чернины как-то ближе, чем от сыновей... Ну, мы свое
соображаем,  а  гляжу,  стала Аня задумываться... Тогда уж я и спохватилась,
что Кинтя ее по-своему поворотил. Увел ведь девку...
     - Куда увел?
     - Да  в этот ваш Петербург... Чтоб ему ни дна, ни покрышки! Сколь мы ни
бились,  сколь  ни уговаривали: наладила одно, что учиться поедет, и хоть ты
ей  кол на голове теши. Боялась я тогда, чтобы отец или сам не рехнулся, или
над  Кинтей  чего не сделал... Однако обошлось дело так. Кинтюшка-то кротким
таким  прикинулся,  точно  он  и  под  ногами-то  у  себя ничего не видит...
Оказия,  что  это  за человек уродится, ведь свое рожоное, а никак ты его не
распознаешь...  Хорошо.  Увез  Кинтя  нашу  Аню  в  Петербург, и остались мы
одни-одинешеньки  с  Прошкой  нашим.  Куда  с  ним  деться-то...  Отец-то  и
возроптал  на  Кинтю  тогда,  тихо  возроптал, а вышло-то так, что и за сына
его, пожалуй, не стал считать.
     Прошло  этак  с каких-нибудь полгода, не больше, пали до нас слухи, что
с  Кинтей  не ладно... Ни слуху ни духу. Как в воду канул. Отец-то нарочно к
Никаше  в  город  ездил, телеграмму посылали, а все ничего. Аня отписала мне
потихоньку,  что  Кинтя-то  вышел  раз  из  дому  вечером,  да  больше  и не
приходил.  Объявили  в  полиции,  и  там  ничего не знают. Тогда мы и узнали
настоящее  горе...  Жив ли Кинтя, помер ли, нагрезил ли - ничего не знаем. Я
чуть  и  глаза-то  все  не  проплакала  о нем, а отец начал именно с тех пор
газеты  читать.  Все  читает  и  все  из  лица  как будто темнеет. Ничего не
говорит  о  Кинте,  точно  его и не бывало никогда. А меня-то вдвое убивает:
хоть  бы  он  пожалел  его!..  Не  понимала  я тогда ничего, то есть попа-то
своего  не  понимала,  что  у  него  на уме бродит. Только этак прошло с год
время...  Аня-то из Петербурга так и не выезжала... Летом это мы как-то спим
с  попом  на  постели. Кровать-то у нас двуспальная старинная. Сплю я этак и
слышу,  как будто кто-то плачет. Как вскочу... Спросонков-то показалось, что
дите  плачет.  Ведь  покажется  же...  Села,  да  и  думаю: "Кому же, думаю,
плакать,  ведь  все большие дети-то!" А на попа-то и не подумаю... Крепок он
на  слезы,  - можно подумать, что совсем бесчувственный, а тут упал лицом-то
в  подушку да тихо-тихо так плачет, совсем по-ребячьи. Стала его спрашивать,
утешать...  Тут уж он и сказал все. Встал и говорит: "Сон видел, попадья..."
-  "Какой  такой  сон?"  -  спрашиваю.  "А  такой,  говорит, не простой сон.
Прилег,  говорит,  помолился  про  себя,  а потом и вижу, точно наяву, Кинтю
нашего.  Вот  как тебя вижу... Только далеко это, в нашей же стороне, где на
собаках  ездят.  Бледный такой, исхудал, тоскливо таково смотрит. "Кинтя!" -
окликнул  я.  Смотрит  на  меня,  а  ничего  не  говорит.  "Кинтя, говорю, я
тридцать  лет пред престолом божиим возношу молитвы, а ты... что ты наделал?
Ведь  ты  кровь  моя,  мое  рождение,  я  за  тебя должен ответ богу дать на
страшном  суде..."  Слушает  меня Кинтя, а потом как у него губы затрясутся,
заплачет...  "Папа, - говорит это, а сам плачет, - папа, прости меня... Я не
могу...  Это  не  от  меня  зависит...  Не моя воля!" От этих самых слов я и
проснулся,  и  так  мне стало жаль Кинти, так жаль, что кажется, вот взял бы
да  и умер вместо него... Жаль, и стыдно, и страшно. Ведь я против бога иду,
что  такого  сына  пожалел..."  Рассказывает  это мне поп, а сам так рекой и
разливается...  Ну,  потом уж я догадалась: затеплила перед образом свечку и
велела  попу  молитву  читать...  Встали  мы  на коленки рядышком и давай со
слезами  с  горькими  молиться  за  всех  и за вся, и за боляры, и за вои. И
так-то  мы  жарко молились, так хорошо, что и сказать тебе не умею. Плачем и
молимся,  молимся  и  плачем...  Я,  грешный человек, и за Кинтю заблудящего
нет-нет  да  и  поклонник  и  отложу, - тоже и за Аню. Так молитвой мы тогда
этот самый сон и избыли. Точно гора с плеч...
     Ведь  Аня-то  вскоре  после  этого  и  воротилась  домой, - прибавила с
оживлением  старушка.  -  Зимой  было  дело...  Пошла я вот в эту самую баню
зачем-то...  Дело  вечером было. Темно совсем на дворе. Ну, иду себе ощупью,
знакомое  место. Только это отворила дверь в баню, гляжу, а там человек... Я
так  от  страху  и  обомлела...  Стою и крикнуть не могу, а сама думаю, что,
наверно,  это  бродяжка  беглый забрался на ночь, вот он ужо меня кокнет чем
ни  на есть. А потом и слышу Анин голос: "Мама... это я, не бойся!" Я так на
месте  и  села...  дура  дурой  и ни словечка вымолвить не могу. Это Аня-то,
значит,  убежала,  да и пришла к отцу... Еще мужчинка перебьется как-нибудь,
а  дело женское, куда ей деться... Вот и сидим мы с ней, горюем. Одежонка-то
на  ней  плохонькая,  иззябла  вся,  не ела два дня... Ах ты, горе мое, горе
бедовое!  И  жаль  мне  ее,  и  попу-то  боюсь  сказать...  Потому  как  ее,
беглую-то,  держать,  ведь  человек  не  иголка,  особливо в деревне, сейчас
заметят  и  затаскают по судам. Все-таки укрепилась, не сказала ничего попу,
а  сама  отогрела Аню, накормила... Материнское сердце, из себя кусок готова
вырезать,  да  только  бы  дите было сыто. Ну, так недели с две и хоронила я
Аню  по  разным  углам, а сама и ночей не сплю, и днем мне спокою нет... Где
стукнет,  где  брякнет - так у меня сердечушко и оборвется: по Аню пришли! И
богу  молилась, и зарок давала... Такую муку приняла, такую муку, что совсем
хожу  вроде как полоумная. А тут уж поп Ксенофонт успел пронюхать про Аню...
И  как  это  он узнал - ума не приложу. Ну, сейчас донос исправнику и всякое
прочее.  Хитрящий  поп,  все  доносы  пишет...  Вот  этак  ночью лежим мы на
кровати  с  попом.  Он  спит, а я все слушаю... вот все равно заяц в логове.
Все  мне  мерещится,  - встану, погляжу в окошечко и опять слушаю. Ну, тут и
слышу:  подъехали тихохонько сани... другие... Подскочила к окошку... Пришел
мой  конец,  подкосились  мои ноженьки. Проснулся поп, а исправник и входит.
Знаешь  Петра  Иваныча... Славный такой, чаем сколько раз угощала его, ну, а
тут  так и думаю, зарубит он меня, беспременно зарубит. Сейчас Петр Иваныч к
моему  попу  и  бумагу  ему  показывает. Поп так даже затрясся весь, из лица
вышел,   а  потом  сотворил  крестное  знамение  и  говорит:  "Делайте,  что
хотите...  я  ничего  не знаю!.." А я уж в это время успела одуматься и сама
дивлюсь,  что  вдруг  у  меня  никакого  страху  не стало... Вот на столечко
(старушка  отмерила  кончик  мизинца)  не  боюсь  никого:  ни Петра Иваныча,
никого... Ей-богу!..
     Нет,  постой,  надо  тебе  еще  один  случай тут рассказать, - прервала
старушка  нить  своего  повествования:  -  была  у  нас курица кохинхинка...
Славная  такая  курица  и яйца несла по кулаку. Ну, посадила я ее на яйца, и
вывела  моя  курица  цыпляток...  А  тут,  как на грех, ястреб пал на одного
цыпленка  и  поволок.  Так  что  бы  ты думал: ведь курица-то его заклевала,
ястреба-то.  Ухватилась  за  него  да  на крыше его и задолбила. Вся деревня
тогда  диву  далась, - отроду не видывала этакого чуда... Ну, так когда Петр
Иваныч-то  после сказал, что надо теперь на дворе поискать, мне эта курица и
вспади  на  ум.  "Не дам, думаю, Аню, и кончено... Мое - не тронь!" Ей-богу,
согрешила  пред  господом  богом,  -  так  и подумала... Ну, пошли по двору,
потом,  в  баню.  Думаю  про себя, Аня беспременно под полок залезла или под
лавку,  прикрою  как-нибудь ее платьем... Ведь вот подумаешь, как по-ребячьи
все  это  выходило  в  мыслях!  Ох-хо-хо!.. Ну, пришли в баню, а Аня-то и не
думала  прятаться.  Тут  ее  и  взяли,  голубушку,  а я вроде как осатанела:
ухватилась  за  Аню-то  и  давай ее к себе тащить. Кусаюсь, царапаю ногтями,
кричу...  Так  меня  в  горницу  отдельно унесли. Там уж я и отошла потом...
Поп-то  уж не знал, о ком и горевать, все думал, что и меня вместе с Аней по
судам  таскать  будут.  Однако  Петр-то Иваныч попустился мне, а Аню увезли.
Таскали-таскали  ее  по  городам...  а потом Аня-то стала задумываться, да и
рехнулась...  С  год  высидела  в  Казани  в  душевном лазарете, да толку не
вышло.  Теперь  у Никаши живет. Он ее сам лечит, да только проку не будет...
Все  молчит  и  прячется,  никого  не узнает. Тошнехонько смотреть на нее, а
помочь  нечем.  Думаем  теперь  домой ее взять. Загубили мою дочурку, вконец
загубили...
     Старушка  неожиданно  заплакала, заплакала мелкими старческими слезами,
которые  так  и  сыпались  у  ней  из  глаз.  Несколько  слезинок застряли и
расплылись  по  морщинам.  Матушка  Руфина  не  вытирала  своих  слез  и  не
стыдилась их; ее выцветшие, побелевшие губы слабо шептали:
     - Вот  на  этой  самой  лавке, где ты лежишь, и взяли Аню-то... Бледная
такая  сидит,  ни  кровинки в лице нет... Так вот все ее и вижу перед собой:
как  живая  стоит...  И  ночью  и  днем покоя нет. Только вот этак чуть-чуть
забудусь, а она уж опять и смотрит на меня...
     Матушка  Руфина  умолкла. Склонив седую голову на грудь, она неподвижно
сидела  на  своей  завалинке,  полная  святой  материнской тоски. Я вспомнил
слова  писания:  "Глас в Раме слышан бысть, плач, и рыдания, и вопль мног...
Рахиль бо плачущися о чадех своих и не хотяше утешитися, яко не суть".


VII

     - А   Кинтильян   скоро  вернулся?  -  спросил  я,  выводя  матушку  из
задумчивости.
     - Кинтя-то...  как  же, вернулся, - проговорила старушка, просыпаясь от
своего  раздумья.  -  Только  его шесть годиков ровнешенько не было... целых
шесть.  Мы  и в живых давно его не чаяли и в поминании за упокой поминали...
Уж  сколько  слез было принято, сколько горя - и не спрашивай! Только этак в
великое  говенье, перед страстной... Тогда уж оттеплело, проталинки пошли...
ну,  этак  вечерком,  в  сумерках  уж,  убираю я в кухне молоко, а под окном
кто-то  тихо  так  постучал.  Думаю,  бродяжка какой-нибудь. Много их об эту
пору  из  Сибири  в  Расею  бежит...  Мы  им, грешные люди, подаем хлебушка,
несчастненьким.  У  других  и  полочки такие у окошек приделаны для потайной
милостыни,  чтобы  ночью ежели придет, так сам взял кусочек-то... У нас тоже
была  полочка  раньше,  а  тут  ребята  сломали,  поп  все  не мог собраться
наладить  ее.  Вот я отрезала ломоть хлеба, высунула руку в окошко и говорю:
"Прими  Христа  ради..." Вижу, что мужчина стоит в рваном этаком зипунишке и
даже  совсем  синий  из  себя.  Еще пожалела его про себя... Подаю я это ему
хлеб-от,  а  он не берет, а только таково пристально смотрит на меня. Что за
оказия,  думаю.  "Чего,  мол,  тебе  надо,  родименький?" - "А вы не узнаете
меня?"  -  спрашивает.  "Нет,  говорю,  мало  ли  вашего брата, бродяжек, по
здешним  местам  проходит..."  Помолчал,  а  потом  опять  и говорит: "Кинтя
поклон  прислал".  Ну,  тут  у меня ноженьки подкосились, закричала я, а поп
бросился  за ворота и бродяжку в избу тащит. Напоили мы его чаем, накормили,
а  он  зеленехонек,  и  видно  по  обличью-то,  что  из благородных. Бородка
маленькая  и  всякое  прочее... Оно уж приметно. Ну и рассказал нам бродяжка
про   Кинтю,   что   жив  он  и  здоров,  хоть  и  далеко  отсюда.  Бродяжка
рассказывает,  а  поп  и  говорит  мне: "Попадья, а помнишь мой сон?" Сон-то
вышел  у  попа совсем правильный. Сидим мы с бродяжкой и беседуем, я слушаю,
а  сама  плачу,  река-рекой...  и радостно мне и горько. А уж ночь на дворе,
поп  и  говорит: "Ну, милый человек, не взыщи - обогрели мы тебя, накормили,
а  ночевать  попросись  к кому другому... Оставил бы я тебя не на день, а на
год  за  твое  хорошее  слово, да не моя воля: следят за мной, а узнают, что
бродяжка  ночевал, - со свету сживут..." Говорит это поп, а сам трехрублевую
бумажку  сует  в  руки  бродяжке...  Тут уж Кинтя и не стерпел - бродяжка-то
Кинтя  и  был  наш,  -  как  заплачет...  Не  поверишь,  мы  родного сына не
признали.  Не  признаем,  и  кончено:  не  такой  у нас Кинтя был. Так уж он
расстегнул  рубаху  и  показал мне родимое пятнышко над левой грудью, так уж
по  пятнышку-то  его  признали...  А  поп так недели с две к нему все не мог
привыкнуть:  чужой,  и кончено. Ох-хо-хо!.. Уже не знали мы тогда, что нам и
делать:  плакать  ли,  радоваться  ли...  Так  совсем из ума вышибло!.. А он
правильно  воротился,  с  бумагой  и  всякое прочее. Ну, пытала я спрашивать
Кинтю,  что  и  как... Ничего не сказывает, только этак улыбнется по-своему.
"Зачем,  говорит, это вам знать, маменька? Был там, а теперь здесь..." А сам
все  скучный  такой, на себя не походит и по ночам долго не спит. Раз как-то
сидим  с ним вдвоем, чай пьем. Он смотрел-смотрел на меня и говорит: "Пусто,
маменька,  вот  здесь  (показывает  на  грудь), недолго поживу, так уж вы не
очень  убивайтесь,  как помру... Кажись, не много радости от меня видели". А
сам  усмехается...  Да  я  и  сама  вижу,  что  не  жилец  он у нас, в живых
покойниках...
     А  теперь  о  себе-то  тебе  расскажу, - продолжала старушка. - Наше-то
дело  какое... а? Видел попа-то? Заметил, как он по сторонам оглядывается? А
все  от  страху... Так всего и боимся: щелкнет где, стукнет - у нас и душа в
пятки.  Уж, кажись, чего бы и бояться: нас, стариков, никуда не подернешь, а
молодых  не осталось... Так вот и маячим да со дня на день ждем какой-нибудь
беды.  С  требой  как-то  приехали  за  попом,  так  он  со страху на погреб
залез...  Едва  оттуда  его  вытащили. Ей-богу... И грех и смех! Так в худых
душах*  и  живем: ни живы мы, ни мертвы, а один страх... Вот я тебя и хотела
спросить  насчет  этого:  долго  еще  нам  в худых-то душах жить? Прежде вот
холерные  годы  бывали,  тоже  вот  солдатчина, а нынче в худых душах живем.
Погляжу  это  я  кругом-то  и  точно отемнею, ничего не понимаю. Как уж мы и
жить будем - одной царице небесной известно...
     ______________
     *  "В  худых душах" - равносильно при смерти, в ожидании смерти. (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Старушка,  очевидно,  спрашивала  только  для  формы,  чтобы поделиться
своим  горем с живым человеком. Она не ждала моего ответа и смотрела куда-то
в  сторону,  опустив  голову.  А летняя ночь была уже на исходе; окутывавший
нас  мягкий  сумрак  сменился  белесоватым  светом занимавшейся зари. Звезды
тихо   гасли;   только  две  или  три  продолжали  еще  теплиться  мигающими
блестками.  Небо  было  серо.  Откуда-то  набегал слабый ветерок, безыменная
птичка  беззаботно и весело заливалась на ближайшей черемухе. Могучим покоем
веяло  от  этой  незамысловатой  картины,  которая  с первым солнечным лучом
проснется  разом  в  тысячах  звуков  и красок. Но теперь этот покой природы
заставлял  подозревать  что-то скрытое, недосказанное, что, казалось, висело
в  воздухе...  Вот в этой сочной зеленой траве, подернутой утренней росой, с
виду  тоже  тихо,  как  и  в  воздухе,  но сколько в этот момент там и здесь
погибает   живых   существований,  погибает  без  крика  и  стона,  в  немых
конвульсиях.  Одна  букашка  душит  другую,  червяк  точит  червяка,  весело
чирикающая  птичка  одинаково весело ест и букашку и червяка, делаясь в свою
очередь  добычей  кошки  или  ястреба.  В этом концерте пожирания друг друга
творится тайна жизни...
     - Гляди-ко,  гляди...  -  зашептала  таинственно матушка Руфина, толкая
меня своей короткой ручкой.
     В  это  время  двери сеней домика о.Якова слегка приотворились, и в них
показалась  седая  голова  самого  хозяина.  Он  осторожно  и  подозрительно
огляделся  кругом  и вышел во двор. Где-то глухо стучала деревенская телега,
старик  долго  прислушивался  к  удалявшемуся  стуку,  а  потом, озираясь по
сторонам,  подкрался  к  воротам  и  припал  глазом к узкой щели в полотнище
калитки.  Что-то  такое  жалкое  и несчастное было в этой старческой фигуре,
которая теперь стояла у ворот в положении насторожившегося зайца...


ПРИМЕЧАНИЯ

"В ХУДЫХ ДУШАХ..."

                                  Рассказ

     Впервые  напечатан  в  "Вестнике  Европы",  1882, Э 12, с подзаголовком
"Люди  и  нравы  в  Зауралье".  Подзаголовок сохранен в первом издании книги
"Уральские  рассказы". М., 1888. Критика положительно отозвалась о рассказе.
Рецензент  журнала  "Северный  вестник" (1888, Э 9) писал о нем как об одном
из   лучших  произведений,  напечатанных  в  "Уральских  рассказах",  однако
указал,  что  подзаголовок  не  вполне  соответствует  содержанию  рассказа.
"Изображаются  "люди",  каких в Петербурге, конечно, больше, чем в Зауралье,
и  рисуются  нравы  не  совсем  обыкновенные  для  глухого медвежьего угла".
Подзаголовок  снят  автором  в  третьем  издании  "Уральских рассказов" (М.,
1899).
     Рассказ  был написан в пору тяжелой реакции, наступившей в стране после
убийства   народниками   Александра   II.   Изображение  трагической  судьбы
талантливых   и   самоотверженных   детей  матушки  Руфины  являлось  резким
протестом  против  полицейского  бесчинства,  гневным  осуждением  атмосферы
тягостной подозрительности, политических доносов, слежки и преследований.

     С. 3. Абориген - коренной житель.
     Тебеневки - пастбища.
     С. 4. Изгребной холст - грубый холст, сотканный из оческов льна.
     С. 5. Сабан - род примитивного двухколесного плуга.
     С. 9. Нанковый - сделанный из нанки - грубой хлопчатобумажной ткани.
     Казинет - плотная бумажная или полушерстяная ткань.
     С. 14. Люстрин - шерстяная или полушерстяная ткань с глянцем.
     С. 16. Шадривый - рябой.
     С.  21.  ...за  боляры и за вои - буквально: за бояр и за воинов. Здесь
употреблено   в   переносном  смысле:  наивная  матушка  Руфина  молится  за
обидчиков и за обиженных.
     С.  25.  Треба  -  отправление церковного обряда по заказу кого-либо из
верующих прихожан (исповедание умирающего, молебствие и т.п.).
                                                                   А.Груздев