Но
виновниками клеветы, ее замаравшей, были на сей раз не муж и не баронесса,
и она ничем не могла отомстить своим неведомым врагам. Лишь один  раз  она
видела в церкви этих главных викариев,  этих  каноников,  считавших  сноху
баронессы  де  Сернэ  особой,  пагубной  для  священнослужителей.  Гнусную
выдумку разнесли по всей епархии. В Сернэ уже сменилось три священника,  и
каждому епархиальное начальство напоминало, что  теперь  служить  мессу  в
домовой  часовне  замка  в  Сернэ  не   дозволено:   невзирая   на   блеск
прославленного, знатного имени, надлежит, соблюдая все правила  учтивости,
сторониться этого семейства, ибо "всем памятен разыгравшийся скандал".
   Уже много лет  из-за  мадам  Галеас  в  часовне  баронов  де  Сернэ  не
отправляли  богослужения;  это  обстоятельство  ничуть  ни  огорчало  Поль
(наоборот, поскольку приходская церковь была расположена довольно  далеко,
можно было под этим предлогом и вовсе туда не  заглядывать).  Но  ведь  на
десять лье в округе все прекрасно знали, почему часовня попала под запрет:
из-за невестки старой баронессы,  у  которой  была  история  с  приходским
священником. Более  снисходительные  добавляли,  что,  конечно,  никто  не
знает, как далеко зашло дело. Не  хочется  верить,  что  тут  было  что-то
дурное. Но, во всяком  случае,  священника  пришлось  перевести  в  другой
приход...
   Стволы деревьев потемнели, но на горизонте еще  алела  полоска  заката.
Уже давно Поль не обращала внимания на  деревья,  на  облака,  на  широкие
дали. Если она  иной  раз  и  вглядывалась  в  них,  то  как  вглядываются
крестьяне, чтобы угадать, какая завтра будет  погода,  холодно  будет  или
тепло.  В  ней  умерла  та  частица  души,  которая  когда-то  так   жадно
воспринимала весь зримый мир. Когда-то в такой же самый час она шла той же
самой дорогой рядом со священником, высоким, тощим и совсем наивным юнцом.
Он вел свой велосипед за руль и вполголоса разговаривал с Поль. Крестьяне,
видевшие их прогулки, не сомневались, что они ведут любовные разговоры. Но
у них и речи не было о любви. Просто встретились в жизни два несчастных  и
одиноких существа.
   Поль услышала  за  поворотом  дороги  веселый  хохот:  шла  деревенская
молодежь - парни и девушки, они подходили  все  ближе;  Поль  бросилась  в
лесок, чтобы их не видеть, чтобы они ее не увидели.  Совершенно  такое  же
безрассудное бегство возбудило в  прошлом  первые  подозрения,  когда  она
свернула однажды на боковую дорожку, увлекая  за  собой  спутника.  Сейчас
земля была сырая, но Поль все же присела  под  каштаном  на  груду  желтых
опавших листьев и, подтянув колени к подбородку, обхватила их руками.  Где
он теперь, этот несчастный мальчишка, этот священник? Она не знала, что  с
ним, где он мучается, но если он еще жив, то уж, конечно, мучается. А ведь
ничего между ними не  было,  совсем  не  это  их  связывало.  Интрижка  со
священником казалась ей немыслимой. Поль с детства  внушали  отвращение  к
сутане. А это дурачье ни с  того  ни  с  сего  причислило  ее  к  каким-то
маньячкам, которые гонятся за служителями церкви. И теперь уже не  сорвать
с себя этот ярлык. А он, бедняга, -  в  чем  была  его  вина?  На  горькие
излияния молодой женской души он отвечал не советами духовного пастыря,  а
сам открывал ей душу: вот и  все  его  преступление.  Она  искала  у  него
поддержки - это было ее право; он же отнесся  к  ней,  словно  потерпевший
кораблекрушение, выброшенный на необитаемый остров и вдруг увидевший,  как
на берег выходит другой несчастный, его сотоварищ в беде.
   Она  так  и  не  поняла  как  следует  тайные  причины  отчаяния  этого
священника, еще сохранившего юношеский облик. Насколько Поль могла  судить
(а такого рода вопросы ее не интересовали), он считал себя выброшенным  из
жизни, никому не нужным, бесполезным. В нем зародилась ненависть к  косной
крестьянской среде; он не умел говорить с  этими  толстокожими  людьми,  у
которых на уме был только свой надел  и  которые  ничуть  не  нуждались  в
духовном наставнике. Эта отчужденность сводила его с  ума.  Да,  он  почти
помешался от одиночества. И господь бог не пожелал ниспослать ему  помощь.
А ведь этот болезненный юноша рассказывал Поль, что принял решение пойти в
священники  в  минуту  экстаза,  когда  почувствовал,  что   его   осенила
"благодать божия", как он сам выражался, что с тех пор, как он принял сан,
ничего подобного с ним не повторялось, и таким образом попался в  силки...
Словно кто-то заманил его в ловушку. Поймал, а потом и думать о нем забыл.
Так по крайней мере Поль истолковала его жалобы. Но все это  принадлежало,
по ее мнению, к  совершенно  нелепому,  "немыслимому"  строю  чувств.  Она
рассеянно слушала сетования своего собеседника, и, лишь только он умолкал,
чтобы перевести дыхание, она сама начинала жаловаться: "А у меня..."  -  и
вновь на все лады перебирала историю своего замужества. Однажды, когда они
беседовали в саду  церковного  дома,  он,  едва  не  лишившись  чувств  от
слабости, на краткое мгновение опустил голову ей на плечо. Она  тотчас  же
отстранилась. Но сосед увидел их. Все  от  этого  и  пошло.  Из-за  такого
пустяка (а ведь из-за него, должно быть,  перевернулась  вся  жизнь  этого
юноши) никогда больше не  затеплится  лампада  в  алтаре  домовой  часовни
усадьбы Сернэ. Старуха  баронесса  даже  почти  не  роптала  против  этого
запрещения, как будто считая  его  вполне  естественным:  для  бога  стало
неудобным пребывание в Сернэ с тех пор, как там поселилась жена  ее  сына,
урожденная Мельер.
   В роще совсем стемнело.  Поль  дрожала  от  холода.  Она  поднялась  и,
отряхивая платье, вышла на дорогу. Меж  темных  верхушек  елей  показалась
одна из башен замка - та, что была выстроена в XIV веке. Стало так  темно,
что повстречавшийся на дороге погонщик мулов и вправду не узнал ее.
   Двенадцать лет она сносила позор грязной клеветы, распространявшейся  о
ней повсюду, и вдруг ей стало нестерпимо, что эти лживые наветы  дошли  до
какого-то учителя, с которым она никогда и словом  не  перемолвилась.  Она
хорошо знала в лицо всех мужчин в окрестностях и любого узнала бы  издали,
но,  должно  быть,  образ  этого  кудрявого  незнакомца,  образ  школьного
учителя, глубоко запал он в душу и запомнился, хотя она даже не знала  его
имени.  Впрочем,  ни  учитель,  ни  священник  не  нуждаются  в  именах  -
исполняемые обязанности вполне достаточно их  определяют.  Поль  не  могла
примириться с мыслью, что учитель  еще  один  лишний  день  будет  считать
правдой те мерзкие слухи, которые о ней распустили. Она решила  рассказать
ему всю правду. Ее снова томила потребность излить  все,  что  накипело  в
душе, сбросить невыносимое бремя, - та же мучительная потребность, которая
двенадцать лет назад толкнула ее на откровенные и  неосторожные  признания
человеку слишком молодому и слабому. Придется побороть свою робость, пойти
к учителю и еще раз обратиться к нему с просьбой,  в  которой  он  отказал
старухе баронессе. Может  быть,  он  согласится.  Во  всяком  случае,  они
познакомятся, а возможно, и сблизятся.


   Она повесила тальму в вестибюле. Обычно она мыла перед обедом руки  под
краном в буфетной, а потом шла в столовую для прислуги, со  времен  смерти
Жоржа, младшего сына баронессы, служившую для господских трапез.  Парадная
столовая, огромная и холодная, как погреб, отпиралась только на  рождество
и в сентябре, когда из Парижа приезжали  гости:  старшая  дочь  баронессы,
графиня д'Арби, с детьми и маленькая Даниэль, дочка покойного Жоржа. Тогда
два сына садовника облачались в ливреи, баронесса нанимала кухарку,  брала
для парижан напрокат двух верховых лошадей.
   Но в этот вечер Поль хотелось начать поскорее спор по поводу учителя, и
она направилась не в столовую, а в комнату свекрови, в которую заглядывала
не больше десяти раз в год. У двери она в нерешительности остановилась  на
минутку, прислушиваясь к веселому гулу голосов трех заговорщиков и  звукам
пианино, на котором Галеас наигрывал одним пальцем мелодию какой-то песни.
Явственно раздался голос фрейлейн.  По-видимому,  она  отпустила  какую-то
шутку,   потому   что   старуха   баронесса   громко   засмеялась    своим
снисходительным и деланным смехом, который Поль ненавидела. Тогда она,  не
постучавшись, распахнула дверь и вошла. В комнате сразу все  замерли,  как
заводные фигуры на старинных часах. Баронесса застыла с поднятой рукой,  в
которой держала карту. Галеас, захлопнув крышку пианино, круто  повернулся
на табурете. Фрейлейн обратила к недругу свое широкое лицо  и  всем  своим
видом напоминала кошку, которая, увидев перед  собой  собаку,  смотрит  на
нее, прижав уши, выгнув дугой спину, - вот-вот фыркнет.  Гийу,  вырезавший
из журнала картинки с аэропланами, бросил ножницы на стол и снова  забился
в свой уголок между спинкой кровати и скамеечкой. Там он сжался в  комочек
и оцепенел, как неживой.
   Все это было для  Поль  привычно,  но  еще  никогда  она  так  ясно  не
чувствовала силу своей пагубной  власти  над  тремя  этими  существами,  с
которыми ей приходилось жить. Однако старая баронесса быстро оправилась от
страха и, криво улыбаясь, заговорила со снохой  с  подчеркнутой,  слащавой
любезностью,  словно  обращаясь  к  постороннему   человеку,   занимающему
подчиненное положение. Бедняжка Поль, наверно, совсем промокли ноги, пусть
скорее сядет у огня погреться и обсушиться.
   Фрейлен заворчала, что не стоит задерживаться, сейчас она  подаст  суп.
Как только фрейлейн двинулась к двери, Галеас и  Гийом  бросились  за  нею
следом. "Ну, разумеется, - подумала баронесса, -  оставили  меня  одну  на
съедение".
   - Разрешите, дитя мое... Я сейчас поставлю  у  огня  экран,  а  то  еще
вылетит искра.
   У порога она деликатно посторонилась,  ни  за  что  не  пожелала  выйти
первой и все время говорила, говорила, так что  сноха,  пока  не  сели  за
стол, не могла вставить ни слова. Галеас и Гийу уже ждали их, стоя у своих
стульев, а как только сели, принялись шумно хлебать суп.  Баронесса  то  и
дело  обращалась  к  ним,  призывала  их  в  свидетели  того,  что   вечер
необыкновенно теплый и что в ноябре в Сернэ никогда не бывает холодов. Как
раз сегодня она начала  варить  варенье  из  дыни.  Нынче  она  собирается
добавить к дынному варенью сушеных абрикосов.
   - Хочу взять тех самых, которые мой бедный Адемар так  забавно  называл
"старушечьи уши". Помнишь, Галеас?
   Баронесса говорила, говорила, лишь бы только не молчать. Для нее  важно
было одно: помешать Поль снова начать пререкания. Но, исподтишка  наблюдая
за  снохой,  она  заметила  на  ее  ненавистном  лице   опасные   признаки
раздражения. Гийом сидел, втянув голову в плечи,  чувствуя,  что  мать  не
спускает с пего глаз. Он тоже чуял надвигающуюся грозу и догадывался,  что
речь пойдет о нем. Напрасно он  старался  слиться  как  можно  плотнее  со
столом, со стулом, он чувствовал, что бесконечные бабусины речи  не  могут
заполнить зловещих минут молчания, что они  слишком  слабая  преграда  для
грозного  потока  слов,  готовых  прорваться  из-за  плотно   сжатых   губ
противника.
   Галеас ел и пил, не поднимая глаз, так низко нагнувшись  над  тарелкой,
что Поль видела  перед  собой  только  копну  седеющих  волос.  Он  сильно
проголодался, так как весь день работал на кладбище, наводя там порядок, -
это было его любимым занятием. Благодаря  ему  на  кладбище  в  Серна  все
могилы были ухожены. Галеас чувствовал себя спокойно, жена  теперь  совсем
не замечала его, ему повезло: она вычеркнула его из своей  жизни.  Поэтому
только он один держал себя за  столом  непринужденно  и  мог  безнаказанно
исполнять  все  свои  прихоти:  "делать  бурду"  (наливать  вино  в  суп),
изобретать всякого рода смеси, "мешанину",  как  он  говорил.  Он  крошил,
раздавливал,  разминал  каждое  кушанье,  размазывал  его  по  тарелке,  и
баронессе стоило большого труда  удерживать  Гийома  от  подражания  отцу,
причем  в  своих  наставлениях  она  старалась   не   умалять   отцовского
авторитета: "Папа имеет право делать  все,  что  он  хочет",  "Папа  может
позволить себе все, что ему угодно..."  А  Гийу  должен  держать  себя  за
столом как благовоспитанный мальчик.
   Гийу и на ум не приходило судить отца, он даже  помыслить  об  этом  не
мог. Папа  принадлежал  к  совсем  особой  породе  взрослых  -  к  разряду
безопасных, которых можно не бояться. Таково было мнение Гийу, хотя  он  и
не умел его выразить. Папа все делал бесшумно, не мешал Гийу  рассказывать
самому себе увлекательную историю, даже мог сам войти в  фабулу  на  манер
безгласного и безвредного персонажа  вроде  вола  или  собаки.  Зато  мать
насильно врывалась  в  его  внутренний  мир  и  оставалась  там  наподобие
инородного тела, присутствие которого  чувствуется  не  всегда,  но  вдруг
безошибочно обнаруживаешь пораженный им участок. Вот  она  произнесла  его
имя... Началось! Опять будут говорить о нем. Мать упомянула  имя  учителя.
Гийом пытался понять, о чем идет речь. Бедного кролика схватили за  уши  и
вытащили из норы на свет, на  яркий,  ослепительный  свет,  привычный  для
взрослых.
   - Так вот, дорогая мама, скажите, пожалуйста, что вы намерены делать  с
Гийомом? Думали вы о его будущем? Вы же знаете, он умеет  читать,  писать,
считает с грехом пополам. И только. А ведь ему тринадцатый год!.. Куда это
годится?..
   По  мнению  баронессы,  ничего  еще   не   было   потеряно.   Следовало
осмотреться, поразмыслить...
   - Но ведь его уже выгнали из двух коллежей. Вы  уверяете,  что  здешний
учитель не хочет давать ему уроки. Остается только одно: нанять  гувернера
или гувернантку. Пусть живет тут и занимается с Гийомом.
   Баронесса  живо  запротестовала.  Нет-нет,  не  надо  вводить   в   дом
посторонних... Она трепетала при мысли, что появятся свидетели их жизни  в
Сернэ, той ужасной жизни, которая установилась в  замке  с  тех  пор,  как
Галеас дал свое имя этой фурии.
   - А у вас, моя милая, есть какой-нибудь план?
   Поль залпом выпила рюмку и налила себе еще  вина.  С  первого  же  года
женитьбы Галеаса  баронесса  и  фрейлейн  заметили,  что  их  враг  питает
склонность к алкоголю. Фрейлейн стала отмечать карандашом уровень  вина  в
бутылке, тогда Поль начала прятать в своем шкафу водку и ликеры: анисовку,
шерри, кюрасо. Старуха фрейлейн обнаружила и  их.  Баронесса  сочла  своим
долгом предостеречь "дорогую дочь", указав ей на опасность злоупотребления
крепкими напитками, но тут Поль устроила такой скандал, что  свекровь  уже
никогда больше не поднимала этого вопроса.
   - Я считаю, дорогая мама, что  нам  ничего  другого  не  остается,  как
хорошенько попросить учителя...
   Всплеснув руками, баронесса возмущенно запротестовала. Нет-нет,  ни  за
что на  свете  она  не  согласится  еще  раз  выслушивать  дерзости  этого
коммуниста. Но Поль заверила, что об этом и речи быть не  может  -  теперь
уже к учителю пойдет не баронесса, а она сама, и, может быть,  ей  удастся
уговорить его. Возражения свекрови она пресекла, заявив резким тоном,  что
она так решила, а в вопросах  воспитания  Гийома  последнее  слово  должно
оставаться за ней.
   - Однако мне думается, что и мой сын может сказать тут свое слово.
   - Вы прекрасно знаете, что  никакого  своего  слова  он  сказать  не  в
состоянии.
   - Во всяком случае, моя милая,  я  имею  право  потребовать,  чтобы  вы
говорили с этим субъектом только от своего имени. Можете сказать ему,  что
я ничего не знаю о ваших хлопотах. А если эта невинная ложь вам неприятна,
прошу вас уведомить его, что вы обращаетесь к нему вопреки моему  желанию,
выраженному мною совершенно ясно и определенно.
   Поль издевательским тоном посоветовала старухе баронессе со  имя  блага
ее внука перенести с христианской кротостью это унижение.
   - Ну уж нет, дочь моя,  я  ни  в  малейшей  степени  не  беру  на  себя
ответственность за то, что вы уже сделали  или  в  дальнейшем  собираетесь
сделать. Не в обиду вам будь сказано, но можно только диву  даваться,  как
вы не подошли к нашей семье!
   Баронесса  говорила  учтивым  тоном  светской  дамы  и  даже  улыбалась
любезной улыбкой,  от  которой  вздергивалась  ее  длинная  верхняя  губа,
открывая слишком ровные и белые зубы.
   Поль уже не в силах была сдерживать раздражение.
   - Вы совершенно правы, дорогая мама. Я нисколько не стремлюсь  походить
на господ де Сернэ.
   - Ах, так! Что ж, дорогая моя, вы можете радоваться: никто  никогда  не
сочтет вас принадлежащей к людям  нашего  круга.  Вы  избавлены  от  такой
несправедливой обиды. Вы всегда были, есть и будете сами собой.
   Гийому очень хотелось улизнуть из столовой, но  он  не  осмеливался.  К
тому же его заинтересовала битва богов, гремевшая над его головой, хотя он
и  не  понимал  смысла  тех  оскорблений,  которые  наносили  друг   другу
противники. Галеас, не любивший сливочного крема, встал из-за стола, когда
подали сладкое, и вышел, предоставив сражению идти своим чередом.
   - К несчастью, меня все равно сочтут членом вашей семейки в  тот  день,
когда придут поджигать с четырех концов ваш замок...
   - Вы хотите запугать меня? Не  удастся!  Слава  богу,  наш  род  всегда
уважали и любили. И в этом нет  ничего  удивительного.  Четыреста  лет  де
Сернэ делали здесь добро людям и подавали пример...
   От негодования у баронессы дребезжал голос.
   - Вас любят? Уважают? Кто это вам сказал? Да в деревне  вас  ненавидят.
Вы  вот,  например,  во  время  войны  не  пожелали  расстаться  со  своей
австриячкой...
   - Ах не смешите, пожалуйста! "Моей" австриячке шестьдесят четыре  года.
Она поступила к нам девчонкой и с тех пор неотлучно живет в нашем  доме...
Военные власти и те благоразумно закрывали глаза...
   - А здешние жители с радостью ухватились за этот предлог... Нет, право,
какое  ослепление!  Просто  невероятное  ослепление!   Ведь   вас   всегда
ненавидели! Неужели вы думаете, что ваши арендаторы и  торговцы  очарованы
вашей медоточивой любезностью? А из-за вас люди ненавидят  всех,  кого  вы
любите: священников и прочих! Вот увидите, вот увидите... К несчастью, и я
погибну вместе с вами, и все-таки, хочу надеяться, я умру довольная.
   И в виде заключения Поль произнесла вполголоса такую грубую фразу,  что
баронесса застыла на месте. Она никогда не слышала ничего подобного.  "Как
речь выдает человека!" - подумала  она  и  сразу  же  успокоилась.  Иногда
случалось, что ее дочь, приезжавшая из Парижа, и даже внуки позволяли себе
употреблять при ней жаргонные словечки, но подобных  вульгарных  выражений
она никогда от них не слыхала. "Заткни лучше хайло..." Да, она именно  так
и сказала. Как всегда, бешеная злоба невестки возвратила старухе баронессе
спокойствие. Она сразу получила перевес, который дает самообладание.
   - Да нет, нет... Ваша ненависть к дворянам нисколько меня не  удивляет,
но что бы вы ни говорили, а крестьяне нас любят. Они чувствуют себя с нами
на равной ноге. Если кто и ненавидит нас, то только  буржуазия,  мелкая  и
средняя, и ненавидит потому, что завидует. Во времена террора больше всего
палачей дала именно буржуазия.
   Сноха с самодовольным  видом  заметила,  что  предательство  эмигрантов
вполне оправдывает террор - он был необходимой и справедливой мерой.
   Баронесса, величественно выпрямившись, ответила:
   - Мой прадед и два  моих  двоюродных  деда  погибли  на  эшафоте,  и  я
запрещаю вам...
   Поль тотчас подумала об учителе. Ведь это ради него  она  говорила  все
это, ему, конечно,  понравилось  бы,  он  бы  ее  одобрил,  а  она  просто
наслушалась таких тирад от своего дяди Мельера,  радикала  и  франкмасона,
человека с узким кругозором. Но  какой  страстной  выразительностью  вдруг
окрасились эти слова в устах Поль Галеас, когда она произносила их во  имя
кудрявого учителя! Она решила пойти к нему завтра же, в  четверг,  в  этот
день он свободен, занятий в школе нет. Он