ешь знать,
которым концом сесть... - зарычал о.Яков.
     - Да  я так... пошутил... - осклабился Прошка и, махнув рукой, прошел в
горницу.
     Отец  Яков  хотя и храбрился все время, но я заметил, что он не в своей
тарелке.  Нет-нет  и посмотрит в окно как-то из-за косяка, точно он опасался
какой-то  засады  или нечаянного нападения. Матушка Руфина тяжело вздыхала и
подбирала губы оборочкой, делая вид, что ничего не замечает.


IV

     Вечером  мы  долго калякали с попом Яковом, сидя на завалинке во дворе.
Говорили о разных разностях и, между прочим, о местных новостях.
     - Ябеды  везде  пошли,  - объяснил мне старик. - Прошка-то, - видел его
давеча,  -  раньше  был сельским учителем. Так этот самый отец Ксенофонт все
на  него  доносы писал: и в церковь, мол, не ходит, и газеты мужикам читает,
и   по   постным   дням   скоромное   ест...   Выжил  ведь  парня  с  места!
Шатался-шатался  Прошка  без  места,  а  потом  за  свою простоту в урядники
попал...  И  как  это  он  устроил  -  ума  не приложу. А как попал, и пошла
потеха...  Есть  тут в Новоселах псаломщик, Варвар. Башка, я тебе скажу! Вот
этот  Варвар повздорил о чем-то с отцом Ксенофонтом и давай доносы жарить на
его  сына, а Прошка его ловить... Теперь у них такая каша, что упаси боже!..
Ксенофонт-то   больно   дерзок  на  руку  и  силен,  медведь  медведем.  Вот
когда-нибудь он освежует Варвара с Прошкой...
     Попадья  Руфина,  пока  мы  беседовали  на  завалинке,  подтыкав подол,
таскала  ведро  за ведром в стойки, где мычали только что вернувшиеся с поля
коровы.  Старушка  искоса  поглядывала  на нас, улыбаясь, и, перегнувшись на
один  бок, с старческим покряхтыванием семенила по двору. Когда она прошла с
большим дойником доить коров, поп Яков поднялся и проговорил:
     - Ну,  заболтался  я  с  тобой... Поди-ка спать в баню, там уж мать все
тебе  приготовила.  Утро  вечера мудренее... А мне еще нужно к завтрему дров
наносить попадье да телегу вымазать.
     - А что ваш доктор? - спросил я.
     - Это  Никашка-то?  Служит  в земстве, что ему сделается. Недавно был у
нас  с  женой...  Ты  разе  не  слыхал?  Женился...  Такую  госпожу  в очках
подцепил,  что...  Ну,  да  это  не  нашего  ума  дело: ему с ней жить-то, а
глянется, так и слава богу.
     Поп  Яков  побрел за дровами, а я отправился в баню. Там матушка Руфина
когда-то   успела   уже  все  приготовить.  На  широкой  лавке  был  постлан
киргизский  войлок,  покрытый  чистенькой  простыней  с  плетеным кружевом у
спускавшегося  на  пол  края.  Ситцевая подушка, взбитая пухленькими ручками
матушки  Руфины,  высилась  горой.  Рядом  с постелью на деревянном табурете
была  поставлена  сальная  свеча  в  железном  луженом подсвечнике, и тут же
лежало  несколько  номеров  газеты и еще какая-то книга. Добрая старушка обо
всем  успела  позаботиться,  чтобы доставить гостю все удобства. Я развернул
книгу  и  невольно улыбнулся. Это были какие-то литографированные записки по
женским  болезням.  Нужно  сказать,  что  матушка  Руфина  не умела читать и
притащила первую попавшуюся под руку книгу.
     В  бане  было  немного  душно, и я открыл окно. На меня глянула пахучая
летняя  ночь  и  краешек синего неба, усыпанный звездочками, как серебряными
блестками.  Тут  же  под окном, на двух грядках, росли кусты малины, образуя
зеленую  беседку. Несколько кустов бузины и ряды гряд с капустой, картофелем
и   горохом   упирались  в  низкую  изгородь,  которою  усадьба  попа  Якова
разграничивалась   с  владениями  церковного  старосты,  зажиточного  мужика
Никитича.  По  наружной  стороне  бани по натянутым веревочкам вился зеленой
спиралью   хмель;  пара  молоденьких  веточек  его  с  детским  любопытством
заглядывала  в  самое  окно.  Наверно,  Аня любила этот тенистый уголок, где
летом  так  удобно  работать.  Я  едва  помнил ее девочкой лет двенадцати, с
любопытными  и  серьезными черными глазками, с неправильным, но симпатичным,
всегда   загорелым  личиком...  Где-то  ты,  Аня,  проводишь  эту  мягкую  и
поэтическую ночь?
     В  открытое  окно  тянуло  свежим  ночным  воздухом,  вносившим с собой
пеструю  смесь  звуков, какими отдавала теперь спавшая глубоким сном Шерама.
Где-то  перекликались  деревенские собаки, ржала лошадь; глухо погромыхивая,
прокатилась  по  деревенской  улице  запоздалая  телега.  Точно с того света
донеслась  и  сейчас  же смолкла далекая проголосная песня. Кто ее поет, эту
песню:  может  быть,  молодой деревенский парень, которого зазнобила девичья
краса;  может быть, выливается в ней чье-нибудь одинокое тяжелое горе; может
быть,  поет  забубенная головушка, кабацкий пропойца... Мудрено поет русский
человек; не разберешь хорошенько, горе или радость заставляет его петь.
     Любуясь ночью, я вспомнил про женитьбу доктора Никашки.
     Странный  был  человек  этот Никашка. Как теперь вижу его в коротенькой
люстриновой  поддевке,  в  таковых же шароварах, заправленных за сапоги, и в
сером  мужицком  чекмене,  который  он  носил вместо осеннего пальто. Из-под
мягкой  коричневой  пуховой  шляпы  любопытно  и  насмешливо выглядывали два
черных  бойких  глаза.  Узкое  лицо  с  козлиной  бородкой и широкими губами
отличалось  необыкновенной подвижностью и постоянно улыбалось умной, немного
иронической  улыбкой.  Одним  словом,  уродился Никашка, как говорится, ни в
мать,  ни  в  отца,  а в проезжего молодца. Таким учился и таким жить пошел,
да, вероятно, таким и останется до гробовой доски.
     Помню  -  это  было  в  начале  шестидесятых  годов, - как в первый раз
явился  Никашка  в  Шераму  доктором  в  своей  поддевке и верхней сермяжке.
Удивил  он даже деревенскую простоту. Щеголяли и другие сермяжками, да скоро
бросали,  а  Никашка так и остался в ней на всю жизнь. Прост был Никашка, да
и  время  тогда  было  совсем  особенное, не в пример другим. Идеальное было
время,   хотя  Никашка  в  простоте  своего  сердца  считал  себя  "мыслящим
реалистом".  Жил  этот  доктор  еще  проще,  чем  одевался.  С удовольствием
припоминаю,  какое  неизгладимо сильное впечатление производил Никашка тогда
на  нас,  школяров. Что-то такое хорошее, убежденное, верующее чувствовалось
под  его  сермяжкой,  и  мы льнули к нему, к его книжкам, к его рассказам об
alma mater*.
     ______________
     * Матери-кормилице. Здесь имеется в виду учебное заведение.

     Только  давно  это  было, много воды с тех пор утекло, а, право, доктор
Никашка  остается для меня лучшим и самым дорогим воспоминанием, как хороший
юношеский  сон, смутный и неопределенный, но после которого чувствуешь такой
прилив молодых сил.


V

     - Ты  не  спишь  еще?  -  послышался голос матушки Руфины, и ее круглое
сморщенное лицо показалось в оконце.
     - Да еще рано...
     - То-то,  я смотрю, окно не заперто... Дай, думаю, загляну, - прибавила
старушка,  точно  в  свое  извинение.  -  Да зажги свечу-то, чего в потемках
разговаривать... Не воровать пришли!
     Я  чиркнул спичкой и зажег свечу. Желтый неровный свет разлился по бане
и  осветил  лицо  старушки; оно было теперь серьезно и печально. В раме окна
на  темном  фоне  матушка  Руфина  походила на портрет старинной голландской
школы.
     - О чем с попом-то разговаривали даве?
     Выслушав   мой  рассказ,  она  тяжело-тяжело  вздохнула  и,  пристально
взглянув на меня, заговорила:
     - Ничего-то  я,  ровнешенько  ничего  не  понимаю... Хоть расколи меня!
Точно вот не я слушаю, а кто-нибудь другой...
     Матушка  сильно пригорюнилась, высморкалась и, вытерев кончиком фартука
глаза, опять начала:
     - Вот  я  и  пришла  к  тебе...  поговорить с тобой. А то хожу я, как в
потемках  все  равно.  Да...  Смертоньки  нет, а жить, пожалуй, и в тягость.
Отдохнуть бы старым костям...
     - Что  вы,  Руфина  Анемподистовна,  - поспешил я успокоить старушку, -
зачем умирать. Еще жить нужно...
     Старушка  только  махнула  рукой,  а  потом,  улыбнувшись сквозь слезы,
прибавила:
     - Известно,  раньше  смерти  не умрешь... а только пора. Как человек не
стал ничего понимать, значит, пора и в землю. Чего даром-то небо коптить?
     - А вы о чем со мной хотели поговорить?
     - О  чем  поговорить-то  хотела?..  -  в  раздумье повторила мой вопрос
старушка.  -  Видишь  ли, надо сначала тебе рассказать все, как дело-то наше
вышло,  а  потом  уж  я  тебя  и спрошу. Только я тебе зачну с самого начала
рассказывать...
     - Рассказывайте, я с удовольствием послушаю.
     - Ты ведь Никашу-то помнишь?
     - Как же, очень хорошо помню. Он женился?
     - Женился...  -  уныло  ответила  матушка.  -  Была  я  у них как-то, у
Никаши-то...  Расскажу я тебе, как в гости-то ездила. Уж после свадьбы была.
Он  ведь  в  городу живет, в Мохове. Там и квартира у него. Только сам-то он
больше  в  разъездах.  Должность-то  свою  все собачьей службой зовет да еще
прибавит:  "Волка  ноги  кормят,  маменька!" Знаешь его: у него каждое слово
неспроста,  все  смешком.  Ну, давненько он меня звал к себе в гости, да все
недосуг  был,  а тут как-то перед рождеством я и собралась от свободности. А
давно  в  городу  не  бывала,  да  и на лошадях страсть боюсь ездить... хуже
смерти!  Всю  дорогу под подушкой лежала... Думаю, если и убьют меня лошади,
так  хоть  невзначай.  Не  видали бы глазыньки. Вот и приехала я в город, на
его  квартиру,  часов  этак  и  десять  утра,  а он еще спит, и жена спит. В
разных  комнатах  спят,  по-образованному,  она  на  одном конце дома, он на
другом.  Грешным  делом,  случись пожар, один сгорит, а другой и не услышит.
Все  по-образованному...  Хорошо.  Промерзла  я  в дороге, а работница вышла
разряженная такая...
     - Горничная?
     - Ну,  по-вашему  горничная,  а  по-нашему работница... Только хотелось
мне  чайку  испить с дороги - не посмела, горничную-то побоялась беспокоить,
а  самой  ставить  самовар  да  в  чужом  доме  как-то  и  неловко.  Хоть  и
деревенская  дура, а все-таки докторова мать. Ну, вот докторова мать и сидит
час,  сидит  другой,  инда  в  горле  пересохло,  а  все  не  смею  спросить
самовару...  Только  встали,  наконец,  то  есть Никашка встал. Увидал меня,
обрадовался.  Сидим,  калякаем.  Только  выходит жена... А я еще и не видала
ее.  Посмотрела на меня этак сыздальки, кивнула головой, усмехнулась и пошла
опять  в  свою  комнату.  Из  себя  женщина довольно полная и молодая, ну, а
личиком  как  будто  не  вышла  маненько... Шадрина и глаза как-то навыкате,
точно  кто  ее стукнул по затылку. "Наташа, - говорит мне Никаша, - умная...
Ты  уж  не  обращай на нее внимания, у ней, говорит, карактер..." Как-то это
он  мудрено  выразил,  да  я  и позабыла. "Вижу, говорю, Никаша, что умная у
тебя  жена... Вот бы, говорю, чайку испить..." Подали самовар... А надо тебе
сказать,  что  квартира у Никаши хоть и хорошая, да только столь она грязна,
столь  грязна,  -  и не умею сказать... Вот когда перед пасхой дома убираем,
так  в  этом самом роде. И самовар, и чашки - все под одну стать... Ну, мы с
Никашей  чай пьем, а жена в книжку читает и цигарку при этом курит. Только в
своей  деревенской  простоте  я  и  спрашиваю:  "А сколько ты, Никаша, в год
проживаешь?"  Женато  как  воззрится  на меня. "Вы, - говорит этак высоко, -
подсчитывать,  что  ли,  нас  приехали?" - "Извините, говорю, невестушка, на
глупом  слове,  потому как я сказала спроста..." Ну, ничего, напились чаю, а
тут  за  Никашей  приехали  из уезда. "Вы, говорит, маменька, погостите тут,
пока  я  езжу..."  Я  сдуру-то  и  останься. Ну, не понимаю, значит, как это
по-образованному-то  люди  живут,  дай  погляжу.  Никаша  уехал,  а  я сижу.
Походила  по комнатам, небель посмотрела, обзаведенье... А жена все в книжку
читает,  точно  по  комнатам  кошка  ходит. Ей-богу. И смешно мне и жаль, то
есть  Никашу-то жаль. Села я этак к окошечку, пригорюнилась. Сидела, сидела,
вплоть  до  самого  вечера  высидела...  Обедают  у них в семь часов вечера,
когда  мы  ужинаем.  Ну,  тут  мне  и  вспади на ум: чего, мол, я дуру здесь
строю?..  Пошла  на  двор  да  и  велела лошадей запрягать мужику, благо они
отдохнули.  Так,  не емши, и уехала от гощенья; дорогой уж калачик городской
прихватила  да  на  станции съела... Я тебе это не к тому рассказываю, чтобы
жену  Никаши осудить... Господь с ней! Может, она и в самом деле ученая, а я
только  к  тому веду речь, что понятия во мне не стало... Не понимаю ничего,
и  конец.  По-Никашину, это, может, и хорошо так жить, а мне так его жаль...
Прост  он,  Никаша-то,  вот  что!  О чем я, бишь, хотела рассказать-то... Ты
перебил меня этой свадьбой-то...
     - Да о Кинте хотели рассказывать, матушка.
     - Да,  да...  припомнила.  Это я со снохой-то спуталась... Ну, помнишь,
как  тогда  Никаша  дохтуром  приехал?  Тогда Кинте уж в семинарию надо было
переходить...  Нет,  не  так.  Митрею  -  в семинарию-то, а Кинтя в духовном
училище  учился.  Так  вот  Митрея-то тогда из семинарии исключили. Никаша и
взял  его  к  себе.  А Митрей, кроме своей водки, и знать ничего не хочет...
Побился-побился  с  ним  Никаша  года с два, так ничего и не смог сделать, а
Митрей  в псаломщики поступил, а теперь в попы вылез. Это прежде трудно было
в  попы  попадать, надо было из богословия, а нынче исключат из семинарии, а
потом  его же в попы и поставят. Так вот Митрей-то Яковлич первое горе нам с
отцом  и  сделал.  А  теперь ничего, выправился. Сытый такой, горло широкое,
конский  завод  держит...  По-моему,  это не подходяще попу... Только это мы
успели  оглянуться,  а  тут  Прошка  из  училища  вылетел.  Этот  уж  совсем
дурашливый  уродился, так, пожалуй, и горя бы не было. Думали, пусть его при
домашности  останется;  все  же,  пока мы живы, с голоду не помрет. А Никаша
давай  Прошку учить, да в учителя и определил... Ну, дальше уж знаешь, какая
каша  вышла  с  Ксенофонтом  этим  да  с  Варваром.  Так  вот  трое  у  меня
старшеньких  сынков,  как-никак, a все при месте. Опять вздохнули мы с попом
свободнее,  думаем  - теперь отдохнем, потому Кинтильян учился первым, а Аня
дома  жила,  так  какая  забота о ней. Ну, как, значит, человек возгордится,
как  мы  возгордились  с  попом  Яковом,  господь  его и найдет... Мы думаем
теперь,  вот отдых нам пойдет, - а глядишь, вместо отдыха горе, да еще какое
горе-то!..  Вот  у  меня  их  пятеро,  как перстов на руке, а всех одинаково
жаль,  да  глупого-то,  как  Прошку, еще больше жаль. И пословица говорится:
умного-то жаль, а дурака вдвое...
     Старушка печально смолкла и, как бы отдохнув, продолжала:
     - Из  четырех  сынов  Кинтильян  был  самый  меньшенькой,  - так начала
старушка  подавленным голосом, - только еще Аня была его моложе... Та уж так
и  родилась  и  росла  совсем  на  особицу: одна дочка в доме, балованное да
нежное  дитятко...  Ну, так Кинтя как еще родился, так не нарадовались мы на
него  с  попом...  Точно  сколоченный  весь,  как  ядреная репа. Родился - и
кулаки  себе  сосет,  всех насмешил. Так он и вырос... Уж сколько же и хорош
вырос  мой мальчик: точно нарисованный. Не приходится свое детище хвалить, а
к  слову  пришлось,  да  и дело прошлое. Румяный, брови черные, глаза, как у
отца,  да  светленько  таково  поглядывают, и на все руки парень: озорничать
так  озорничать, учиться так учиться. Растим парня да потихоньку радуемся. И
какой-то,  господь  его  знает,  карактер у него особенный: грубого слова не
слыхивали,  обиды  не  знали.  Шелк,  а  не  парень. И все-то он видит и все
понимает,  а  стал  подрастать - стишал, телячью-то бодрость оставил. Так мы
его  тогда  и  в  училище  это отдали. Отдали, учится, а что ни праздник, то
нам,  глядишь,  новую  радость  везет,  учился  все  первым,  и  учителя  не
нахвалятся.  Кроткий  да гораздый парень на все. А приедет домой, книжки все
до  единой  привезет  и  все  их  учит.  Поиграет и учит. Вчуже приятно было
смотреть.   Все   завидовали,  а  мы  напринимались  маяты-то  с  Митрием-то
Яковличем  да  с  Прошкой-то, так нам это все вдвое кажется. Только одного и
боялись,  чтобы  не  избаловать.  Поедет,  бывало,  к  Никаше в гости и тоже
книжки  привезет  и  опять  читать.  Так  он  из  училища  первым поступил в
семинарию  и  там  первым кончил, а сам точно красная девица: румянец во всю
щеку,  как  налитой.  Водки  капли в рот не брал, не курил этих цигарок... А
здоровье у него, точно бы и век не изжить: никогда не хварывал ничем...
     Вот  после  семинарии-то  и  грех  первый  у  нас  вышел,  - продолжала
старушка:  -  отцу  взбрело  что-то на ум уговаривать Кинтю идти в попы. И с
чего  это  он  придумал  - ума не приложу! Сам всегда говорил, что поповское
житье  самое  последнее,  а  тут  на поди... Наладил, что, как умрем, некому
будет  пред  престолом  господним  стоять...  Так  уж  это,  накатился  стих
такой...  Ну,  Кинтя  слушал-слушал отца-то, тихонечко этак усмехнулся, да и
ответил:  "Это,  говорит,  вы меня дармоедом хотите сделать?" Тут уж отец из
себя  вышел: засучил рукава, да и показывает ему руки. "Погляди-ка, говорит,
щенок  ты  этакой,  разве  у  дармоедов  такие  мозоли  живут на руках? Это,
говорит,   вы  -  дармоеды-то...  Знаю,  говорит,  кто  тебе  в  уши  надул:
Никашка!..   Он   думает,   говорит,   что  большое  жалованье  получает  да
образование  имеет  -  так  только  будто и свету, что в окне? А я, говорит,
горбом  добываю  каждый  кусок, да этим же куском меня и корят..." Ничего не
сказал  Кинтя,  сложил  себе  котомку,  попрощался  и  ушел.  "Куда, говорю,
идешь-то?"  -  "Учиться",  - говорит. Думаем с отцом, что к Никаше уйдет, на
брата  надеется. Стороной наведались про Никашу, а тот и сном дела ничего не
знает.  Тут  уж  мы и схватились за ум... Погорячился отец-от, понадеялся на
его  кротость, а надо бы его потихоньку да лаской. Ну, погоревали, потужили,
поплакали,  а  прошлого,  говорят,  не воротишь... Через людей уж мы узнали,
что  Кинтя  в  Москве  учится,  а  потом  он и письмо прислал. Как уж он там
устроился,  где  денег взял - ничего не знаем. Написал, что ему хорошо и что
в деньгах не нуждается...
     Прошло  этак года с два, - продолжала матушка Руфина с тяжелым вздохом,
-  тут  нам  Кинтя  и  объявился  в  Шераме. Нежданно-негаданно, как снег на
голову.  "Приехал, говорит, из Москвы вас, стариков, повидать". А он эти два
года  в  дохтурском отделении учился... То ли не дошлый парень! Обрадовались
мы,  что  сына  увидали, а про свои слезы да про горе, которое мы терпели за
эти  два-то  года, мы и забыли... Больно уж рады мы Кинте-то были! Так рады,
так  рады...  В  те  поры  дочка-то, Аня-то, как раз в емназии в городу курс
кончила;  Никаша  ее  на  свой счет учил - ну, нам радость вдвое. Не было ни
гроша,  да  вдруг  алтын.  А  Кинтя опять такой скромный да кроткий: воды не
замутит.  Отец  совсем  растаял, не надышится на него, а я, грешный человек,
держу  у  себя  на  уме:  "Ой, не ладно дело, что больно смирен наш Кинтя...
Недаром  он  приехал  сюда такую даль!" Уж я раскусила его тогда еще, как он
отца-то  дармоедом  обозвал... Кротость-то у него больно уж мудреная. И ведь
как  он  отца обошел: оказия!.. Совсем старик рехнулся и всякое зло позабыл,
а  следовало  бы Кинтю тогда побранить, хоть для видимости. Я пробовала было
ругать  его,  так  куды  тебе: отец так горой за него и стоит! Приступу нет.
Ну, а вышло по-моему... Много слез привез тогда нам Кинтильян!


VI

     - Теперь  об  Ане сказать... - дрогнувшим голосом проговорила старушка.
-  Последнее  наше дитятко было, Аня-то! Маленькая замарашкой такой росла, а
в  емназии-то  выровнялась.  Я уж приданое потихоньку готовила... Вот у тебя
простыни  да  одеяла  - это из приданого Ани... Да, думали со стариком, что,
может,  господь велит, и внучат дождемся от дочурки. А мне так это уж совсем
хорошо  казалось,  потому  сынки-то  - дорого они матери стоят, а радости да
привету  от  них  не  много  увидишь.  А дочь-то другое совсем... Она уж все
понимает,  и  дети-то  до