ть свое избранничество,  чтобы внушить самому себе и  дру-
гим, что он не принадлежит к заурядному большинству?
   Вот тут-то эпоха,  основанная на изобретении фотографии, и приходит
к нему на помощь вместе со всеми своими кинозвездами,  танцовщиками  и
прочими знаменитостями, чьи образы, спроецированные на огромный экран,
видимы всеми издалека,  вызывают восхищение у всех и в то же время ос-
таются  для  всех недостижимыми.  Не сводя восхищенного взгляда с этих
знаменитостей,  тот,  кто возомнил себя избранным,  публично проявляет
свою  причастность  к необыкновенному и одновременно отстраненность от
обыденного,  конкретным образом воплощенного в его соседях,  коллегах,
партнерах, с которыми ему (ей) приходится жить.
   Таким образом,  знаменитости превратились в некий общественный инс-
титут,  подобный санитарной службе,  органам социального  обеспечения,
страховым агентствам или приютам для слабоумных.  Но этот институт по-
лезен лишь при условии собственной  недосягаемости.  Когда  кто-нибудь
хочет  подтвердить  свое  избранничество посредством прямого,  личного
контакта с той или иной знаменитостью, он рискует быть выставленным за
порог, как несостоявшаяся любовница Киссинджера. Эта отставка на языке
теологии называется грехопадением. Вот почему влюбившаяся в Киссиндже-
ра  журналистка открыто и вполне справедливо называет свою любовь тра-
гической, ибо падение, как бы там ни насмехался над ним Гужар, трагич-
но по определению.
   До того момента, когда она поняла, что влюблена в Берка, Иммакулата
жила жизнью большинства женщин:  несколько браков, несколько разводов,
несколько  любовников,  приносивших ей разочарование столь же постоян-
ное,  сколь мирное и почти приятное.  Последний из этих кавалеров пря-
мо-таки  обожал ее;  она переносила его легче,  чем других,  не только
из-за его покорности,  но и по причине его полезности: это был опытный
киношник,  который очень помог ей в ту пору, когда она начала работать
на телевидении.  Он был немногим старше ее,  но казался вечным студен-
том,  втюрившимся в нее по уши; он считал ее самой красивой, самой ум-
ной и (особенно) самой чувствительной из всех женщин.
   Чувствительность его возлюбленной представлялась ему  чем-то  вроде
пейзажа немецкого живописца-романтика:  деревья с невообразимо узлова-
тыми стволами, а над ними, вверху, далекое голубое небо, обиталище Бо-
га; всякий раз, когда он входил в этот пейзаж, его охватывало неодоли-
мое желание пасть на колени и остаться там лицом к лицу с божественным
чудом.
   16
   Холл мало-помалу заполнялся, прибыло много французских энтомологов,
были и иностранцы, в том числе один чех лет шестидесяти, о котором го-
ворили, что это важная персона нового режима, быть может, министр, или
президент академии наук, или уж, по крайней мере, ученый, числящийся в
членах этой самой академии.  Во всяком случае,  хотя бы с точки зрения
простого любопытства,  то был самый интересный персонаж данного собра-
ния (он представлял собой новую историческую эпоху, пришедшую на смену
коммунизму, который канул в ночь времен); однако среди говорливой тол-
пы  он казался совсем одиноким - прямой,  высоченный,  неуклюжий.  Все
участники конференции считали своим долгом пожать ему  руку  и  задать
несколько  вопросов,  но обмен мнениями обрывался гораздо раньше,  чем
они ожидали, и после трех-четырех первых фраз никто уже не знал, о чем
с  ним можно говорить.  Потому что в конце концов у них не оказывалось
общих тем для разговора.  Французы поспешно возвращались к своим собс-
твенным  проблемам,  он пытался было последовать их примеру,  время от
времени повторяя "а вот у нас,  напротив...", но вскоре сообразил, что
никому нет дела до того,  что происходит "у нас, напротив", и отошел в
сторонку; лицо его было подернуто дымкой меланхолии, но не горькой или
мучительной, а ясной и почти снисходительной.
   Пока все  прочие  шумно заполняли холл и находящийся в нем бар,  он
проходит в пустой зал,  где четыре длинных стола, составленные квадра-
том,  ожидают открытия конференции. Возле двери стоит маленький столик
со списком приглашенных, за которым томится барышня, такая же неприка-
янная,  как и он сам. Он кланяется ей и представляется. Она просит его
повторить свое имя еще дважды. На третью попытку она не отваживается и
принимается наугад искать в списке имя, хоть чем-то напоминающее услы-
шанные звуки. Исполненный отеческой любезности, чешский ученый склоня-
ется  над списком,  находит свое имя и тычет в него указательным паль-
цем:
   - ЧЕХОРЖИПСКИ.
   - Ах, мсье Сешорипи? - переспрашивает она.
   - Нужно произносить: Tche-kho-rjips-qui.
   - Ох, это не так-то легко.
   - Нет ничего легче!  К тому же моя фамилия неправильно написана.  -
Он  берет  лежащую  на столике ручку и пририсовывает над буквами "с" и
"r" маленькие значки, нечто вроде перевернутого вверх ногами французс-
кого аксан сирконфлекса.
   Барышня смотрит на значки, смотрит на ученого и вздыхает:
   - Это очень сложно.
   - Напротив, это проще простого. Вы знаете Яна Гуса?
   Секретарша быстро пробегает взглядом список приглашенных, а чешский
ученый спешит объяснить ей суть дела:
   - Как вам известно,  это был великий реформатор Церкви в XIV  веке.
Предшественник Лютера. Профессор Карлова университета, который, как вы
знаете, был первым университетом, основанным в Священной Римской импе-
рии.  Но вы наверняка не слыхали, что Ян Гус был в то же время великим
реформатором орфографии. Он умудрился упростить ее до крайности. Чтобы
написать  то,  что вы произносите как "ч",  вам приходится употреблять
три буквы:  t, с, h. А немцы нуждаются в четырех буквах: t, s, c, h. А
вот  нам,  благодаря Яну Гусу,  достаточно всего одной буквы "с" с вот
таким маленьким значком над ней.
   Профессор снова склоняется над столиком секретарши и пишет на полях
очень  большую  букву  "с"  с опрокинутым аксан сирконфлексом над ней:
"С";  потом он смотрит ей прямо в глаза и произносит громким и внятным
голосом:
   - Tch!
   Секретарша тоже смотрит ему в глаза и повторяет:
   - Tch.
   - Вот так. Великолепно!
   - Да,  это и в самом деле очень практично. Жаль, что реформа Лютера
известна только у вас.
   - Реформа Яна Гуса,  - говорит ученый,  делая вид,  что не  заметил
бестактности  француженки,  - не осталась полностью неизвестной.  Есть
еще одна страна,  где она нашла употребление;  вы,  конечно, знаете, о
какой стране я говорю.
   - Нет.
   - О Литве!
   - О Литве?  - повторяет секретарша,  тщетно напрягая память,  чтобы
сообразить, в каком краю Земли расположена эта страна.
   - И в Латвии тоже. Теперь вам понятно, почему мы, чехи, так гордим-
ся  этими  крохотными значками.  (С улыбкой.) Мы готовы предать все на
свете. Но за эти закорючки будем биться до последней капли крови.
   Он кланяется барышне и направляется к прямоугольнику, состоящему из
столов.  Перед каждым креслом лежит карточка с фамилией. Он отыскивает
свою,  внимательно смотрит на нее,  потом берет  двумя  пальцами  и  с
грустноватой, но прощающей улыбкой идет показывать секретарше.
   Тем временем  у  столика возле двери останавливается другой энтомо-
лог,  ожидая,  когда она поставит крестик против его фамилии.  Завидев
направляющегося к ней чешского ученого, она спешит извиниться:
   - Минуточку, мсье Чипики!
   Тот великодушно кивает,  как бы говоря: не беспокойтесь, барышня, я
никуда не спешу.  Терпеливо и не без трогательной скромности он стано-
вится  возле  столика (в это время в зал входят еще два энтомолога) и,
когда секретарша наконец освобождается, протягивает ей карточку:
   - Посмотрите, как это забавно, не правда ли?
   Она глядит на карточку, так ничего толком и не понимая:
   - Но это же, мсье Шенипики, просто-напросто аксаны.
   - Да,  но аксаны обычные. Их забыли перевернуть вверх ногами. И об-
ратите внимание,  куда их поместили. Над буквами "е" и "о": Cechorips-
ky!
   - Да, да, вы правы! - возмущается секретарша.
   - Хотелось бы мне знать,  - продолжает чешский ученый, все больше и
больше грустнея,  - почему об этих значках всегда забывают. А ведь они
так поэтичны,  эти повернутые вверх ногами аксаны! Как вам кажется? Ни
дать ни взять птицы в воздухе. Голуби с расправленными крыльями! (Неж-
нейшим голосом.) Или, если вам угодно, бабочки.
   И он в который раз склоняется над столиком, чтобы, взяв ручку, исп-
равить на карточке орфографию своей фамилии. Он проделывает эту опера-
цию скромно, словно извиняясь, затем, ни слова не говоря, удаляется.
   Глядя вслед его крупной,  забавной, бесформенной фигуре, секретарша
внезапно ощущает прилив материнской нежности.  Она воображает себе пе-
ревернутый аксан сирконфлекс,  который наподобие мотылька порхает вок-
руг ученого и в конце концов садится на его седую гриву.
   Подходя к своему креслу,  чешский ученый оборачивается и видит уми-
ленную улыбку секретарши.  В ответ он посылает ей одну за другой целых
три улыбки,  меланхоличных и в то же время гордых.  Меланхоличная гор-
дость - вот как можно было бы определить натуру чешского ученого.
   17
   То, что он поддался меланхолии,  увидев  неправильно  расставленные
значки  над своей фамилией,  - это понятно всякому.  Но откуда взялась
его гордость?
   Вот основной факт его биографии:  вскоре после  русского  вторжения
1968  года он был выставлен из энтомологического института и ему приш-
лось стать строительным рабочим; такое положение продолжалось до конца
оккупации в 1989 году, то есть почти двадцать лет.
   Но разве в Америке, во Франции, в Испании, да мало ли где еще сотни
и тысячи людей постоянно не теряют своих постов?  Им это,  разумеется,
не в радость,  но никакой гордости от этого они не испытывают.  Почему
же чешский ученый превратил свою отставку в источник гордости?
   Потому что его выгнали с работы не по экономическим,  а по  полити-
ческим мотивам.
   Ладно, пусть будет так. Но в этом случае требуется объяснить, поче-
му же беда,  вызванная экономическими причинами, считается менее серь-
езной и менее трагичной? Дипломированный специалист, не угодивший сво-
ему начальству,  должен испытывать стыд,  а тот,  кто потерял пост  по
причине своих политических взглядов, имеет право этим гордиться. Поче-
му?
   Потому что при увольнении по экономическим причинам уволенный игра-
ет пассивную роль, в его позиции нет элемента бунтарства, которым мож-
но было бы восхищаться.
   Это кажется очевидным,  но таковым не является. Ибо чешский ученый,
выгнанный с работы после событий 1968 года,  когда русская армия уста-
новила в стране ненавистный режим,  тоже не совершил ничего храброго и
мужественного. Будучи руководителем одного из отделов энтомологическо-
го института,  наш герой не интересовался ничем,  кроме своих мушек. И
вот  в один прекрасный день совершенно неожиданно в его кабинет врыва-
ется десяток влиятельных противников режима,  которые просят предоста-
вить одну из аудиторий для своих полуподпольных собраний. Они действу-
ют согласно правилу морального дзюдо:  застать человека врасплох, выс-
тупив в роли небольшой кучки наблюдателей.  Неожиданное противостояние
повергает ученого в полное замешательство. Сказать "да" - значит пойти
на большой риск: он может тут же потерять свой пост, трое его детей не
смогут поступить в университет. Но сказать "нет" этой кучке наблюдате-
лей, заранее насмехающихся над его трусостью, он тоже не смог: не хва-
тило мужества.  В конце концов он согласился и запрезирал себя за свою
робость,  слабость,  неспособность противиться чужой воле. Стало быть,
если выражаться как можно более точно, именно благодаря своей трусости
он был выгнан с работы, а его дети - из школы.
   Так чем же, черт побери, здесь гордиться?
   Дело в том, что чем больше проходило времени, тем больше он забывал
свое первоначальное отвращение к оппозиционерам,  тем больше  привыкал
видеть  в  своем  "да" сознательный и добровольный акт,  выражение его
личного протеста против ненавистного режима. Таким образом, он причис-
лил себя к тем, кому было суждено взойти на великие подмостки Истории,
и в этой уверенности черпал свою гордость.
   Но разве не правда,  что из века в век бесчисленное множество людей
вмешиваются в бесчисленные политические конфликты и, стало быть, могут
гордиться своим присутствием на сцене Истории?
   Мне следовало бы уточнить мое положение:  гордость чешского ученого
обусловлена  тем фактором,  что он вышел на сцену Истории не когда-ни-
будь,  а именно в тот момент, когда она была ярко освещена. Ярко осве-
щенная  историческая  сцена  называется Всемирно-Исторической Актуаль-
ностью.  Прага 1968 года, озаренная прожекторами и простреливаемая ки-
нокамерами, была наитипичнейшей Всемирно-Исторической Актуальностью, и
чешский ученый был горд тем, что до сих пор ощущает ее поцелуй на сво-
ем челе.
   Но вдумаемся в тот факт, что важные торговые переговоры или встречи
на высшем уровне сильных мира сего тоже освещены, засняты на киноплен-
ку,  откомментированы;  отчего  же они не пробуждают у действующих лиц
того же волнующего чувства гордости?
   Спешу внести последнее уточнение:  чешский ученый помимо своей воли
оказался  причастным  не к какой-нибудь Всемирно-Исторической Актуаль-
ности, а к той, которую именуют Наивысшей. Актуальность становится На-
ивысшей,  когда человек,  находящийся на авансцене, страдает, слыша за
кулисами треск перестрелки и видя, как над подмостками витает Архангел
смерти.
   Итак, вот вам окончательная формулировка:  чешский ученый горд тем,
что по милости Господней стал причастным к Наивысшей  Всемирно-Истори-
ческой Актуальности.  И он прекрасно понимает,  что именно эта милость
отличает его от всех норвежцев и датчан,  французов и  англичан,  при-
сутствующих в зале.
   18
   За столом президиума есть место, на котором сменяют друг друга выс-
тупающие, но он не слушает их. Он ждет своей очереди, время от времени
ощупывая карман с пятью листками небольшого доклада,  который,  как он
понимает, не представляет собой ничего особенного: будучи отстранен от
научной работы на целых двадцать лет, он мог лишь резюмировать тот ма-
териал,  который был опубликован в ту пору, когда он, молодой исследо-
ватель,  открыл и описал неизвестный вид мух,  названный им musca pra-
gensis.  И вот наконец,  услышав,  как председательствующий произносит
нечто похожее на его имя, он встает и направляется к месту, предназна-
ченному для выступающих.
   В течение двадцати секунд,  необходимых для его перемещения,  с ним
происходит нечто неожиданное: он чуть не падает в обморок от волнения.
Боже мой,  после стольких лет, проведенных впустую, он снова находится
среди людей,  которых он уважает и которые уважают его,  среди ученых,
из чьей дружеской среды вырвала его судьба;  добравшись до  предназна-
чавшегося ему свободного кресла,  он не садится в него; на этот раз он
решает подчиняться только собственным чувствам, действовать раскованно
и поведать своим незнакомым коллегам о том, что он переживает.
   - Прошу прощения, уважаемые дамы и господа, но я хотел бы поделить-
ся с вами моим волнением,  которого я не ожидал и которое застало меня
врасплох.  После почти двадцатилетнего отсутствия я снова имею возмож-
ность обратиться к собранию людей,  которые заняты теми же проблемами,
воодушевлены той же страстью, что и я. Я прибыл из страны, где человек
мог быть лишен смысла всей своей жизни только за то, что открыто гово-
рил,  о чем он думает, ведь весь смысл жизни ученого заключается в его
науке.  Как вам известно, десятки тысяч людей, все достойнейшие предс-
тавители  интеллигенции моей страны,  были сняты со своих постов после
трагического лета 1968 года.  Еще полгода назад я был  простым  строи-
тельным рабочим. Ничего унизительного в этом нет; за это время я узнал
много нового, удостоился дружбы простых и замечательных людей, а еще я
понял, что мы, люди науки, - существа привилегированные, ибо занимать-
ся работой, которая в то же время является нашей страстью, это и есть,
друзья  мои,  привилегия,  которой никогда не удостаивались мои колле-
ги-строители,  потому что нельзя со страстью таскать кирпичи и  балки.
Теперь я обладаю этой привилегией, которой был лишен в течение двадца-
ти лет, и она кружит мне голову почище любого хмеля. Этим и объясняет-
ся,  дорогие  друзья,  что  я переживаю сегодняшний день как подлинный
праздник, хотя он и остается для меня чуть-чуть грустноватым.
   Произнося последние слова,  он почувствовал, что к его глазам подс-
тупают слезы.  Это несколько смутило его, он вспомнил своего отца, ко-
торый в старости волновался и плакал по любому пустяку,  но тут же по-
думал,  почему бы и ему разок не расчувствоваться: все эти люди должны
быть тронуты его волнением; это нечто вроде небольшого подарка, приве-
зенного им из Праги.
   Он не ошибся.  Аудитория тоже была взволнована.  Не успел он произ-
нести последнее слово,  как Берк вскочил и принялся аплодировать.  Тут
же невесть откуда появилась кинокамера,  наведенная на чешского учено-
го.  Весь зал медленно или поспешно поднялся, мелькали улыбающиеся или
серьезные лица,  все аплодировали,  и это настолько увлекло людей, что
они никак не могли остановиться;  чешский ученый  стоял  среди  них  -
крупный,  очень высокий,  нескладно высоченный,  и чем большей неуклю-
жестью веяло от его фигуры, тем более трогательным он казался другим и
все более растроганным ощущал себя сам,  так что слезы уже не копились
у него на глазах, а торжественно текли вдоль носа, ко рту, к подбород-
ку, на виду у всех собратьев, которые принялись рукоплескать еще силь-
нее.  Наконец овации мало-помалу утихли,  присутствующие расселись  по
местам, и чешский ученый произнес дрожащим голосом:
   - Благодарю вас, друзья мои, благодарю от всего сердца. - Он покло-
нился и направился к своему креслу.
   - Он сознавал,  что переживает один из  величайших  моментов  своей
жизни, миг славы, да-да, славы, почему бы не воспользоваться этим сло-
вом;  он чувствовал себя великим и прекрасным, он чувствовал себя зна-
менитым  и от всей души желал одного:  чтобы его путь к креслу был как
можно более долгим, чтобы ему не было конца.
   19
   Когда он шел к своему месту, в зале царила тишина. Быть может, было
бы вернее сказать, что то была не единая тишина, а множество ее разно-
видностей.  Ученый различал только одну из них: тишину волнения. Он не
отдавал себе отчета в том,  что мало-помалу, подобно тончайшим модуля-
циям в сонате,  переводящим ее из одного тона в другой,  взволнованная
тишина превратилась в тишину неловкую. Все понимали, что этот господин
с непроизносимым именем до того  переволновался,  что  забыл  прочесть
свой доклад насчет открытия нового вида мушек.  И сознавали,  что было
бы бестактным напомнить ему об этом.  После долгих колебаний председа-
тельствующий прокашлялся и сказал:
   - Я  благодарю господина Чекошипи...  - он немного помолчал,  давая
приглашенному последнюю возможность вспомнить о докладе,  - и прошу  к
столу президиума следующего выступающего.
   Как раз  в  этот  момент  тишина была прервана сдавленным смешком в
глубине зала.
   Погрузившись в свои мысли, чешский ученый не слышал ни этого смеха,
ни выступления своего коллеги.  Ораторы сменяли друг друга, пока нако-
нец очередь не дошла до бельгийского специалиста,  тоже  занимающегося
мушками,  который  вывел его из оцепенения:  Боже мой,  да он же забыл
произнести свой доклад!  Он сунул руку в карман,  пять листков были на
месте, как бы в подтверждение того, что все это ему не пригрезилось.
   Щеки его  пылали.  Он  чувствовал,  как  он  смешон.  Можно ли хоть
что-нибудь поправить? Нет, поправить уже ничего было нельзя.
   Промучившись несколько мгновений от стыда,  он вдруг  подумал,  что
пусть он выглядит смешным,  но в этом нет ничего нехорошего, позорного
или обидного;  смехотворное положение, свалившееся ему как снег на го-
лову,  только усиливало его привы