или
по-сибирски - "сапажу"), потирал руки, улыбался и повторял:
     - Ничего,  ничего...  А  мы  микстуркой да маслицем, а то можно будет и
горчичничек. Да, мы шутить не любим...
     У   меня   осталось  относительно  заводских  фельдшеров  самое  теплое
воспоминание.  Право,  они  лечили  недурно,  а главное - не запугивали и не
говорили  страшных ученых слов. Существования бактерий тогда, конечно, никто
еще   и   не  подозревал,  но  кипяченая  вода  прописывалась  при  малейшем
заболевании  немедленно,  как это делается и сейчас. Я в эту пору детства не
видел  ни  одного  доктора,  а  только  слышал,  что  есть какой-то доктор в
Тагиле,  который  спит  на  сене  и питается исключительно одними пирогами с
морковью.
     Добродушного  Леонтия  Ефимыча  сменил  не  менее  добродушный фельдшер
Александр  Петрович,  походивший  наружностью на доброго старого немца: лицо
всегда  гладкое,  выбритое,  на  висках  аккуратно завитые букольки, в руках
табакерка.  Своим  появлением  на  заводе  Александр  Петрович произвел даже
известную сенсацию.
     - Александр  Петрович  был  в Петербурге, - объяснил нам с Костей Роман
Родионыч. - Да... Его голой рукой не бери.
     "Человек,  который  был  в  Петербурге",  для  меня  являлся окруженным
известным  ореолом,  и  я  долго  не  мог  привыкнуть  к этой мысли. Мне все
казалось,  что  Александр Петрович непременно сделает что-нибудь такое, чего
никогда  не  могут  сделать  люди,  не бывавшие в Петербурге, или по крайней
мере  он  должен  думать что-нибудь такое, о чем не снилось всем нам. Дальше
мне  казалось,  что  он  даже  и  свою  немецкую  наружность  тоже  вывез из
Петербурга,  как  вывозят  оттуда  всевозможные  чудеса и редкости. Впрочем,
метод  лечения  у  Александра  Петровича  был таким же, как и у не бывавшего
никогда  в  Петербурге  Леонтия Ефимыча, с той разницей, что когда Александр
Петрович  входил  в  нашу  детскую,  то  с  ним  вместе  появлялась какая-то
специальная   атмосфера,   пропитанная   анисовым  маслом  и  еще  какими-то
мудреными  аптекарскими  специями.  Моему детскому воображению казалось, что
это  именно  настоящий  ученый запах, и я проникался еще большим уважением к
"человеку, который был в Петербурге".
     Вот  у  этого  Александра  Петровича  мы  и  открыли  целый склад книг,
вместилищем   для   которых  служил  громадный  старинный  комод  с  медными
скобками.  Мы  с Костей накинулись на это сокровище, как мыши на крупу, и на
первых же шагах выкопали из праха забвения самого Аммалат-Бека.
     В  течение  нескольких  месяцев  мы  просто  бредили  этой книгой и при
встречах здоровались горской песней:

                Аллага-аллагу!
                Слава нам, -
                Смерть врагу!

     Нами  овладел особенный воинственный азарт и жажда славных подвигов. Мы
сделали  деревянные  шашки  и  кинжалы,  оклеили их цветной бумагой и делали
друг  перед  другом  свирепые  лица,  стараясь  перещеголять  друг  друга  в
жестокости  настоящих  лезгин,  чеченцев  и  кабардинцев.  Не  довольствуясь
декламацией,  мы  распевали  хором  предсмертную песню горцев, так что нашим
увлечением  заразился  даже  Роман  Родионыч  и раз заявил самым решительным
образом:
     - Эх,  если  бы  не жена да не ребятишки, - ушел бы на Кавказ воевать с
Шамилем.  Ей-богу, ушел бы... Винтовку бы купил, кинжал, шашку и сделался бы
абреком.
     - Да  ведь  Шамиль  давно  взят  в плен, а абреками называются горцы, -
объясняли мы.
     - Э,  все равно! Ничего вы не понимаете. Один стихотворец. - только вот
фамилию забыл, - так он так сказал:

                Гирей сидел, потупив взор,
                Янтарь в устах его дымился.

     Вот  оно  как...  да!  Одного  Шамиля взяли, ну, другой остался. Как же
Кавказ  и  без  Шамиля?.. Дудки!.. Скажи-ка вот это своими словами, и выйдет
чепуха: Гирей покурил табачку. Без Шамиля нельзя!..
     "Сочинители"  и  "стихотворцы" составляли для нас неразрешимую загадку.
Кто  они такие, где живут, как пишут свои книги? Мне почему-то казалось, что
этот  таинственный, сочиняющий книги человек должен быть непременно сердитым
и  гордым.  Эта мысль меня огорчала, и я начинал чувствовать себя безнадежно
глупым.
     - Все  книги  генералы  сочиняют,  -  уверял  Роман  Родионыч. - Меньше
генеральского чина не бывает, а то всякий будет писать!
     Он  ссылался  в  доказательство  своих  слов  на  портреты  Карамзина и
Крылова, - оба сочинителя были в звездах.
     Мы  с  Костей  все-таки  усомнились  в  сочинительском  генеральстве  и
обратились  за  разрешением  вопроса  к Александру Петровичу, который должен
был знать все.
     - Бывают  и  генералы, - ответил он довольно равнодушно, поправляя свои
букольки. - Отчего же не быть генералам?
     - Все генералы?..
     - Ну, где же всем быть... Есть и совсем простые, так, вроде нас.
     - Простые совсем, и сочиняют?
     - И  сочиняют,  потому что кушать хотят. Зайдешь в Петербурге в книжный
магазин,  так  глаза  разбегутся.  До  потолка все книги навалены, как у нас
дрова.  Ежели  бы  все  генералы писали, так от них на улице и проходу бы не
было. Совсем есть простые сочинители, и даже частенько голодом сидят...
     Последнее  уже  совсем  не  вязалось  с  составившимся  в наших головах
представлением  о  сочинителе.  Выходило  даже  как  будто  и стыдно: мы вот
читаем  его  книжку,  а сочинитель где-то там в Петербурге голодает. Ведь он
для  нас  старается  и  сочиняет,  -  и мы начинали чувствовать себя немного
виноватыми.
     - Не  может  этого  быть, - решил Костя. - Наверно, тоже свое жалованье
получают...


III

     Еще   более   неразрешимым   вопросом   являлось   то,   где   в  книге
действительность  и  где  сочинительский вымысел. Роман Родионыч даже впадал
по этому поводу в уныние.
     - Я  недавно даже прослезился над романом, а если сочинитель-то наврал?
Может,  этого  и  в  помине не было, а я над его враньем реву... Я бы такого
враля  взял  бы и растерзал. Не обманывай публику, не плутуй... Ежели всякий
будет врать, так тогда и на свете нельзя будет жить.
     Мы  с Костей твердо верили, что в книге не может быть вранья, а описано
все,  как  было  в действительности. Ведь это было бы ужасно, если бы и Юрий
Милославский,  и  наш  любимый  герой  Кирша, и Аммалат-Бек оказались только
сочинительской  фантазией, нет, этого не может быть... Даже в учебниках, и в
тех  все  правда.  Нашими  любимыми  учебниками  были  география  Корнеля  и
всеобщая  история  Лямо-Флери.  Я и сейчас вспоминаю об этих милых друзьях с
величайшей благодарностью.
     У  себя  в кладовой и в комоде Александра Петровича мы разыскали, между
прочим,  много  книг,  совершенно недоступных для нашего детского понимания.
Это  были  все  старинные  книги,  печатанные  на  толстой  синей  бумаге  с
таинственными  водяными  знаками  и  переплетенные  в  кожу.  От  них  веяло
несокрушимой  силой,  как от хорошо сохранившихся стариков. У меня с детства
проявилась   любовь   к   такой  старинной  книге,  и  воображение  рисовало
таинственного  человека,  который  сто  или  двести лет назад написал книгу,
чтобы  я  ее прочитал теперь. Этот загробный голос приводил меня в умиление,
а  дальше  фантазия  уже  рисовала  самостоятельный  ряд  картин:  ведь этот
древний  сочинитель  был  в  свое  время ребенком, играл и шалил, как и мы с
Костей,  читал  книжки  сочинителей,  которые  жили  задолго до него, и т.д.
Почему  же  именно  вот  этот мальчик сделался сочинителем и через сотни лет
говорит  со  мной,  как  бы говорил живой, а сотни, тысячи и миллионы других
детей  так  и остались в неизвестности, забыты, и никто не интересуется, что
они думали, чувствовали и делали.
     - Это от бога, - объяснил Роман Родионыч.
     - Почему же одному дано от бога, а другим не дано?
     - Отвяжитесь... И птица перо в перо не родится.
     В  числе  таинственных  старых  книг были такие, самое название которых
трудно  было понять: "Ключ к таинствам науки", "Театр судоведения", "Краткий
и  легчайший  способ молиться, творение г-жи Гион", "Торжествующий Хамелеон,
или  Изображение  анекдотов  и  свойств  графа  Мирабо", "Три первоначальных
человеческих  свойства,  или  Изображение  хладного,  горячего  и  теплого",
"Нравственные   письма   к   Лиде   о   любви   душ   благородных",  "Иртыш,
превращающийся  в Ипокрену" (разрозненные книжки первого сибирского журнала)
и  т.д. Мы пробовали читать эти мудреные таинственные книги и погибали самым
постыдным  образом  на  первых страницах. Это убеждало нас только в том, что
именно  эти старинные книги и есть самые умные, потому что их могут понимать
только образованные люди, как наш заводский управитель.
     На  этих  старинных  таинственных книгах были неизвестной рукой сделаны
предостерегающие  надписи, вроде того, что "кто сию книгу возьмет без спросу
-   останется   без  носу",  а  на  творении  г-жи  Гион  красовалась  целая
"сентенция":  "Только  прошу  Читать  Со вниманием и табак не курить, и если
кто  покурит,  у  Того  глаза  уйдут  в  нос,  в  чем и подписуюсь своеручно
Аверкий, сын Чемоданов".
     Совершенно  особый отдел среди этих старинных книг составляли старинные
учебники,  по  которым  выучилось  не одно поколение. Они были напечатаны на
толстой  и  твердой,  как  кожа,  бумаге,  а  для прочности края листов были
смазаны  маслом. Особенно любопытен был арифметический задачник издания 1806
года:  "Собрание шести сот пятидесяти одного избраннейшего примера, в пользу
юношества,  учащегося  арифметике, под смотрением преосвященнейшего Иустина,
епископа  пермского  и  екатеринбургского,  взятых  несколько из книг, но по
большей  части  новоизобретенных  посильными  трудами  Алексея  Вишневского,
учителя   математики   в   новоучрежденной   пермской  семинарии".  В  числе
приведенных  "экземплев"  находились  такие,  которые  решались по какому-то
"слепому",  или  "девичьему"  правилу, а под Э 375 находилась такая задача в
стихах:

                Нововыезжей в Россию французской Мадаме
                Вздумалось ценить свое богатство в чемодане;
                Новой выдумки нарядное фуро
                И праздничный чепец а ля Фигаро.
                Оценщик был Русак.
                Сказал Мадаме так:
                "Богатства твоего первая вещь фуро
                В полчетверти дороже чепца а ля Фигаро;
                Вообще же стоит не с половиною четыре алтына,
                Но настоящая им цена всего только половина".
                Спрашивается всякой вещи цена,
                В чем французская Мадам к Россам привезена?

     Решение задачи: "цена фуро 5 1/4 алтына, чепцу 1 1/2 алтына".
     Впоследствии  я  встретил  еще  один экземпляр этой удивительной книги,
составляющей библиографическую редкость.


     Шестидесятые   годы   были  отмечены  даже  в  самой  глухой  провинции
громадным  наплывом  новой, популярно-научной книги. Это было яркое знамение
времени.  "Натуральные  знания" находились даже не в зачаточном состоянии, а
прямо  их  не  существовало. Невежество доходило до смешного. Милейший Роман
Родионыч любил производить нам с Костей маленький экзамен.
     - Коська, из чего делают стекло?
     Мы уже знали ответ и в один голос отвечали:
     - Из соломы, Роман Родионыч.
     - Ишь выучил у меня. Ну, а какой зверь хвостом пьет?
     - Бобер, Роман Родионыч.
     И  мы  и  наш  экзаменатор  верили,  что  бобр  пьет  хвостом, и нам не
казалось  это  странным,  да  и  другим  тоже.  Курьезов  в  этом  роде было
достаточно,  и кругом относительно "натуры" царило самое наивное невежество.
Книг  по  естествознанию  не  существовало,  а  обрывки знаний переходили от
поколения к поколению устным преданием.
     Мне  было  лет пятнадцать, когда я встретился с новой книгой. От нашего
завода  верстах  в  десяти  были знаменитые платиновые прииски. Управителем,
или,  по-заводски,  доверенным,  поступил  туда  бывший  студент  Казанского
университета  Николай Федорыч. Мы с Костей уже бродили с ружьями по соседним
горам,  бывали  на  прииске,  познакомились  с новыми людьми и нашли здесь и
новую  книгу,  и  микроскоп,  и  совершенно  новые  разговоры.  В приисковой
конторе  жил  еще  другой  бывший  студент  Александр  Алексеевич,  который,
главным  образом,  и  посвятил нас в новую веру. В конторе на полочке стояли
неизвестные  нам  книги  даже  по  названию.  Тут были и ботанические беседы
Шлейдена,   и   Молешот,  и  Фогт,  и  Ляйель,  и  много  других  знаменитых
европейских  имен.  Перед  нашими  глазами раскрывался совершенно новый мир,
необъятный   и  неудержимо  манивший  к  себе  светом  настоящего  знания  и
настоящей  науки.  Мы  были  просто ошеломлены и не знали, за что взяться, а
главное,  -  как взяться "с самого начала", чтобы не вышло потом ошибки и не
пришлось возвращаться к прежнему.
     Это  была  наивная  и  счастливая  вера в ту науку, которая должна была
объяснить  все и всему научить, а сама наука заключалась в тех новых книгах,
которые  стояли на полочке в приисковой конторе. Имена прежних любимцев, как
Загоскин,  Марлинский,  Лажечников  и  др.,  сразу  померкли  и стушевались.
Выступали вперед другие требования, интересы и стремления.
     Роман  Родионыч  не  признавал  этих  новых  книг, которые казались ему
подозрительными.
     - Молешот...  что  такое Молешот? И имя-то какое-то собачье. Нет, брат,
нас  не  обманешь...  Студенты,  конечно, очень образованные и обходительные
люди,  а  все-таки  занимаются  сущими  пустяками. Ты мне подавай настоящее,
самую суть, а не мошек да букашек.
     И   сейчас,   когда   я   случайно   встречаю  где-нибудь  у  букиниста
какую-нибудь  книгу  издания  шестидесятых  годов, у меня является радостное
чувство, точно отыщешь хорошего старого знакомого.
     Да,  у  книг своя судьба, как и у людей. "Что ни время, - сказал Гейне,
- то и птицы; что ни птицы, - то и песни..."


ПРИМЕЧАНИЯ

                                  О книге

ИЗ ДАЛЕКОГО ПРОШЛОГО

                                Воспоминания

     Замысел  книги воспоминаний восходит к 1891 г. "Нужно будет написать на
всякий  случай воспоминания о всех... простых и хороших людях, среди которых
прошло  мое  детство",  -  писал  Мамин-Сибиряк в письме к матери. Отдельные
рассказы  и  очерки,  составившие  книгу,  печатались  в  разных  журналах в
течение десяти лет.
     Отдельной  книгой  воспоминания  вышли  в  1902  г.  в издании журналов
"Детское   чтение"   и   "Педагогический   листок";   при   жизни   писателя
переиздавались  дважды  -  в 1908 и 1911 гг. в серии "Библиотека для семьи и
школы".

     С.  433.  Ассигнации  -  бумажные денежные знаки, выпускающиеся царским
правительством с 1769 по 1843 г.
     С.  435.  "Черный  ящик",  "Таинственный  монах", "Шапка юродивого, или
Трилиственник"   -  так  называемые  исторические  романы,  рассчитанные  на
малокультурного читателя.
     С.  437. "...разумное, доброе, вечное" - из стихотворения Н.А.Некрасова
"Сеятелям".
     С.  438.  "Живописное обозрение" - вероятно, имеется в виду ежемесячное
иллюстрированное   издание   Н.Флиге   (1868)   или   "Живописное  обозрение
достопамятных предметов из наук, искусств и художеств..." (1835-1844).
     С.    439.    Аммалат-Бек   -   главный   герой   одноименного   романа
А.А.Бестужева-Марлинского.
     С.  440.  Шамиль (1798-1871) - руководитель движения горцев Дагестана и
Чечни, направленного против местных феодалов и русского царизма.
     Гирей  сидел,  потупя  взор,  янтарь  в устах его дымился... - неточная
цитата из поэмы А.С.Пушкина "Бахчисарайский фонтан".
     С.   444.   Шлейден  Маттиас  (1804-1881)  -  немецкий  ученый-ботаник,
развивал   прогрессивную   по  тому  времени  теорию  о  клеточном  строении
вещества.  Молешотт  Я.  (1822-1893)  -  физиолог, представитель вульгарного
материализма.   Фохт   Карл  (1817-1895)  -  немецкий  естествоиспытатель  и
философ,  один  из  представителей  вульгарного  материализма. Ляйель Чарльз
(1797-1875)  -  крупный  ученый-геолог, его труд "Основы геологии" в прошлом
веке считался классическим.
     "Что  ни  время,  -  то  и  птицы;  что  ни  птицы,  -  то  и  песни" -
прозаический перевод стихов из "Атта Троль" Г.Гейне.
                                                                   А.Груздев



   Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
   Озорник


                                  Рассказ


     -----------------------------------------------------------------------
     Мамин-Сибиряк Д.Н. Повести; Рассказы, Очерки.
     М.: Моск. рабочий, 1983.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 24 июля 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Спирька  сидел  у  окна  своей  избушки,  смотрел  в сторону башкирской
деревни Кульмяковой и думал вслух:
     - И  отчего  бы это дыму идти у башкир, а?.. Вот так штука... Не иначе,
што  где-нибудь  барана скрали, а то и цельную лошадь. Верно!.. Ах, неумытые
рыла!
     Он  заслонил  рукой  глаза  от  весеннего  горячего  солнца  и  еще раз
убедился,  что  действительно над Кульмяковой, засевшей под горкой на берегу
озера  Карагай-Куль, тоненькою струйкой поднимается синий дымок. В следующий
момент  Спирька выругался, - выругался вообще, в пространство. Ему почему-то
показалось  обидным, что башкиры могут есть, а он должен смотреть, как у них
дым идет.
     - Ах, черти немаканые, удумали какую штуку!..
     По   веснам  Спирька  испытывал  какое-то  озлобленное  настроение.  Им
овладевала  смутная  тоска  и  неопределенное  желание выкинуть какую-нибудь
такую  штуку,  чтобы чертям было тошно. "А ты чувствуй, ежели на то пошло...
да.  Понимай  своей башкой, каков есть человек Спирька... да". Мысли Спирьки
перекатывались  в его голове, как тяжелые камни, когда заиграет по косогорам
вешняя  полая вода. Озлобленное настроение объяснялось, может быть, тем, что
Спирька  после  смерти  жены  жил бобылем. Он давно разорил все хозяйство, -
какое  же  хозяйство  без  бабы?  -  и не принимал весной никакого участия в
трудовой  и  радостной  суете своей деревни Расстани. Другие пахали и сеяли,
бабы  готовили  свои  огороды,  старики налаживали всякую снасть к страде; а
Спирька  сидел  в  своей  избушке и ничего не хотел знать. Из всей скотины у
него  была  одна  гнедая  лошадь,  происхождение  которой  терялось во мраке
неизвестности,  -  другими  словами,  все  были  уверены,  что она краденая.
Лошадь  была  бы  совсем хорошая, если б ее кормить, но Спирька к последнему
относился  совершенно  равнодушно.  Вон  башкиры  тоже  не кормят лошадей, а
живут...  В  свое  оправдание, впрочем, он мог сказать то, что решительно не
знал,  чем  бывал  сыт  сам.  Будет день - будет хлеб. А без лошади какой же
мужик?  Это  было  последнее воспоминание о хозяйственном существовании, как
когда-то  жил Спирька женатым и когда у него все было. Не хуже других-прочих
жил,  а  с женой ушло и все крестьянское хозяйство, и Спирька попал в разряд
лишних  деревенских людей, которых на Руси достаточно. Вот и скучно делалось
непутевому человеку, когда занималась весна.
     - Беспременно   башкиры   собираются   есть,   -   повторял  Спирька  с
нараставшим озлоблением. - Ну и нар-родец!
     Окончательно  Спирька  был  выведен из себя, когда в конце грязной, еще
не  просохшей  улицы показалась Дунька. Он ее узнал сразу еще издали. Некому
быть, кроме Дуньки... Вон как выступает, точно корова холмогорская.
     - Куда  бы  ей  идти  утром, - соображал вслух Спирька. - Гладкая баба,
нечего сказать.
     Спирька еще раз выругался, теперь уже по адресу Дуньки.
     - Ну куда ее черт несет? Ишь как по грязи-то вышлепывает.
     А  Дунька себе шла и, кажется, не желала ничего знать. По костюму в ней
сразу  можно  было  узнать расейскую бабу-переселенку. Белая рубаха с широко
вырезанным  воротом,  домашней  работы  черн