йу вспомнилось, как бабуся, рассказывая
ему сказку про Мальчика-с-пальчика, произносила страшным, грубым  голосом:
"Перед ним был дом людоеда". Сквозь стеклянную дверь Гийу различил  фигуру
жены людоеда. Она стояла, видимо поджидая свою добычу.
   - Почему ты дрожишь, дурачок? Господин Бордас тебя не съест.
   - Может быть, он озяб?
   Поль пожала плечами и бросила с измученным видом:
   - Нет, это у него  нервное,  начинается  совершенно  неожиданно  и  без
всяких причин. В полтора года у него был родимчик.
   Зубы Гийу громко стучали. В  комнате  слышались  только  эта  дробь  да
мерный стук маятника больших стенных часов.
   - А ну-ка, Леона, сними с него  башмаки,  -  скомандовал  людоед.  -  И
надень на него туфли Жан-Пьера.
   - Пожалуйста, не надо, - умоляюще произнесла Поль. - Да не беспокойтесь
вы.
   Но Леона уже вынесла из соседней комнаты пару туфель. Она посадила Гийу
на колени, сняла с него пелерину и пододвинулась к огню.
   - Стыдись, такой взрослый мальчик, - сказала  мать.  -  Я  не  принесла
сегодня ни книг, ни тетрадей, - добавила она.
   Людоед заверил, что это совсем  не  обязательно:  сегодня  вечером  они
только поговорят, познакомятся.
   - Я зайду через два часа, - сказала Поль.
   Гийу не слышал, о чем говорили мать и учитель, который пошел  провожать
Поль до входной двери. Мать ушла, и он почувствовал это,  потому  что  ему
сразу стало теплее. Дверь захлопнулась.
   - Хочешь, давай чистить со мной горошек, - предложила Леона. - А  может
быть, ты не умеешь чистить горошек?
   Гийу расхохотался и сказал, что он  всегда  помогает  фрейлейн  чистить
горошек. То, что первая  фраза,  с  которой  к  нему  обратились,  была  о
горошке, подбодрило его. Он до того осмелел, что даже добавил:
   - А у нас горошек уже давно собрали.
   - Ну, это, видишь ли, последыши, - объяснила учительница. -  Среди  них
много порченых, приходится отбирать.
   Гийу подошел к столу и взялся за дело. Кухня Бордасов  была  похожа  на
все кухни - огромный очаг, над ним висит на крюке котел; длинный стол,  на
одной полке - медные кастрюли, а на соседней выстроены в  ряд  горшочки  с
маринадами,  с  потолочных  балок  свисают  два  окорока,   завернутые   в
мешковину. Однако Гийу казалось, что он попал в странный и  восхитительный
мир. Может быть, в этом  повинен  был  запах  трубочного  табака,  который
исходил от господина Бордаса, даже когда он не курил.  А  главное,  книги,
повсюду книги, груды газет на буфете и на круглом столике, стоявшем  возле
учителя. Удобно вытянув  ноги,  не  обращая  никакого  внимания  на  Гийу,
учитель разрезал страницы журнала в белой  обложке,  на  которой  большими
красными буквами было выведено название.
   Над камином висел портрет какого-то  толстого  бородатого  человека  со
скрещенными на груди  руками.  Под  портретом  была  надпись,  и  мальчик,
вытянув шею, пытался вполголоса ее разобрать: Жор... Жор...
   - Жорес, - вдруг подсказал людоед. - Ты знаешь, кто такой Жорес?
   Гийу отрицательно покачал головой.
   - Надеюсь, ты не собираешься начинать урок  с  разговора  о  Жоресе!  -
запротестовала Леона.
   - Да он сам со мной о Жоресе заговорил, - ответил господин Бордас.
   Он засмеялся. Гийу с удовольствием посмотрел  на  его  сузившиеся,  как
щелки, глаза. Ему очень хотелось  знать,  кто  такой  был  Жорес.  Чистить
горошек, пожалуй, даже было приятно. Испорченные стручки он  откладывал  в
сторону. Никто не обращал на него внимания. Он мог думать  о  чем  угодно,
глазеть на людоеда и на людоедову жену, осматривать их жилье.
   - Может быть, хватит? - вдруг спросил господин Бордас.
   Учитель не читал журнала,  он  изучал  оглавление,  разрезал  страницы,
разглядывал подписи, близко поднося к лицу книжку, с  наслаждением  вдыхая
запах типографской краски. Ведь этот журнал  прибыл  из  самого  Парижа...
Робер  думал  о  том,  как  должны  быть  немыслимо  счастливы   те,   кто
сотрудничает  в  этом  журнале.  Он  пытался  представить  себе  их  лица,
редакционную комнату, где они собираются,  чтобы  обменяться  мнениями,  -
собираются люди, которые знают все, обозрели все философские системы. Даже
от Леоны он скрыл, что послал в журнал статью о Ромене Роллане. И  получил
отказ, правда очень вежливый, но все же отказ. Статья, писали  ему,  носит
слишком явный политический характер. Дождевые капли стекали теперь прямо с
крыши, так  как  переполненный  водосточный  желоб  уже  не  вмещал  воды.
Человеку дана всего одна жизнь. Робер Бордас никогда не узнает, что  такое
парижская жизнь. Господин Лусто сказал ему, что его здешняя жизнь в  Сернэ
тоже может стать материалом для творчества... И посоветовал вести дневник.
Но Робер не особенно интересовался собственной персоной. Впрочем, и другие
люди интересовали его не больше. Ему хотелось убеждать их, внушать им свои
взгляды, но их индивидуальные особенности не привлекали его внимания... Он
был талантливым оратором, мог  в  один  присест  набросать  статейку.  Его
заметки для "Франс дю Зюд-Уэст", по мнению все того  же  господина  Лусто,
были гораздо выше всего, что печатали в Париже,  конечно,  за  исключением
"Аксьон франсез". А в "Юманите", если верить господину Лусто, никто не мог
с ним сравниться. Париж!.. Робер дал слово Леоне, что никогда  не  покинет
Сернэ, даже когда Жан-Пьер поступит в Эколь Нормаль, даже потом, когда сын
преуспеет, выдвинется в первые ряды. Не следует его стеснять, мешать  ему.
"Каждому свое место", - думала Леона.
   Робер встал и прижался лбом к стеклянной двери. Но, когда он обернулся,
он заметил, что Гийу следит за ним ласковым влажным взором. Мальчик тут же
отвел глаза. Робер вспомнил, что его новый ученик любить читать.
   - Не довольно ли тебе чистить горошек, малыш? Хочешь, я дам тебе книжку
с картинками?
   Гийу ответил, что хочет любую книжку, даже без картинок.
   - Покажи ему  библиотеку  Жан-Пьера,  -  сказала  Леона,  -  пусть  сам
выберет.
   Предшествуемый  господином  Бордасом,  который   нес   лампу,   мальчик
переступил порог супружеской спальни. Она поразила его своим великолепием.
На огромной кровати  с  резным  узором  раскинулся  царственно  прекрасный
пуховик  алого  цвета,  словно  на  стеганое  одеяло  опрокинули   бутылку
смородиновой настойки.  Под  самым  потолком  были  развешаны  увеличенные
фотографии. Потом господин Бордас ввел Гийу в комнату поменьше, где  стоял
какой-то  нежилой  запах.  Учитель  с  гордостью  поднял  лампу,  и   Гийу
восхищенно оглядел комнату молодого Бордаса.
   - Конечно,  в  замке  апартаменты  пороскошнее,  но  все-таки  и  здесь
неплохо, - добавил учитель не без удовольствия.
   Мальчик не верил своим глазам. Первый  раз  в  жизни  маленький  барчук
вдруг  ясно  представил  себе  крохотный  чуланчик,  где  он   спал.   Там
безраздельно царил запах мадемуазель Адриен, на обязанности которой лежали
штопка и чинка  господского  белья  и  которая  все  послеобеденное  время
проводила в чулане. Рядом со швейной машиной стоял  манекен,  которым  уже
давно не пользовались. В углу складная кровать в чехле, на  ней  во  время
болезни  Гийу  обычно  спала  фрейлейн.  Мальчик  вдруг  отчетливо  увидел
потертый коврик у постели, на который  он  столько  раз  опрокидывал  свой
ночной горшок. А у Жан-Пьера Бордаса была собственная спальня, где он  жил
один, была белая кроватка, расписанная голубыми цветами, книжный шкаф, где
за стеклом стояли ряды книг.
   - Почти все эти книги Жан-Пьер получил в награду за успехи,  -  пояснил
господин Бордас. - Все награды в классе всегда получает он.
   Гийу погладил ладонью корешок каждой книги.
   - Выбирай что хочешь.
   - Ой! "Таинственный остров". Вы читали?  -  спросил  Гийу,  вскинув  на
учителя заблестевшие глаза.
   - В твои годы читал, -  ответил  учитель.  -  Но,  по  правде  сказать,
позабыл. Кажется, это что-то вроде "Робинзона"?
   - Нет, это лучше "Робинзона"! - с жаром воскликнул Гийу.
   - А чем же лучше?
   Но при этом вопросе, поставленном в упор, мальчик снова  ушел  в  себя.
Взгляд у него стал опять отсутствующий, почти тупой.
   - А я думал, это продолжение, - сказал, помолчав, господин Бордас.
   - Да, сначала нужно прочитать "80000 лье под водой"  и  "Дети  капитана
Гранта". Я не читал "80000 лье под водой"... Но, знаете, все равно  понять
можно. Только  я  пропускаю  те  страницы,  где  Сайрес  Смит  изготовляет
динамит.
   - А там, в "Таинственном острове", был какой-то человек, которого нашли
спутники инженера на соседнем острове, или не было?
   - Был, был, Айртон. Значит, вы помните?  Как  хорошо  ему  Сайрес  Смит
сказал: "Ты плачешь - значит, ты человек".
   Не глядя на мальчика, господин Бордас снял  с  полки  толстую  книгу  в
красном переплете и подал ее Гийу.
   - Ну-ка найди это место. По-моему, там была еще картинка.
   - Это конец пятнадцатой главы, - пояснил Гийу.
   - А  знаешь  что,  прочти  мне  эту  страницу,  я  послушаю,  словно  я
маленький.
   Господин Бордас зажег керосиновую лампу и усадил Гийу у стола,  который
Жан-Пьер залил в свое время чернилами. Мальчик начал читать  прерывающимся
голосом. Сначала учитель различал только отдельные слова. Он нарочно сел в
сторонке, в тени, и почти не дышал, словно боясь вспугнуть  дикую  птичку.
Но через несколько минут голос Гийу окреп. Очевидно,  он  забыл,  что  его
слушают.
   - "Дойдя до того места, где  подымались  первые  мощные  деревья  леса,
листья которых слегка  колыхались  от  ветра,  незнакомец  с  наслаждением
вдохнул резкий запах, пронизывающий воздух, и глубокий вздох  вырвался  из
его груди. Колонисты стояли сзади, готовые схватить незнакомца при  первой
попытке к бегству. И действительно, бедняга чуть было не бросился в ручей,
отделявший его от леса; ноги его на мгновение напряглись,  как  пружины...
Но он тут же сделал шаг назад и опустился на землю.  Слезы  покатились  из
его глаз. "О, ты плачешь, - воскликнул Сайрес Смит,  -  значит,  ты  снова
стал человеком!"
   - Как это прекрасно! - сказал господин Бордас. - Теперь я припоминаю...
Кажется, на их остров напали пираты.
   - Да, напали. Айртон первый  заметил  черный  парус...  Хотите,  я  вам
прочту?
   Учитель отодвинул стул  еще  дальше.  Он  мог  бы,  он  должен  был  бы
удивляться, слушая выразительное чтение мальчика, который слыл чуть ли  не
кретином. Он мог бы, он  должен  был  бы  радоваться  этой  новой  задаче,
которую взял на себя, радоваться, что в его власти спасти  это  маленькое,
трепещущее существо. Но он  внимал  не  столько  голосу  ребенка,  сколько
сумятице собственных мыслей. Он,  сорокалетний  мужчина  в  расцвете  сил,
полный желаний и мыслей, осужден навеки прозябать  здесь,  в  этой  школе,
притулившейся на краю безлюдной дороги.  Он  все  понимает,  он  правильно
рассуждает обо всем, что напечатано в журнале, сладкий  запах  которого  -
типографской краски и  клея  -  он  вдыхал  с  таким  наслаждением.  Любая
журнальная дискуссия была ему  доступна  и  понятна,  хотя  здесь  он  мог
говорить на такие темы только с одним господином  Пусто.  Леона,  конечно,
тоже  могла  бы  понять  многое,  но  она   предпочитала   оглушать   себя
каждодневной работой. И чем ленивее становился  ее  мозг,  тем  с  большим
жаром отдавалась она  физической  деятельности.  Она  гордилась  тем,  что
вечерами, намаявшись за день, чуть не засыпает на стуле. Будучи от природы
умницей, она порой жалела мужа, сознавала, что он страдает, но ведь у  них
есть Жан-Пьер, и он вознаградит  их  за  все  невзгоды.  Она  верила,  что
мужчина в возрасте Робера может доверить сыну свершить то, что не  суждено
было свершить ему самому... Она верила в это!
   Робер заметил, что Гийу дочитал главу и остановился.
   - Читать дальше?
   - Нет, не надо, - сказал господин Бордас. - Отдохни. А ты очень  хорошо
читаешь. Хочешь, я дам тебе домой какую-нибудь книгу Жан-Пьера?
   Мальчик живо вскочил со стула и снова стал рассматривать одну за другой
книги, читая вполголоса названия.
   - А "Без семьи" интересно?
   - Жан-Пьер очень любил эту книгу. А сейчас он  читает  более  серьезные
вещи.
   - А вы думаете, я пойму?
   - Конечно, поймешь! Видишь ли, школа  отнимает  у  меня  слишком  много
времени, и мне некогда читать... Ты каждый  вечер  будешь  мне  что-нибудь
рассказывать, а я с удовольствием послушаю.
   - Ну да, это вы нарочно говорите, для смеха...
   Гийу  подошел  к  камину.  Он  не  отрываясь  смотрел  на   фотографию,
прислоненную к зеркалу: лицеисты полукругом стоят возле  двух  учителей  в
пенсне, на чьих толстых коленях чуть не лопаются брюки. Гийу спросил, есть
ли на фотографии Жан-Пьер.
   - Есть, в первом ряду, справа от учителя.
   Гийу подумал, что, если б ему даже не показали Жан-Пьера, он все  равно
узнал бы его. Среди бесцветных физиономий  его  лицо  светилось.  А  может
быть, это только так казалось, потому что Гийу столько слышал рассказов  о
Жан-Пьере. Впервые в жизни  ребенок  с  таким  вниманием  приглядывался  к
человеческому лицу. До сих пор он мог  часами  рассматривать  какую-нибудь
картинку в книге, вглядываться в черты несуществующего героя. И  вдруг  он
подумал, что этот мальчик с высоким  лбом  и  коротенькими  кудряшками,  с
твердой складкой между бровей, что этот самый мальчик читал все эти книги,
работал за этим столом, спал в этой постели.
   - Значит, это его собственная комната? И к нему нельзя войти,  если  он
не хочет?
   Он, Гийу, был в одиночестве только в уборной... Дождь упрямо  барабанил
по крыше. Как, должно быть, прекрасно жить здесь, среди книг, в этом тихом
пристанище, куда нет доступа посторонним. Но Жан-Пьер  не  нуждался  ни  в
тихом пристанище, ни в покровительстве, ведь он был  первым  в  классе  по
всем предметам. Даже за гимнастику он получил награду, как сказал господин
Бордас. Леона тихонько приоткрыла дверь.
   - За тобой мама пришла, малыш.
   Гийу  последовал  за  учителем,  который  по-прежнему  нес   лампу,   в
супружескую спальню. Поль де Сернэ сушила у очага свои грязные туфли.  Как
обычно, она весь вечер проплутала по тропинкам.
   - Боюсь, вам мало что удалось из него выудить?
   Учитель запротестовал.
   - Напротив, для начала совсем неплохо.
   Мальчик стоял, понурив голову, Леона застегнула ему пелерину.
   - Вы не проводите меня немного? - предложила Поль. - Дождь перестал,  и
вы мне скажете откровенно ваше мнение о мальчике.
   Господин Бордас снял с вешалки непромокаемый плащ. Жена пошла за ним  в
спальню: неужели он пойдет ночью бродить по дорогам с этой сумасшедшей? Да
на него пальцем будут показывать. Но он сухо оборвал  жену.  Хотя  супруги
говорили вполголоса, Поль догадалась, о чем шел спор в  спальне,  но  даже
виду не подала и, повернувшись на пороге, осыпала Леону благодарностями  и
уверениями в дружбе. Наконец она вышла за учителем во влажную осеннюю мглу
и приказала сыну:
   - Ступай вперед, не болтайся под ногами.
   Потом она в упор спросила учителя:
   - Не скрывайте от меня ничего. Как бы ни был мучителен для  матери  ваш
приговор...
   Он замедлил шаги. Почему он не послушался Леоны? Было совершенно  ни  к
чему очутиться в полосе света, падавшего из дверей гостиницы. Но  если  бы
даже Робер был твердо уверен,  что  их  никто  не  увидит,  он  все  равно
предпочитал держаться настороже. Именно так он  и  вел  себя  в  отношении
женщин даже в молодые годы.  Инициатива  всегда  исходила  от  них,  а  он
старался стушеваться, и отнюдь не для  того,  чтобы  подогреть  интерес  к
своей особе. Когда они подошли к гостинице, Робер остановился.
   - Давайте лучше поговорим завтра утром, я ухожу  из  мэрии  примерно  в
половине двенадцатого.
   Поль поняла, почему он вдруг остановился,  но  даже  обрадовалась:  это
походило на сговор между ними двумя.
   - Да-да, - прошептала она, - так будет лучше.
   - До завтра, Гийом. Ты мне почитаешь "Без семьи".
   Господин Бордас притронулся пальцем к берету, он даже не протянул ей на
прощание руку. Вечерний сумрак уже поглотил его, но еще долго Поль слышала
стук трости о булыжную  мостовую.  Мальчик  тоже  стоял  неподвижно  среди
дороги, обернувшись в ту сторону, где  сиял  огонек  в  спальне  Жан-Пьера
Бордаса.
   Мать схватила его за руку. Она даже не спросила его ни о чем: все равно
из него слова не вытянешь. Впрочем, так ли уж это важно? Завтра  состоится
их первая встреча, их первое свидание. Она крепко сжимала ручонку  Гийу  и
временами вздрагивала от холода, оступившись в ледяную лужу.


   - Подойди к огню, - скомандовала фрейлейн, - ты же промок до нитки.
   Глаза всех присутствующих обратились к Гийу. Приходилось отвечать на их
вопросы.
   - Ну как, не съел тебя твой учитель?
   Гийу отрицательно мотнул головой.
   - А что ты делал там целых два часа?
   Мальчик не знал, что ответить. И правда, что он делал  два  часа?  Мать
ущипнула его за руку:
   - Ты что, не слышишь, что ли? Что ты делал там два часа?
   - Горошек чистил...
   Баронесса воздела к потолку морщинистые руки.
   - Они заставили тебя чистить горошек!  Шикарно!  Шикарно!  -  повторила
она, невольно подражая жаргону своих парижских  внуков  Арби.  -  Нет,  вы
слышите,  Поль?  Учитель  и  его  супруга  теперь  будут  хвастаться,  что
заставляли моего внука чистить горошек. Это неслыханно!  А  кухню  они  не
велели тебе подмести?
   - Нет, бабуся, я только горошек чистил... Там было много  испорченного,
надо было его отбирать.
   - Они сразу поняли, на что он способен, - заметила Поль.
   - А по-моему, они просто не хотели  пугать  его  для  первого  раза,  -
возразила фрейлейн.
   Но баронесса прекрасно знала, чего можно ждать от "таких людей",  когда
попадешь к ним в лапы.
   - Эти люди  рады  издеваться  над  нами.  Но  если  они  надеются  меня
подразнить и воображают, что меня можно этим задеть, напрасно стараются...
   - Если бы они плохо обращались с Гийу, - ядовито ввернула фрейлейн, - я
уверена, что баронесса не потерпели бы, разве это не их внук?
   Гийу заговорил громче:
   - Да он совсем не злой, учитель!
   - Потому что заставил тебя чистить горошек? Конечно, тебе это нравится,
ты только и способен, что возиться на кухне... Но ничего, он тебя  засадит
за чтение, за письмо, за арифметику... И с  ним  дело  пойдет  на  лад,  -
добавила Поль. - Даты понимаешь, какой он учитель?
   Гийу повторил дрожащим, тихим голосом:
   - Он совсем не злой, он уже велел мне читать, он сказал, что  я  хорошо
читаю...
   Но мама, бабуся и фрейлейн уже сцепились и не слушали  его.  Тем  хуже!
Тем лучше! Он сохранит для себя  одного  свою  тайну.  Учитель  велел  ему
читать вслух "Таинственный остров", а завтра он будет читать "Без  семьи".
Каждый вечер он будет  ходить  к  господину  Бордасу.  И  будет  смотреть,
сколько ему захочется, на фотографию  Жан-Пьера.  Он  уже  страстно  любил
Жан-Пьера. Во время рождественских каникул они непременно  подружатся.  Он
прочтет все-все книги Жан-Пьера - книги, которых касались руки  Жан-Пьера.
Мысль не о господине Бордасе, а  о  незнакомом  мальчике  переполняла  его
счастьем, и он скрывал свое счастье от  всех,  сидя  бесконечно  долго  за
ужином, пока разгневанные боги, разделенные пропастью молчания, упорно  не
произносили ни слова, и до слуха Гийу доносилось только чавканье и громкие
глотки отца. Это  ощущение  счастья  не  покидало  его,  когда  он  ощупью
раздевался в уголке между манекеном и швейной  машиной,  когда  дрожал  от
холода под засаленным одеялом, когда повторял слова молитвы, когда боролся
против желания повернуться  на  живот.  Он  заснул,  а  улыбка  еще  долго
освещала это детское, это старческое личико с мокрой,  отвисшей  губой.  И
если б его мать по примеру всех матерей поднялась к нему,  постояла  бы  у
его кроватки, благословляя на ночь своего сына,  она  удивилась  бы  этому
отблеску счастья.


   А в это время Леона кричала на мужа, сидевшего с журналом на руках.
   - Нет, ты посмотри, что он наделал с книгами Жан-Пьера! Э