твовал, что
Иванову это просто необходимо.
     "Вот вы думаете, - начал он утром,  войдя с  газетами  на  веранду, где
Иван Федорович уже сидел с купленными накануне журналами,  - что я ничего не
понимаю,  или  чего-то  недопонимаю.   Не  спорьте,  -  чувствую  по  вашему
сопротивлению,  и  не только на  словах.  Ошибаетесь,  голубчик!  Вы в  душе
думаете - я трус  и приспособленец. Не так ли?". Монахов посмотрел на него и
хотел сказать, что в  первую очередь он думает, что Иванов -  подлец. Но это
открытый  скандал. Поэтому он промолчал, ожидая, какие новые доводы приведет
Иванов,  чтобы показать его,  Монахова, наивность,  как попытается  унизить,
вскрыв  непонимание  Монаховым современного мира.  Иванов между тем спокойно
продолжал:  "А  я ни  тот, и  ни другой. Я  -  просто  со всеми.  Со все-ми.
Понимаете? Заблуждаются все, заблуждаюсь и  я.  Выправляют линию все -  и  я
выправляю. Один - это ноль! И все это понимают! Вот когда вас  взяли,  никто
же  не  побежал  ни  в  министерство,  ни  в  ЦК,  ни  еще  куда-нибудь  вас
выгораживать. Потому что все - были объединены. А если бы и  нашелся кто-то,
кто  вступился бы за  вас, - его ждала бы  такая же участь, если не хуже!" -
"Вы  что же,  Петр  Апполинарьевич, придерживаетесь той  знаменитой теории о
винтиках  и гаечках,  что  человек - ничто? Человек - винтик. Хочу  -  кручу
сюда, хочу - туда. А хочу -  под пресс.  Хлоп - и нет человека. Так?" -  "Э,
бросьте, дело не в теории. Теория  родилась из жизни. Вы просто не понимаете
законов жизни современного общества и поэтому навредили и себе и близким".
     Иван Федорович  понимал, как точно  бьет  Иванов.  После того, как  его
арестовали, Надя Долго не могла устроиться на работу. Она пошла посудомойкой
в ресторан.  Но, как говорят, нет  худа без добра, -  детям был кусок хлеба,
пусть с чужого  стола,  пусть  объедки. Она  плакала, рассказывала  о  годах
войны, но  работа в  ресторане спасла детей от голодной  смерти. Сын Андрей,
когда закончил в  сорок седьмом школу, хотел  пойти  в  авиационное училище,
стать  военным  летчиком. Он  был  крепким парнем, и всего-то требовалось от
него  - отречься от отца,  написать,  что  тот -  враг народа.  При нем один
поступающий написал такую бумагу - и его допустили сдавать экзамен, а Андрею
документы вернули. А  через  три  года история повторилась с дочерью  -  она
мечтала  стать  врачом,  но  удалось  поступить  "без  отречений"  только  в
медучилище.  Не успел  Иван Федорович  отметить  все  это про себя, еще  раз
вспомнить  добрым  словом  жену,  сумевшую  привить  детям  любовь  к  отцу,
объяснить им как-то, что их отец - никакой не враг народа, как снова услыхал
голос  Иванова: "Я же правду, правду говорю.  А она,  ох  как  неприятна! Вы
подвели  всех. В  первую очередь - свою семью. Поймите  -  у  каждого  жизнь
только  одна. Ну,  и  какая она  у вашего  сына? Хотел быть летчиком, а стал
водить  грузовик.  И  в  какие  годы  уже  закончил  строительный  техникум.
Вечерний. Верно? А дочь так и застряла в медсестрах. И муж какой ей  попался
- пришлось развестись. Хорошо, что внуки уже выросли. Мне-то от знакомых все
известно о вашей семье".
     Иванов  помолчал.   Потом  обратился  к   Монахову:   "Не  сочтите   за
хвастовство,  но давайте сравним - старт-то  у  нас был одинаковый. Да, я по
вашему  трус и беспринципный  человек. Но мой сорт хлопчатника (вот наглец -
отметил  про  себя  Монахов) сорок лет дает отличное  волокно. Сын -  доктор
наук, работает в Москве  в одном из закрытых институтов. Дочь - доцент. Тоже
в Москве. И внуки  - один учится в МИМО, другой в  физтехе. А ваши? Здесь? В
Средней Азии? И учатся ли? БАМ, наверное,  строят - чудо ХХ века. А у меня и
жена - доктор медицинских наук, профессор. Мы  тоже давно были бы  в Москве.
Обстоятельства  были.  Но  скоро   переедем.  В  Ивантеевку.  Скажите,  есть
разница?"  (Детей  устраивал  через  республику,  - отметил  про  себя  Иван
Федорович. - Льготы).
     Иванов  на  мгновение  замолчал.  Потом  добавил;  "И обществу,  как  я
говорил, прямая польза. А сколько я людей поднял, скольким помог защититься,
особенно  местным,   сколько  для  сельхозинститута  сделал,  для  института
земледелия?  Открыл  два  новых опорных пункта  селекции хлопчатника!  И все
потому,  что  был -  со всеми".  - "Что вы проповедуете? -  возмутился  Иван
Федорович.  -  По  вашему,  -  человек  -  может  быть  личностью,  не  имея
собственного мнения,  идей взглядов? И даже в  научных экспериментах - права
на  ошибку?  Это  потому вы  больше не занимались  после  тридцать  восьмого
селекцией, чтобы не сделать ошибки? - "Ошибка -  ошибке разница".  - "Да это
же черт знает  какая  архаика!"  - "Какая  архаика, товарищ  Монахов?  Лучше
ответьте, с вашей неархаикой, где все те, кто выступал против  общей  линии?
Нету!.. Правильно делали,  что выкорчевывали.  И сейчас выкорчевывать  надо!
Разболтались все очень. Поверьте, я не сержусь на вас, я отношусь к вам, как
к идеалисту, много навредившему себе и всем остальным".
     Монахов не  хотел  больше спорить с Ивановым. Ушел в  парк, долго гулял
там среди чистой зелени и все думал. Нет, ничего нельзя вернуть! И, конечно,
генетика пробила бы себе путь без его защиты - убедил бы чужой положительный
опыт и горький - свой. Как во многом другом. Нельзя сказать, чтобы за долгие
годы жизни Иван Федорович не пытался найти причины многих  своих злоключений
в  самом  себе. Он самым критическим  образом, как девушка перед  выходом на
свидание  проверяет все детали своего туалета, рассматривал все черты своего
характера отдельно  и характер  в целом.  Если он  плохой, почему к нему так
хорошо  относились  в  академии,  простые  колхозники  на  опытном  участке,
сослуживцы  в  лаборатории?  На  собраниях   он   никогда  не  был  резок  и
безапелляционен, никогда никого не унижал. Если отстаивал свою точку зрения,
то корректно, не  за счет уязвления  самолюбия  других.  И за что его  любит
Надя? За полвека совместной жизни они ни разу не поругались, никто никому ни
разу не сказал дурного слова. Конечно, это у Нади золотой характер.  Но если
бы  он, Иван  Федорович, был  мерзавцем,  он  бы  не  раз  обидел  жену. Но,
предположим, предположим, что у меня  скверный характер. Но,  тогда, начинал
размышлять  Иван  Федорович,  те, у кого  характер не столь покладистый, как
хотелось бы  окружающим, должны попасть под  гильотину времени?  А  вся вина
его,  Ивана Федоровича,  заключалась в том,  что он  последовательно защищал
свои научные  идеи? Но  что же  получилось в  итоге?  Но что же получилось в
итоге? Иванов вон как уверен в себе - он по существу в каждом разговоре либо
поучает Ивана Федоровича, как надо  жить (это  в  семьдесят шесть лет!) либо
просто глумится над ним. Впрочем, само поучение человека  в таком возрасте -
глумление. Неуважение в его  жизни, к его страданиям -  Иванов-то все знает!
Знает, что и уцелел-то Монахов чудом. Ивана Федоровича уже начинала тяготить
их  палата  со счастливым номером - семь.  До  конца  пребывания в санатории
оставалось  целых десять  дней. Иванов тем  временем от  беседы к беседе все
наседал  и наседал на него, учил и  высмеивал его "наивные" представления, а
однажды спросил: "Вот вы подумаете,  мне делать  нечего и я с вами спорю. По
принципиальным, заметьте,  моментам". (При чем тут я  - спорит он -  подумал
Монахов.  И поучает  он, а не  я).  - Но понимаете, к вас  тогда  ничего  не
состоялось. (А мой сорт - подумал Иван Федорович).  Ну - персональная пенсия
разве что. У детей - совсем  пшик. Так вы хоть внуков научите жить! Пусть не
высовываются! Пусть  проявляют  инициативу,  на которую есть  постановление.
Есть  постановление - вот тут пусть поторопятся.  И  делом  занимайся,  и  с
речами  выступай,  - Иванов  нахмурил брови.  -  Конечно,  только не  против
постановления. Не согласен  -  молчи. Сиди и не высовывайся! Почему?  Сверху
столько  начальства!  -  кто-нибудь  все равно долбанет за то, что  ты такой
умный,  инициативный не в ту сторону, да  еще вдруг знаешь что-нибудь этакое
мудреное, что они не знают. Как генетику. А  начальство, брат, оно бдит - за
то и деньги получает".
     Иванов посмотрел на Ивана  Федоровича. А тот все никак не мог  понять -
зачем нужно  Иванову доказать свою правоту ему, Монахову?  Чтобы  он признал
его доводы  -  верными и  согласился  с ними? И  признал, наконец,  что  он,
Монахов  -  дурак?  И  тогда,  выходит, Иванов кругом прав  -  и с  тем, что
присвоил  его сорт,  и когда подписывал письмо,  сыгравшее в его,  Монахова,
жизни роковую роль, и когда держал в лаборантах. Во всем - во всем. И  права
жена  Иванова, а не Надя, с трудом  поднявшая детей и несшая с ним крест его
жизни. И правы его,  Иванова,  дети, занявшие высокие  места в  жизни (и еще
выше пойдут  -  биографии  такие хорошие  и у  них, и у  родителей.  Не надо
отвечать  на вопрос анкеты,  кто был репрессирован и  за что). А у него  сын
получил квартиру после того,  как оттарабанил  на одном предприятии двадцать
лет.  У  дочери  дела  -  и  того хуже. Живут они впятером  в  трехкомнатной
квартире - не  очень уж и свободно - внуки взрослые. А у детей  Иванова - на
каждого, наверное, метров по пятнадцать, если не  по двадцать. Но  дело не в
метрах. Как  быть с Ивановыми  в  жизни, как  бороться, как  распознать, как
победить,  наконец?  Выхода  он не видел.  Написать  статью  в  какую-нибудь
газету? Но разве  толком  расскажет в статье обо всем, что он пережил? И кто
будет клеймить Иванова?  Нужно  создавать комиссию,  которая будет  работать
месяцы и придет к выводу: Иванов сделал много  чего полезного. Единственное,
что  он  может сделать  - это  не  общаться с  Ивановым  и  как можно скорее
избавиться от его общества.
     ...Монахов улетел за три дня до окончания срока пребывания в санатории,
сославшись  на дела: мол,  книга  по  генетике  выходит в издательстве, надо
самому посмотреть гранки. Врач, которая принимала его, то ли  на  самом деле
искренне,  то  ли опять  из  соображений  служебной дипломатии  вздохнула  с
сожалением:  "Ох,  уж  эти  персональные пенсионеры!  Вечно  в  хлопотах,  в
заботах.  Вот и ваш сосед,  Петр  Апполинарьевич, уже  два  раза с  лекциями
выступал о прошлом.  О борьбе за  хлопковую независимость СССР.  О генетике.
Сколько знает интересного! И в  каких  условиях приходилось работать! Кругом
враги, чуть  ли не лично сражался с басмачами!  Одним словом, сразу видно  -
недаром  стал академиком.  Вам повезло целых  двадцать дней  прожить с таким
человеком  в  одной палате".  И  она  почти  искренним, счастливым  взглядом
посмотрела на него.
     _____________
     Иван Федорович Монахом умер осенью восемьдесят второго
     года, а  Петр Апполинарьевич  -  четыре  года  спустя. Если вы будете в
нашем  городе  на  кладбище, расположенном на  холмах,  то  памятник Иванову
увидите  обязательно: он похоронен  справа  от  входа, рядом  от центральной
аллеи,  там, где  лежит  много  заслуженных  людей  -  министров,  партийных
работников   и  других.  Семья   в  тот  же   год  поставила  ему  памятник.
Величественная голова П.А. Иванова с  мудрым выражением лица, как и положено
академику, заметна издалека.
     А  Иван Федорович  Монахов  лежит на  вершине одного  из  холмов,  куда
неудержимо  ползет  кладбище.  Лежит  среди  простого  народа,  за  скромной
оградой, с трафаретным кладбищенским памятнику  ком из мраморной черно-белой
крошки. Отсюда хорошо виден  город, а  за ним - долина, в которой до сих пор
растет его хлопок. Правда, долина  от огромного количества чадящих заводов в
столице и от транспортной гари все время словно в тумане - и плохо различимы
отдельные поселки,  кишлаки, поля, а сама линия горизонта  и вовсе не видна.
Но что поделаешь - дыму и гари теперь везде много. И никто, видно, не знает,
как избавиться от  них. Хорошо хоть,  что над  могильными  холмами постоянно
дует с  гор  легкий свежий ветерок, не давая чаду и  гари  ложиться  грязным
вязким слоем на последний приют тех, кто здесь лежит.
     12-17/1-87 г.