а уже говорила под  его  влиянием
(ее дядя, старик Мельер, был тут ни при чем) - под  влиянием  человека,  с
которым она никогда не перемолвилась словом, лишь встречала его изредка на
дороге; если она проходила по деревне, когда он копался в своем садике, он
даже не кланялся ей, только переставал  орудовать  лопатой  и  смотрел  ей
вслед.
   - Знаете, кто вы  такая,  дочь  моя?  Поджигательница,  просто-напросто
поджигательница!..
   Гийом поднял голову. Ему было известно, что такое "поджигательница". Он
сто раз видел в  старом  иллюстрированном  журнале  картинку,  посвященную
событиям 1871  года;  две  женщины  сидят  во  мраке  на  корточках  около
подвальной отдушины какого-то большого дома и разводят нечто вроде костра.
У обеих на головах высокие чепцы, какие носят  женщины  из  простонародья.
Костер уже разгорелся, и  языки  пламени  поднимаются  выше  этих  чепцов.
Открыв от изумления рот, Гийом уставился на мать. Поджигательница? Ну  да,
конечно...
   Поль схватила его за руку.
   - Ну-ка, вставай из-за стола! Живо!
   Бабушка торопливо перекрестила его, но не поцеловала, а, когда он вышел
из комнаты, заметила:
   - Нам следовало бы избавить ребенка от таких сцен.
   - Успокойтесь, дорогая мама, он нас не слушает, а если  и  слушает,  то
ничего не понимает.
   - Вы ошибаетесь. Бедненький мой котенок! Он  понимает  гораздо  больше,
чем нам кажется... Поэтому нам следует вернуться к тому самому вопросу, от
которого мы совершенно напрасно отклонились. Так вот... Я  думаю  и  очень
надеюсь, что учитель опять откажется...
   - Ну что ж! Пусть тогда ваш Гийом растет,  как  деревенский  мальчишка.
Смотреть тошно,  когда  богатым  олухам  дают  образование,  которого  они
недостойны, а простые мальчики, дети народа...
   Опять ее опьянили те общеизвестные истины,  которые  в  ее  присутствии
любил развивать дядюшка, радикал Мельер. Наверно, учитель  держится  таких
же убеждений. Поль приписывала  ему  все  те  взгляды,  которые  считаются
передовыми.  Она  не  сомневалась,  что  в  этом   отношении   он   вполне
соответствует установленному образцу.
   Желая избежать новой вспышки, старая баронесса  ничего  не  ответила  и
встала из-за стола. Поль двинулась вслед за ней по лестнице.
   - А не могли бы мы с вами сами заниматься с ним  и  передать  ему  наши
скромные познания? - сказала баронесса.
   - Занимайтесь, дорогая мама, если у  вас  хватит  терпения,  но  я  уже
совершенно измучилась.
   - Ну, утро вечера  мудренее.  Спокойной  ночи,  дочь  моя.  Прошу  вас,
забудьте, если я сказала что-нибудь для  вас  обидное.  И  я  тоже  охотно
прощаю вам обиду.
   Невестка пожала плечами.
   - Ах, все это слова! Разве они изменят  хоть  сколько-нибудь  подлинные
чувства? Мы с вами уже не можем питать иллюзий...
   Они стояли друг против друга в коридоре, который вел в спальни,  и  обе
держали в руке по зажженной свече. Дрожащее пламя ярко освещало их  черты,
и у той, которая была моложе, лицо казалось особенно грозным.
   - Поверьте, Поль,  я  совсем  не  так  несправедлива  к  вам,  как  вы,
очевидно,  считаете.  И  если  вы  нуждаетесь  в   извинении,   достаточно
вспомнить, какую жизнь вы ведете  здесь,  ведь  для  молодой  женщины  это
тяжкое испытание.
   - Мне было тогда двадцать шесть лет... - сухо  сказала  Поль,  прерывая
ее. - Я никого не обвиняю. Я сама выбрала  свою  участь.  Впрочем,  и  вы,
бедная мама...
   Слова эти означали: прежде всего мой жалкий муж приходится  вам  родным
сыном. Поль утешалась мыслью, что она не одна страдает в этом аду - вместе
с нею адские муки терпит и давний ее  недруг.  Но  баронесса  не  пожелала
понять намек.
   - О нет, мне выпала совсем иная судьба! - воскликнула она, и  голос  ее
дрогнул от волнения. - У меня был дорогой мой Адемар. Мы прожили с  ним  в
любви и согласии двадцать пять лет, я была счастливейшей из женщин...
   - Возможно, но не счастливейшей из матерей!
   - Вот уже скоро пять лет, как мой Жорж пал смертью храбрых:  я  его  не
оплакиваю. У меня осталась малютка Даниэль, его дочка. Остался Галеас...
   - Вот именно... Галеас!
   - У меня в Париже живет дочь, у нее дети, - упрямо не желала  сдаваться
баронесса.
   - Совершенно верно... Но ведь семейство Арби  вас  обирает.  Вы  всегда
были для них дойной коровой - и только.  Нечего  вам  качать  головой,  вы
прекрасно знаете, что это правда. Фрейлейн тоже упрекает вас за это, когда
вы обе думаете, что я вас не услышу... Погодите, не перебивайте... Если  я
захочу, так во весь голос буду кричать...
   Слова эти гулко разнеслись по коридору и разбудили Гийома. Он  поднялся
и, сев на постели, прислушался. Ага, боги все еще ведут свою битву над его
головой. Он опять забрался под  одеяло.  Уткнулся  ухом  в  подушку,  а  к
другому уху прижал ладонь и в ожидании того мгновения, когда к нему  снова
придет сон, принялся сам себе рассказывать замечательную  историю  о  том,
как он нашел необычайный остров в океане и там оказалась пещера -  словом,
все как у "Двенадцатилетнего Робинзона". Тусклый свет ночника едва  озарял
тесную каморку, в которой он спал, нечто  вроде  чуланчика,  и  перед  его
глазами в неверном свете чадившей лампочки проходили милые сердцу  картины
и прирученные чудовища.
   - Мы живем в этом замке, как нищие, ради того, чтобы  ваша  драгоценная
дочь, мадам Арби, могла жить на широкую ногу и вести  "брачную  политику",
как она выражается. Если мы тут все сдохнем с  голоду,  она  и  глазом  не
моргнет, лишь бы ее  Иоланта  вышла  за  какого-нибудь  герцога  еврейских
кровей,   а   ее   милейший   Станислав   женился    бы    на    бесстыжей
вертихвостке-американке...
   Поль наседала на старуху баронессу, а та, решив  молчать,  отступила  к
своей комнате и, юркнув в нее, заперлась на ключ.  Но  и  сквозь  запертую
дверь до нее донесся неумолимый голос невестки, крикнувшей на прощание:
   - Можете распроститься со своими надеждами... Станислав никогда  ни  на
ком не женится... Это же девчонка...
   И в заключение она отпустила такую шуточку, что баронесса все равно  не
поняла бы ее, даже  если  бы  расслышала,  даже  если  бы,  не  рухнув  на
скамеечку, не начала молиться, обхватив голову обеими руками.
   Но, лишь только Поль вошла в свою спальню, гнев ее сразу утих. В камине
еще тлели две-три головешки. Она бросила  туда  вязанку  хвороста,  зажгла
керосиновую лампу, стоявшую  на  столе  около  шезлонга,  разделась  перед
огнем, накинула на себя старый халат на теплой подкладке.
   Про человека говорят иногда: "Он предается любви". С  таким  же  правом
можно сказать: "Предается ненависти". Предаваться ненависти  приятно,  это
дает отдых, нервную разрядку. Поль отперла  дверцу  шкафа  и  нерешительно
протянула руку. Что взять? Она выбрала  кюрасо.  Потом  бросила  на  ковер
подушки с дивана, поближе к огню, и легла у камина так,  чтобы  бутылка  и
стакан были под рукой. Она  курила  сигарету  за  сигаретой,  прихлебывала
кюрасо и все думала об учителе, о враге аристократов и  богачей.  Ведь  он
красный, может быть, даже коммунист. Он  терпит  презрение  тех  же  самых
людей, которые презирают и ее тоже. Она завоюет его своим смирением... И в
конце концов войдет в его жизнь... Он женат. Какая у него жена?  Она  ведь
тоже учительница. Поль совсем ее не знала, даже ни разу не видела.  Сейчас
Поль ее отстраняла, не хотела,  чтобы  эта  фигура  попала  в  тот  роман,
который она создавала в своем воображении. Она погрузилась в свои вымыслы,
вкладывая в них куда больше фантазии, чем те,  в  чью  обязанность  входит
рассказывать читателям воображаемые истории. Видения, возникавшие перед ее
внутренним взором, превосходили все то, что  может  выразить  человеческий
язык. Она лежала неподвижно, приподымаясь лишь для того, чтобы налить себе
вина  или  подбросить  хворосту  в  огонь.  Потом  снова  вытягивалась  на
подушках, и порой вспыхнувшее пламя вдруг освещало ее запрокинутую  голову
и худое лицо - лицо преступницы или мученицы.



2

   На следующий день после завтрака, надев непромокаемый плащ и ботинки на
толстой подошве, низко надвинув на лоб берет, она направилась  в  деревню.
Шел дождь, но так даже лучше, думалось ей, по крайней мере холодные  струи
смоют с лица следы ее одинокой оргии. Вело ее не вчерашнее возбуждение,  а
только одна воля. На ее месте другая женщина тщательно выбрала бы  туалет,
подходящий для подобного визита, и, уж во всяком  случае,  постаралась  бы
прихорошиться. Мадам Галеас даже  и  в  голову  не  пришло,  что  ей  надо
напудриться и попытаться сделать менее заметным темный пушок над  губой  и
на щеках. Она не  позаботилась  вымыть  голову,  чтобы  волосы  не  висели
сальными прядями. У нее не возникло мысли, что незнакомый ей учитель,  как
и большинство мужчин, возможно, чувствителен к хорошим духам...  Нет,  она
уделила заботам о своей наружности не  больше  внимания,  чем  обычно,  и,
решив в последний раз попытать счастья, двинулась к своей  цели  такая  же
неухоженная, как и всегда.


   А ее герой, этот школьный учитель, сидел у себя на кухне напротив  жены
и, разговаривая с  ней,  лущил  горошек.  Это  было  в  четверг,  в  самый
благословенный день недели. Здание школы стояло у самой дороги, так же как
все прочие дома в этой неуютной деревне Сернэ.  Кузница,  мясная,  бистро,
почтовое отделение не располагались живописной  группой  вокруг  церковной
колокольни. На холме, который, словно мыс, выступал  над  долиной  Сирона,
одиноко вырисовывалась церковь, возле которой теснились  могилы.  В  Сернэ
была лишь одна улица  -  в  сущности,  она  представляла  собой  шоссейную
дорогу. Школа стояла на окраине деревни. Дети входили через главную дверь,
а дверь в квартиру учителя была с правой стороны здания, в узком  проходе,
который вел на школьный двор, где ученики  играли  на  переменках.  Позади
двора разбит был сад и огород.
   Супружеская  пара,  Робер  и  Леона  Бордас,  не   тревожась   никакими
предчувствиями относительно гостьи, приближавшейся  к  их  дому,  все  еще
говорила о странной посетительнице, которая явилась к ним накануне.
   - А все-таки, - возражала жена, - это составит сто пятьдесят,  а  может
быть, даже двести франков ежемесячной прибавки к нашему жалованью; урок  с
баронским мальчишкой - это ведь  не  пустяк.  Давай-ка  еще  раз  подумаем
хорошенько...
   - Да что у нас, горькая нужда, что ли? Чего нам, скажи, пожалуйста,  не
хватает? Теперь я даже получаю бесплатно  почти  все  книги,  которые  мне
нужны. (Он писал для "Учительской газеты" обзоры романов и стихов.)
   - Ты только о себе думаешь, а ведь у нас сын растет.
   - Жан-Пьер тоже ни в чем не нуждается. Может быть, ты хочешь,  чтобы  я
ему репетиторов нанимал?
   Жена  снисходительно  улыбнулась.  Разумеется,  их  сын  нисколько   не
нуждался в репетиторах. Он шел первым по всем предметам. В тринадцать  лет
уже был в предпоследнем классе - на два класса обогнал своих  сверстников.
Вероятно, ему предстояло два года пробыть в выпускном классе,  потому  что
вряд ли ему разрешат  в  четырнадцать  лет  держать  экзамен  на  аттестат
зрелости. Его уже прославляли  и  баловали  как  будущую  гордость  лицея.
Преподаватели не сомневались, что он выдержит конкурсные экзамены в  Эколь
Нормаль сразу по литературе и математике.
   - А вот представь себе, я хочу, чтобы он брал частные уроки.
   Леона сказала это - вернее, сделала это заявление, - не сопроводив  его
ни взглядом, ни жестом, говорящим  о  сомнениях  или  о  просьбе.  У  этой
худенькой, бледной, чуть рыжеватой женщины были мелкие черты,  прелестное,
хотя уже увядшее лицо; говорила же она резким, пронзительным голосом,  так
как привыкла кричать в классе.
   - Да-да, ему надо брать уроки верховой езды.
   Робер Бордас продолжал лущить горошек, делая  вид,  что  считает  слова
жены милой шуткой.
   - Ну, конечно, ну, разумеется! Как же без верховой езды? И вдобавок еще
уроки танцев, если уж ты так размахнулась!
   Он смеялся, щуря свои миндалевидные, узкие глаза. Хотя он  был  небрит,
одет в старую рубашку с расстегнутым воротом и был не так уж молод  -  лет
сорока, в нем еще сохранилось юношеское обаяние.  Каждый  мог  представить
себе, какое лицо было у этого человека в детстве. Он поднялся  с  места  и
обошел вокруг стола, опираясь на палку с резиновым наконечником  и  слегка
прихрамывая. В линиях его худой и гибкой, как у кошки, спины  было  что-то
мальчишеское. Он закурил сигарету и сказал:
   - Подумать только! Жаждет революции и при  этом  мечтает,  что  ее  сын
будет держать скаковых лошадей.
   Она пожала плечами.
   - Почему же в таком случае ты хочешь сделать из Жан-Пьера  кавалериста?
- настаивал он. - Чтобы он поступил в Либурнский драгунский полк и  всякие
шалопаи издевались бы над учительским сынком?
   - Ну-ну, не волнуйся, побереги свои  голосовые  связки  для  публичного
выступления одиннадцатого ноября.
   По лицу Робера жена поняла,  что  зашла  слишком  далеко,  поэтому  она
быстро пересыпала из фартука горошек на блюдо и подошла к мужу. "Послушай,
Робер", - сказала она, прижимаясь к нему. Все желания  Леоны  совпадали  с
желаниями  мужа,  и  он  отлично  это  знал.  Она  шла  за  ним  слепо,  с
безоговорочным доверием. Пусть она слабо  разбирается  в  политике,  пусть
даже не совсем ясно  представляет  себе,  каким  будет  мир  после  победы
революции. Одно она знала твердо: управление страной поручат лучшим людям,
самым культурным, самым образованным и, конечно, тем, кто  обладает  всеми
качествами вождя.
   - Ну и что такого? Да, я хочу, чтобы наш Жан-Пьер умел  ездить  верхом,
хочу сделать из  него  человека  ловкого,  храброго,  мужественного,  ведь
согласись, что ему чуточку недостает этих качеств.  Природа  наделила  его
всем, а вот в этом отношении...
   Робер Бордас растерянно смотрел на жену,  но  она  не  замечала  этого.
Сейчас ее душа была далеко от мужа.
   - Эколь Нормаль готовит сливки университетской профессуры, - заметил он
сухо. - Ради этого она и существует.
   - Ну, что ты! А  министры,  а  великие  писатели,  а  партийные  вожди,
которые оттуда вышли? Вспомни хотя бы Жореса, Леона Блюма!..
   - Меня лично вполне  бы  устроило,  если  бы  Жан-Пьер  удачно  защитил
диссертацию и стал преподавателем факультета  словесности,  -  прервал  ее
Робер. - Большего я не требую. И кто знает, может быть, даже  в  Сорбонне?
Или в Коллеж де Франс? Вот это действительно было бы чудесно!
   Жена ядовито засмеялась.
   - Вот так так, ну и революционер, как я погляжу! Значит, по-твоему, все
эти древности уцелеют?
   - Безусловно,  уцелеют!  Обучение  в  университете  будет  перестроено,
обновлено,   но   высшее   образование   во   Франции   останется   высшим
образованием... Ты просто не понимаешь, о чем говоришь...
   Робер внезапно умолк: из  пелены  тумана  выступила  женская  фигура  и
направилась к стеклянной двери.
   - Это еще что такое?
   - Должно быть, какая-нибудь мамаша будет приставать и  жаловаться,  что
ее малыша зря обидели.
   У входа Поль долго  скребла  о  скобку  подошвы,  чтобы  не  нанести  в
помещение грязи. Супруги не  узнали  ее.  Они  с  удивлением  смотрели  на
странную посетительницу - берет  был  надвинут  низко,  до  самых  бровей,
черные, обведенные  синевой  глаза  блестели,  щеки  были  покрыты  темным
пушком, как у юноши. Поль не назвала себя. Она просто сказала Роберу,  что
она мать того ребенка, по поводу которого  баронесса  де  Сернэ  приходила
сюда накануне. Пока муж старался понять, о чем идет речь,  Леона  уже  все
сообразила.
   Она пригласила госпожу Галеас пройти в соседнюю  нетопленую  комнату  и
открыла ставни. Тут все блестело: паркет, буфет и стол. На окне - занавеси
из небеленых кружев. По широкому карнизу шли  огромные  букеты  гортензий.
Обои были темно-красного цвета.
   - Тут вы можете без помехи побеседовать с моим мужем.
   Поль запротестовала - у нее нет никаких  секретов,  ей  хочется  только
выяснить вчерашнее недоразумение. Кровь  вдруг  прилила  к  бледным  щекам
Робера Бордаса - досадную манеру  краснеть  некстати  он  сохранил  еще  с
юношеских лет. Уши его запылали. Значит,  эта  дама  с  недобрым  взглядом
решилась требовать  у  него  объяснения  по  поводу  вчерашнего  шутливого
намека? Очевидно, так! У нее хватило  нахальства  заговорить  об  этом,  и
притом без  всякой  неловкости.  Однако  гостья  сказала  только,  что  ее
свекровь, по-видимому, не совсем  поняла  его  невинное  замечание  и  зря
погорячилась. Она вовсе не желает вырывать у господина  Бордаса  согласие,
поскольку он отказался, но она была бы просто в отчаянии,  если  бы  из-за
этого пустякового инцидента у нее, беззащитной женщины, появился здесь,  в
деревне, новый враг, и кто  же,  единственный  человек,  от  которого  она
вправе ждать понимания.
   Ее блестящие глаза перебегали с Робера на Леону. Опущенные  уголки  губ
придавали ее большому, покрытому темным пушком лицу выражение  трагической
маски. Робер пробормотал, что он очень огорчен, но в его словах не было ни
малейшего намерения кого бы то  ни  было  оскорбить.  Поль,  не  дослушав,
обратилась к Леоне:
   -  Я  так  и  думала.  Вы  оба  испытали  на  себе  здешние  нравы,   а
следовательно, знаете, как здесь охотно разносят любую сплетню.
   Поняли ли супруги Бордас намек, заключавшийся в ее словах? Дошел ли  до
них слух, который облетел всю деревню, -  учитель,  мол,  во  время  войны
окопался в тылу и был ранен где-то за тридевять земель от фронта?  Кое-кто
из злопыхателей  утверждал  даже,  что  слишком  уж  неловко  он  разрядил
ружье... Но чета Бордасов не проявила ни малейшего волнения. Поэтому  Поль
не поняла, достиг ли ее удар цели. На всякий случай она добавила:
   - Я знаю, сударыня, что  вы  принадлежите  к  старинному  семейству  из
окрестностей Бордо.
   На самом деле родители Леоны  принадлежали  к  старинному  роду  мелких
крестьян-землевладельцев,  но  односельчане  косились  на   них   как   на
вольнодумцев: дочь в церкви не венчалась, и не известно еще, крещен ли  их
Жан-Пьер. Не желая расставаться с родными, Бордасы недавно  отказались  от
повышения.
   - Наше Сернэ, - сказала Поль, - не заслуживает такого учителя.
   Моложавое  лицо  Робера  снова  залилось  краской,  но   гостья   веско
повторила: "Не заслуживает". Она-то, слава богу, знает,  что  при  желании
Робер Бордас мог бы заседать в Бурбонском дворце. Робер снова покраснел  и
пожал плечами:
   - Вы, очевидно, насмехаетесь надо мной!
   - Да-да, сударыня, - весело подхватила Леона, - мой бедный Робер теперь
совсем загордится!
   Робер улыбнулся, его миндалевидные молодые глаза сузились.
   - Я тут ни при чем, я повторяю только  слова  господина  Лусто,  нашего
управляющего и, если не ошибаюсь, вашего друга. Хотя он роялист, он  умеет
отдать должное противнику. И когда, сударыня, имеешь такого мужа, как ваш,
нет ни малейшей опасности оказаться слишком тщеславной.
   Поль добавила вполголоса: "Ах, будь я на вашем месте..." Слова эти были
произнесены как раз тем тоном, каким  требовалось  их  произнести.  В  них
прозвучал пусть еле слышный, но явный намек на ее злополучного супруга.
   - В нашем семействе место  великого  человека  уже  занято  заранее,  -
возразил, смеясь, учитель, - и занято оно нашим сыном Жан-Пьером,  правда,
Леона?
   Их маленький Жан-Пьер? Любезная улыбка смягчила суровые  черты  гостьи.
Ну, конечно, она слышала про него, тот же господин Лусто все время  о  нем
твердит. Как, должно быть, гордятся таким сыном счастливые родители! Снова
вздох, снова намек на свое собственное несчастье. Но на этот раз она смело
добавила:
   - Раз уж мы заговорили о вашем чудесном мальчике, разрешите мне все  же
поговорить о моем несчастном сыне. Возможно, моя свекровь преувеличила. Не
спорю, это отсталый  ребенок.  И  я  прекрасно  понимаю,  что  вас  это  и
отпугивает!
   Робер горячо запротестовал, его  отказ  обусловлен  полным  недостатком
до