получше! Там,  внизу,  такие
девочки  гуляют  по пляжу!".  Иван  Федорович невольно посмотрел  в  сторону
восторгающегося Иванова  -  балкон,  действительно  был  хорош, - широкий, с
несколькими   плетеными   стульями   на  случай   прихода  гостей  и   белым
металлическим столом.
     Да,  большая забота  о  ветеранах. Он еще раз горько подумал о себе - с
чем  сравнить те пятнадцать лет? Формально ему дали десятку, но, уже отсидев
больше половины срока,  - в  сорок пятом, когда не дали амнистии, он понял -
все идет  своим чередом и после окончания срока, ему дадут здесь же еще одну
десятку.  Не он первый, не он последний. И когда  пришел  сорок восьмой год,
тюремный  суд добавил  ему эту  самую десятку.  Все  за то же.  За  активную
пропаганду буржуазных идей. За политику, за вейсманизм-морганизм. А заодно -
и за космополитизм.
     Иван Федорович прикинул:  если он сейчас уедет домой, Надя будет крайне
расстроена,  - она так надеялась, что в таком санатории его "подремонтируют"
- подлечат  сердце, печень,  почки.  Он, когда отказывался ехать на  курорт,
объяснял жене, что  в его  возрасте все  эти  болячки - норма, умирать, мол,
пора.  А Надя  говорила - надо пожить. Не торопись оставить  меня одну  (она
почему-то считала, что у нее здоровье крепче), и так ты столько лет гулял по
тайге. Он отшутился: "Ты  же  знаешь,  тайга большая, сразу не  выберешься".
Перейти в другую  палату? Но врач ясно сказала - осталось одно место. Его. И
хотя на  дворе  август,  санаторий  еще переполнен.  Да  и  не хорошо  людей
баламутить,  заставлять переселяться.  Надо будет что-то объяснять. Нет,  не
годится.
     За ужином к  его столику (ему  дежурная назвала  номер  столика и номер
стула),  подошел Иванов и сел, как ни в чем  не бывало - на свободное место.
Два других были заняты. "Странно, - подумал  Монахов, - я  ему перемирие еще
не   назначал".   Иван  Федорович   молча  разделывался  с   ужином   и  все
присматривался  к  соседям, но никак не  мог понять, кто  они по профессии -
старики и старики. Только чуть моложе их с Ивановым. Но Петр Апполинарьевич,
оказывается, уже знал обоих. И места - это Иван Федорович, все время занятый
своими мыслями, сообразил не сразу, - были свободными только его  и Иванова.
И тот, конечно, давно знаком с  соседями  по столу - как-никак они-то третий
день вместе! Иванов с легкостью взял миссию знакомства  на себя. "Вы  еще не
знакомы? Вот  это  -  товарищ моей юности (и он разу  назвал Монахова полным
именем  и  с  ученым  званием).  А  это,  -  он  уже обращался  к  Монахову,
инженер-строитель  Татарченко  и  председатель райсовета  в  запасе  товарищ
Шевчук.  Соседи оказались любознательными мужиками. (я бы  написала "людьми,
товарищами"  или  просто "любознательными",  по  моему "мужиками"  не  очень
уместно в  данном случае,  глаз  режет) Они живо  начали интересоваться, где
начинал  работать   Иван  Федорович,  чем   занимался,   просили  рассказать
что-нибудь интересное. Иванов  опять же, взяв  роль гида  по его,  Монахова,
юности, расписывал, где и когда они вместе с Монаховым боролись за хлопковую
независимость СССР. Иванов рассказывал  массу интересных историй, но о  том,
что  Иван Федорович отбарабанил пятнадцать лет  -  ни слова. Иван  Федорович
помалкивал. Изредка из вежливости кивком головы подтверждал рассказ Иванова.
А сам думал: неужели он  забыл, что обворовал  его, Монахова? Неужели забыл,
что благодаря его  сорту хлопчатника,  добыл  в  жизни  все - включая звание
член-корра  академии?  Или теперь,  в преддверии близкого  конца (кто же так
наивен в семьдесят шесть, чтобы верить, что  впереди целая вечность?), решил
все  забыть  и  жить заботами  о здоровье?  Ни о чем не думать,  не ворошить
прошлое?  Об  этом он  и просил Монахова. Можно  же,  вот  так, добалагурить
последние годы  -  веселым  и беспечным старичком? Примешь  горсть таблеток,
после чего  ничего  не болит, и даже  кажешься  себе  здоровым.  Да, Иванову
легко, наверное, ни о чем не думать. А каково ему, Монахову? Догадывается ли
хоть  один из сидящих за столом, да  и тот же Иванов, что видел, что пережил
он,  Иван Федорович? Вряд ли. Описать пятнадцать лет  лагерей - ничьей жизни
не хватит.  А  потом? Эта  работа лаборантом человека,  которого  называли в
десятке лучших генетиков страны, и сам Вавилов просил его нести новые знании
молод  ученым.  И быть  стойким.  Он был стойким, чувствуя  отчужденность  и
осторожность людей вокруг него. Целых три года - почти изоляция от всех.
     Вечером он лежал на своей  удобной деревянной  кровати (это  - не нары,
хоть  тоже из  дерева и тоже широкие)  и смотрел  в  окно. За изгибом  бухты
высился тяжелый массив горного хребта. Тяжелый, вечный. И невольно думалось:
уйдем мы скоро, и я, и Иванов, а в этой палате  будут лежать  другие люди, и
так же взирать на неколебимую мощь природы. А все  остальное... Они могут  и
не знать, что было с ними и  как было. Изменятся,  наверное, еще раз оценки,
по которым меряют людей. Вот сейчас расскажи он, как его ограбил Иванов, как
потом ловко маневрировал, то  вроде  по могая по мелочам), то ловко тормозил
его,  Монахова,  через  бесчисленные рычаги, которые  были  у  него ж  руках
благодаря власти, званию, и чего скрывать правду - авторитету. Да и не пишут
что-то   о  подобных   вещах  в  газетах  и   журналах,  по  телевидению  не
рассказывают. Так вот,  расскажи он обо воем  этом - пойдет ли кто-нибудь по
разным  инстанциям   добиваться  расследования,   наказания,  восстановления
правды? Он же видит  - все в жизни заняты  своим делом: созданием  комфорта,
добыванием  денег, деланием карьеры.  И  как жаждут  услад!  Тут для  них  и
рестораны, и ночные бары, и музыка гремит в телевизоре, и еще  сотни  разных
способов  развлечься, "словить кайф", - он слыхал это слово уже  от  внуков.
Господи - и никто не говорит об усмирении плоти,  - только за то все,  чтобы
давать и давать ей больше. Тоже не  дурак, видит, какие отношения у молодежи
между собой, да и у людей чуть постарше.
     Бедный  Лев  Николаевич!  Это  его,  Монахова,  поколение  зачитывалось
Толстым,  Чеховым,  мучилось,   искало,   стыдилось   хамства  и  рвачества,
стремилось  добрыми  деяниями  прославить  отечество.  Были  и другие шумные
имена. Но  они,  впитавшие  порыв  революции, в  голодные годы  зачитывались
русской  классикой.  Достоевский,  Тургенев.  Боже!  Вдуматься  только,  что
пережила Надя с  двумя детьми в годы войны и после. И - верила, ждала,  хотя
писем оттуда, где он был, не приходило.
     Да, бедные Толстой и Чехов! Это чеховский  Андрей Ефимович не  выдержал
одной  зуботычины  и умер.  Видел  бы он, что делали  с ними, и  что знал по
рассказам Иван Федорович! Заныло плечо.
     Он вспомнил лагерь под Иркутском. Он провел в нем  четыре года, с сорок
третьего  по  сорок седьмой. Их держали отдельно  от уголовников, лагерь был
просто перегорожен высоким забором с колючей проволокой. И как часто отпетые
бандюги орали им  в тех случаях, когда оказывались близко друг к другу:  "А,
враги  народа! Предатели!  Добьем  фашистов  -  и вам всем  кишки выпустим!"
Удивительно, этот  сброд чувствовал себя причастным к  тому, что происходило
на фронте, считал себя участником битвы с фашизмом только  потому, что валил
лес.
     Помнится, летом  сорок  четвертого он чуточку замешкался  при посадке в
машины  -  развязался шнурок у ботинка. И  конвойный,  какой-то  смуглолицый
парень тюркского типа, ткнул  его прикладом в плечо. Удар пришелся в верхний
плечевой сустав. Иван  Федорович  точно знал по силе  удара  - самое малое -
трещина. Он не мог поднимать руку, это заметили, пытались заставить работать
"двумя руками". Но по его лицу и конвоиры, и товарищи  по несчастью видели -
с рукой  неладно. Его отправили в медсанчасть, но перед этим политические не
сдержались,  сказали  начальнику  команды  и  конвоирам,   что   нельзя  так
относиться к больному человеку.
     Вечером того же дня в зону к политическим впустили уголовников. "Помочь
умыться",  - как сказал  один из начальников.  Уголовники  со  злобным матом
гонялись  за политическими, а  догнав,  остервенело били, иногда вопя:  "Бей
фашистскую  мразь!"  Били  профессора  истории Антоновского,  били  военного
конструктора Гиталевича, били боевого  офицера,  капитана  Ослябева, который
оказался в лагере  только  за то, что  засомневался  в какой-то формулировке
Верховного   на  Тегеранской  конференции.  Били   артистов  и   художников,
режиссеров  и писателей. Примерно час длился вандализм  (?),  за  это  время
уголовники  не  только  успели в кровь  измолотить  лица  всем  политическим
(падать было опасно - лежачего били ногами в тяжелых ботинках по лицу), но и
взять трофеи  - где кусок пайки  нашли припрятанный, где -  новые  рукавицы.
Унесли все, что  могло пригодиться.  Ивана Федоровича с перевязанным плечом,
сидящего на нарах, с размаху с левой и правой съездил по лицу один из громил
- с плоской  головой  и  круглым  лицом,  он почему-то показался похожим  на
обезьяну, хотя Иван Федорович понимал, обезьяны тут ни при чем - ни по виду,
ни  по  поведению.  По  носу  Ивану Федоровичу громила  не попал,  наверное,
пожалел  "калеку".  Но  разбил щеку,  губы  о  зубы  от  удара  "стыка", как
выражались уголовники.
     Подавленные,  инженеры и  ученые, учителя и  бывшие  ответработники,  в
общем,  все - "враги народа", молча  утирали  кровь, - для них эта экзекуция
была  не  в  новинку:  изредка  лагерное   начальство  устраивает  церемонию
устрашения, чтобы политические знали свое место! Не счесть, сколько он видел
быстрых  смертей.  Выжил.  И  теперь  он думал,  как  же  Иванов,  академик,
окончивший когда-то  вуз, читавший, наверное, и Толстого, и  Достоевского, и
Чехова и многих  других,  забыл,  зачем человек на свет явился, забыл всю ту
огромную работу поколений русских людей, подвижников духа,  которые отдавали
все,  чтобы сделать  человека  человечнее, честнее, чтобы  он  был  готов  к
состраданию и самопожертвованию. Как могло такое случиться?!
     Он мучился от этих мыслей, и оттого почти не разговаривал с Ивановым. А
тому, казалось, хоть бы что: оживлен, подвижен и, кажется, - вот-вот побежит
на дискотеку.
     ...Их врач, тоже очень милая женщина (почему "тоже" кто еще милый?  про
Иванова не сказано,  что он милый)  (наверняка местом дорожит как и все тут)
первые  процедуры назначала  Иванову,  и,  извинительно  улыбаясь,  говорила
каждый раз  нечто  вроде  такого:  Иванов,  мол, первый  приехал.  Хотя Иван
Федорович знал - Иванов в санатории идет по другой  категории - в документах
же написано,  кто  есть  кто.  Да  и  сам  Иванов  вдруг  предложил: "Хотите
дополнительный  массаж.  Легкий.   Общеукрепляющий.   Я   договорюсь".  Иван
Федорович не захотел.
     Как-то утром, сидя на веранде за газетами, Иванов сказал ему: " Знаете,
что я  вам скажу, дорогой  Иван Федорович! Вы  - неправильно живете. И  жили
неправильно!"  Монахов с  удивлением поднял  на него глаза.  -  "Да,  да,  -
продолжал Иванов,  - и  все ваши неприятности в  жизни -  от ваших  дурацких
принципов.  Человек, мол, звучит гордо!  Да не подумайте,  что я - пентюх  -
прочтите,  кто говорит  эти  слова  у  Горького.  По-моему,  Горький  просто
издевался над словословием сутенера. И все эти: не убий! Брат Алеша! - Все
     я  знаю. Я  не хотел говорить вам об этом,  но  вспомните,  с чего  все
началось? Вокруг все  осуждают вейсманизм-морганизм,  бьют Вавилова, а в нет
бы смолчать - вы вылезли с этими генами. С их методикой. Все  говорят о том,
что организм  меняется непрерывно под воздействием среды.  А вы - со  своими
генами. Вы не  представляете,  как возмущались  все. На нас написали письмо.
Пять подписей ученых - это не шутка.
     Иван Федорович побледнел:  "И  вы  подписали  письмо?"  -  Успокойтесь.
Подписал. Или  вы хотели,  чтобы не  подписал и оттарабанил  пятнадцать  лет
вместе  с вами?  Или как  ваш учитель, сдох в тюрьме?" - Умер"... - "Что?" -
"Умер".  -  "Ну,  умер.  Все  один  черт!"-  "Это  же  безнравственно,  Петр
Апполинарьевич!"
     Иванов махнул рукой: "Опять вы с вашей ерундистикой". Он по- смотрел на
Монахова  как на  недотепу:  "В то время  я  лично тоже не верил ни в какого
Вавилова и ни в  какую генетику. Для меня  это была буржуазная  наука. Я был
искренен". - "Но позвольте, Петр Апполинарьевич, если я с вашей точки зрения
ошибался, почему  вы и  ваши...  он запнулся,  как назвать  тех, подписавших
письмо - коллеги по взглядам  так  нетерпимы к чужим идеям в науке? Даже - к
ошибкам?  Неужели под это  дело надо  подводить политику? Разве  я  выступал
против  Советской  власти?  или   против  Сталина?  Которого,  поймите  меня
правильно,  по наивности тогда обожал.  И потом.  Мне  ваши  опыты  казались
неверными. Методика ошибочной. Ноя никуда на вас не писал.
     Иванов  встал, взял свою трость - грузный и величественный, он ходил  с
нею не только  для форса, но и  для  поддержки крупного тела, -  и подошел к
окну:  "Вот видите  море. Белые буруны. Сегодня баллов восемь. Идет корабль.
Капитан знает,  как вести его, знает курс.  А  представьте, если  все начнут
выступать с теориями о кораблевождении? - Конец кораблю".
     Иван Федорович  чувствовал, что  от существа  спора хотят  отгородиться
какими-то высокими построениями.  Он заметил: "Вы некорректно ведете спор. Я
же  сказал - я  тоже  верил  Сталину. И  не  собирался выступать с  критикой
каких-то его концепций.  Тем более - выступать  против Советской власти, так
как, простите, не хуже вас понимал  и понимаю, что альтернативы этой системе
нет.  Я  же  в  науке  работал,  в селекции,  что само  собой  подразумевает
использование  различных  методик,  основанных  на  разных  теориях.  Только
практика может дать ответ, какой путь верный. И не учитывать самые последние
теории - пусть "ихние" -  ограниченность". - "Ну и тирада! Какой патриотизм!
Выступал - не выступал, верил  - не верил! Альтернатива! Да вы понимаете, вы
на деле, подчеркиваю, на деле были против тех, кому в науке  верил и доверял
Сталин. На де-ле. Значит, шли против его курса.  Надо было помолчать!" - "До
пятьдесят третьего?" - "Хотя бы". - "Но разве вы, ученый человек, не знаете,
что (чего?) стоило нам  молчание многих?"  - "Знаю. Кто не молчал, вылетел с
орбиты, как и вы. И  практически ничего  не добились". -  "Как, не  добился?
Вы-то отлично знаете - МД-15 мой сорт!" - "Ну, это еще надо доказать!" - "Но
вы-то, вы-то внутри себя, в душе! - знаете, что это - мой сорт!
     Иванов крутанул  по полу тростью, потом жестко поставил и налег на нее:
"Душа! Душа! Мистика все. К стенке поставили - и душа вон. Это вы еще дешево
отделались. И давайте посоображаем (как к ребенку, отметил  Иван Федорович).
Если МД-15  даже  ваш сорт, представьте, я  не  подписываю того  письма  и в
обнимку  с вами еду на Колыму или в  Магадан.  Что с сортом? Где  так нужный
стране сорт хлопчатника?  Молчите? Или мне надо  было  сказать, что  вот - я
посеял семена  Монахова  -  посмотрите,  какая кустистость,  какое  волокно,
сколько коробочек и какой это устойчивый к разным болезням сорт,  особенно к
вилту.  И - поехать за вами? Да если бы сам нарком  увидел результаты вашего
труда, он бы  приказал все уничтожить и молчать. Потому,  что в то время  по
теориям, которые вы исповедовали, не могло  ничего путного  быть.  Вам ясно?
Меня  вы обвинили  в  мистификации,  что я посеял  хлопчатник  и вырастил по
нашей,  передовой  технологии,  и ею  прикрываю  ваши  дурацкие  буржуазные,
вредные  для нас идеи... Знаете, сколько  народу взяли и в следующем году, и
позже? И большинство - не вернулись". - "Но
     кто вам  мешал  после  моего  возвращения признать,  что  вы  поступили
благородно  -  спасли сорт?  Вы  были бы  героем".  - "Но,  во-первых,  Иван
Федорович,  надо  доказать, как  я  вам  говорил,  что  МД-15- ваш  сорт.  А
во-вторых,  - он дал мне звание,  награды, я стал академиком. Это  что - все
снять и  передать  вам?  И  в  каком  году? В пятьдесят  шестом,  когда  вас
реабилитировали?  И  в сорок девять  уже  по  вашей  генетике  начинать  все
сначала? Вы что, не понимаете, что в других республиках не сидели сложа руки
и с тридцатых годов вывели  немало приличных  сортов -  бери  и районируй!".
Иванов сделал пару шагов по комнате и  чуть тише  добавил: "Хорошо хоть, что
МД-15 оказался таким устойчивы - сорок лет в эксплуатации и не деградирует".
- "Спасибо  вам  большое за  это.  И  за помощь, которую вы мне  оказали". -
"Ладно острить. Вы, скажу откровенно, глупо  себя вели и когда вернулись! На
кой  черт вы приперлись тогда ко мне? Еще ведь ничего не было ясно! Вы могли
так  подвести  меня!  Устроились  бы  на какую-нибудь  работу,  переждали...
Хорошо, что  я, простите, сказал товарищам,  что вы просто глупый, недалекий
человек". - "Да как вы могли сказать такое! С меня же сняли все обвинения! И
я  пришел  к  вам  как  к  главному  специалисту,  который  знал  меня   как
селекционера". - "Проповедовавшего чужие нам идеи" - отсек Иванов.
     Между тем настал час процедур, и, как всегда, первым пригласили Иванова
- на осмотр, на массаж, на душ. Монахов вышел из корпуса, и, осторожно шагая
по  новомодным плитам, с широкими зазорами между  ними (поставь  неосторожно
ногу на край, особенно в таком  возрасте - свихнешь, а  то  и сломаешь. Зато
архитектору трава между  плитами  напоминает, наверное, Парфенон, и он, этот
архитектор, таким образом чувствует свою причастность к гениальным трагедиям
Эллады).  Иван Федорович  часто  видел  нелепые  нововведения,  знакомился в
прессе с  абсурдными  проектами, и ему  казалось,  все это  стало  возможным
потому, что  он  провел в заключении  долгие  пятнадцать лет. Наверное, одни
научились  молчать,  а более наглые все  проталкивать под  прикрытием идей о
всеобщем благе, а самим захватывать кресла, звания,  награды... И что  самое
ужасное -  они чувствуют себя правыми, абсолютно  правыми, как и Иванов. Ну,
хоть бы раз где-нибудь: в газете, в  журнале, на  радио,  по  телевидению, -
кто-нибудь из  этих  творцов-борцов  сказал, после  того, как  осуществление
проекта привело к печальным последствиям: "Простите, люди добрые, мне стыдно
за то, что я создал такой бездарный проект, а по нему построили ужасный дом,
плохой завод,  освоили  земли, которые не  дают урожая".  И  много  чего. Не
признают. Везде - коллектив. Найди виноватого!  Вот премии и ордена получать
- всегда есть конкретные люди.
     О дополнительных услугах, связанных с массажем, Иванов завел речь - еще
раз:  "Стоить  это  будет недорого  -  можно  просто купить  коробку хороших
конфет. Иван Федорович сразу представил себе:
     а что если каждому из двухсот семидесяти лечащихся здесь нужна какая-то
дополнительная услуга (а она обычно  бывает нужна) и каждый купит только  по
коробке   конфет?  Ну,  пусть  массажистка  за  этот  самый  общеукрепляющий
дополнительно. Человек двадцать она может обслужить - не каждый же день этот
массаж. Прикинем.  Двадцать коробок  по десятке  -  недурно. Врачи,  видимо,
имеют  не только  конфеты.  Вот почему все  такие  улыбчивые  и милые. Потом
Монахов из любопытства заглянул в буфет. В этом  престижном санатории лежали
коробки и по десять, и по тринадцать, и даже по восемнадцать рублей.
     Медсестра,  приглашавшая на  процедуры,  не знала о разговоре Иванова с
Монаховым о конфетах, в  свою очередь Иван Федорович не стал делиться своими
выкладками  с  Ивановым. И когда в очередной  раз она спросила, не  нужен ли
дополнительный общеукрепляющий массаж Ивану Федоровичу - один или два раза в
неделю, ответил  Иванов: "Он  ему не  нужен. Из принципа". Умница сестричка,
словно не расслышала этой фразы...
     Иван  Федорович  понял,  что  Иванов  лишний раз  хочет  укольнуть его,
показать    его    негибкость,    ребячество,    удержать   инициативу    их
бесед-воспоминаний,  бесед-споров  в  своих  руках.  Монахов чувс