги-
биционистов".
   Понтевен: "Быть может,  это было дзюдо эксгибиционистов,  но не мо-
ральное дзюдо!  Лишний довод в пользу того, что ты ошибаешься, причис-
ляя меня к плясунам. Ибо плясун хочет выглядеть более высокоморальным,
чем все остальные. А я хочу казаться хуже, чем ты".
   Понтевен (внезапно меняя прежний выспренний тон на самый что ни  на
есть искренний): "Если я задел тебя, Венсан, прости меня".
   Венсан (мгновенно  растроганный  извинением Понтевена):  "Мне не за
что тебя прощать. Я знаю, что все это было шуткой".
   То, что они встречались в "Гасконском кафе",  не было случайностью.
Среди их святых покровителей д'Артаньян был самым великим:  покровите-
лем дружбы, единственной ценности, которую они чтили как святыню.
   Понтевен продолжает: "В самом широком смысле слова (и здесь ты, без
сомнения, прав) плясун, конечно же, таится в каждом из нас, и я не мо-
гу с тобой не согласиться:  когда на горизонте появляется  женщина,  я
становлюсь плясуном в десять раз более ретивым,  чем все другие. Что с
этим поделаешь? Эта штука сильнее меня".
   Растроганный до глубины души,  Венсан дружески смеется,  а Понтевен
продолжает гнуть свое покаянным тоном:  "Впрочем,  поскольку я, как ты
только что признал,  являюсь великим теоретиком плясунов, между ними и
мной  должна существовать хоть малая малость общего,  без которой я не
смог бы их понять. В этом я с тобой согласен, Венсан".
   На этой стадии раскаявшегося друга Понтевен и впрямь становится те-
оретиком:  "Но только самая малая малость, потому что в точном смысле,
какой я вкладываю в это понятие,  у меня нет ничего общего с плясуном.
Я считаю не только возможным, но и вероятным, что истинный плясун, ка-
кой-нибудь Берк или Дюберк, оказавшись рядом с женщиной, не испытывает
ни  малейшего желания выставляться и соблазнять ее.  Ему и в голову не
придет плести ей ахинею про машинистку, которую он будто бы потащил за
волосы в постель,  спутав с другой барышней. Он горит желанием соблаз-
нить публику, а это ведь не та или другая женщина, вполне конкретная и
зримая,  а несметная толпа невидимок. Послушай, да это же еще одна не-
разработанная глава из теории плясунов:  публика-невидимка! Плясун за-
голяется  не передо мной и не перед тобой,  а перед всем миром.  А что
такое этот пресловутый "весь мир"? Безликая бесконечность! Чистая абс-
тракция!"
   В разгар их беседы появляется Гужар в компании с Машу, который пря-
мо с порога обращается к Венсану:  "Ты,  помнится,  говорил мне, будто
тебя пригласили на крупный конгресс энтомологов.  Так вот,  у меня но-
вость: Берк тоже там будет".
   Понтевен: "Опять он? Ну прямо какой-то вездесущий тип!"
   Венсан: "Да что ему, черт возьми, там делать?"
   Машу: "Ты сам энтомолог, тебе виднее".
   Гужар: "Будучи студентом, он целый год занимался в школе высшей эн-
томологии. А теперь, наверно, надеется, что на этом конгрессе ему при-
судят звание почетного энтомолога".
   "Нужно заявиться туда,  - заключает Понтевен, - и устроить там фор-
менный бордель. - И, оборачиваясь к Венсану: - А твоя задача - провес-
ти нас всех туда тайком, с черного входа!"
   9
   Вера уже спит; я открываю окно, выходящее в парк, и думаю о прогул-
ке,  которую  когда-то совершили в нем мадам де Т.  и ее юный кавалер,
выйдя ночью из парка, об этой незабываемой прогулке в три этапа.
   Первый этап:  они гуляют рука об руку, беседуют, потом находят ска-
мейку на лужайке,  садятся на нее, не расплетая рук, продолжая беседо-
вать. Стоит лунная ночь, сад террасами спускается к Сене, чье журчание
сливается с шелестом деревьев. Попробуем уловить обрывки их разговора.
Кавалер молит о поцелуе.  Мадам де Т.  отвечает:  "Я бы не  прочь,  вы
слишком  возгордитесь,  натолкнувшись на отказ.  Ваше самолюбие внушит
вам, будто я вас боюсь".
   Все, что говорит мадам де Т., - это плод искусства, искусства бесе-
ды,  не оставляющего ни один поступок без комментариев и постоянно ра-
ботающего над его осмыслением;  на сей раз, например, мадам де Т. наг-
раждает кавалера поцелуем, которого он у нее домогается, но перед этим
предлагает своему согласию собственную  интерпретацию:  она  позволяет
себя поцеловать,  но лишь для того,  чтобы удержать гордыню кавалера в
границах благопристойности.
   Когда, в результате умственной игры,  она превращает поцелуй в  акт
сопротивления,  никто не остается внакладе,  и менее всего - сам кава-
лер; он должен принимать эти условия всерьез, ибо они составляют часть
духовного демарша, на который ему надлежит реагировать другим духовным
демаршем. Беседа - это не пустое времяпрепровождение, совсем наоборот:
именно  она-то и организует время,  управляет им и диктует ему законы,
которые то обязано соблюдать.
   Конец первого этапа их ночи:  за поцелуем, который она подарила ка-
валеру, чтобы он не слишком возгордился, следует другой, поцелуи "спе-
шат,  толпятся,  прерывают беседу,  занимают ее место...". Но вот дама
встает и решает вернуться в замок.
   Какое искусство мизансцены! После первого смятения чувств нужно бы-
ло показать, что наслаждение любви еще не стало зрелым ее плодом; нуж-
но было набить ему цену,  сделать его более желанным,  нужно было соз-
дать перипетию, обстановку напряжения и волнующего ожидания. Возвраща-
ясь к замку вместе с кавалером,  мадам де Т. разыгрывает возврат к ну-
левой точке их отношений,  прекрасно сознавая,  что в последний момент
она будет в силах изменить ситуацию и продолжить их свидание. Для это-
го довольно всего одной фразы,  одной краткой формулы, которых вековое
искусство беседы накопило десятки. Но как бы в силу неожиданного заго-
вора,  непредвиденной нехватки вдохновения она не может  вспомнить  ни
одной.  Она оказывается в положении актрисы,  внезапно позабывшей свою
роль.  Ведь ей нужно знать ее назубок:  те времена совсем не похожи на
наши,  когда девице достаточно сказать: ты хочешь, я хочу, так чего же
нам терять время! Для мадам де Т. и ее кавалера подобная откровенность
была запретным барьером,  преодолеть который они не могли, несмотря на
все свои вольнодумные убеждения. Если же ни одному, ни другому не при-
ходит  вовремя  в  голову никакой подходящей мысли,  если они не могут
найти никакого повода для продолжения прогулки,  им остается,  в  силу
простой логики их взаимного молчания, вернуться в замок и разойтись по
своим покоям. Чем настойчивей оба они ищут предлог, чтобы остановиться
и заговорить вслух, тем сильнее ощущают, что их уста скованы: все сло-
ва, которые могли бы прийти им на помощь, попрятались кто куда, и обо-
им осталось только безнадежно взывать к ним о помощи. Вот почему, дой-
дя до ворот замка, "словно повинуясь безмолвному сговору, мы замедлили
шаги".
   К счастью,  в  последний момент в сознании дамы словно бы проснулся
некий внутренний суфлер и она вспомнила свою роль, обратившись к спут-
нику с упреком:  "Я не очень-то довольна вами..." Наконец-то, наконец!
Еще одно усилие - и все будет спасено!  Она сердится! Она отыскала по-
вод надуманного раздражения,  которое позволит продолжить их прогулку;
она была искренна с ним, так отчего же он не сказал ей ни слова о Гра-
фине,  своей возлюбленной?  Скорей,  скорей,  нужно объясниться! Нужно
хоть что-нибудь сказать! Беседа завязывается вновь, и они вновь удаля-
ются от замка той дорогой, которая, на сей раз безо всяких преп