суга - и только; кроме того, он просто опасается, что не сумеет  уделить
частному уроку достаточного  внимания:  секретариат  мэрии  и  собственные
труды отнимают буквально все свободное от школы время.
   - Да, я знаю, что вы неутомимый труженик, даже  слышала  про  некоторые
появившиеся без подписи статьи в газете "Франс дю  Зюд-Уэст",  -  добавила
она заискивающим и заговорщическим тоном.
   Щеки и уши Робера снова запылали. Желая перевести  разговор  на  другую
тему, он стал расспрашивать  гостью  о  Гийоме:  умеет  ли  мальчик  бегло
читать,  пишет  ли  он?  Берется  ли  он  когда-нибудь  за  книгу  не   по
принуждению, а по собственному почину? В этом случае еще не все потеряно.
   Поль заколебалась. Ей не хотелось отпугнуть учителя заранее, но в то же
время необходимо было хоть отчасти подготовить его  к  встрече  с  будущим
учеником-полуидиотом. Да, произнесла она твердо, он читает и  перечитывает
две-три любимые книжки, например без конца листает альманахи  "Сен-Никола"
(выпуск девяностых  годов),  но  никому  не  известно,  запоминает  ли  он
прочитанное, понимает  ли  что-нибудь.  Увы,  ее  несчастная  мартышка  не
слишком располагает к себе сердца, не слишком  привлекательна,  куда  там!
Она, родная мать, и то подчас с трудом его выносит...
   Учитель страдал за нее. Он предложил привести мальчугана сюда завтра  к
пяти часам, после того как ученики разойдутся. Он посмотрит, а пока ничего
обещать не  может.  Поль  схватила  его  за  руки.  Наполовину  притворное
волнение сжимало ей горло, она произнесла задыхаясь:
   - Я с ужасом думаю, что вы неизбежно будете проводить  параллель  между
моим несчастным мальчиком и вашим Жан-Пьером.
   Она отвернулась, как бы желая скрыть краску стыда. Право,  сегодня  она
действует по наитию! Эта учительская чета, уже давно живущая во враждебной
атмосфере - крестьяне относились к Бордасам с недоверием  как  к  богачам,
духовенство косилось на  этих  врагов  общества,  -  даже  не  могла  себе
представить, что нечто подобное вообще возможно: один из обитателей  замка
добивается от них милости, молит их об одолжении, мало  того,  восхищается
ими, завидует им. С каким смирением эта дама открыто намекнула  на  своего
мужа, на своего дегенерата сына! Робер, несколько взволнованный всем  этим
происшествием и тем, что к  нему  явилась  настоящая  баронесса,  пусть  в
нахлобученном на лоб берете и непромокаемом  плаще,  произнес  добродушным
тоном:
   - Знаете, сударыня, я даже удивлен, как это вы не боитесь моего дурного
влияния на вашего сына...  Вам  ведь,  надеюсь,  известны  мои  зловредные
мысли?
   Он улыбнулся, глаза его сузились, и Поль видела теперь только две  ярко
горящие щелки.
   - Вы меня не знаете, - веско произнесла она, - вы не знаете, какая я.
   Скажи она, что даже рада их влиянию, лишь бы оно оказало свое  действие
на ее мальчика, они все равно не поверили бы.
   - Ведь мне, так же как и вам, чужды  идеи  моей  среды...  Когда-нибудь
после я вам расскажу.
   Это было уже преддверием будущих откровенных излияний. И не надо больше
ничего добавлять, только напортишь. Поль поднялась  и  стала  прощаться  с
хозяевами, которые удивленно переглядывались, вспоминая ее слова об идеях.
Было условлено, что завтра после четырех она  приведет  Гийома.  Но  вдруг
гостья заговорила светским тоном, подражая своей свекрови и золовке Арби.
   - Весьма вам признательна! Вы представить себе не можете, какое вы  мне
сделали одолжение. Да-да, именно одолжение!


   - Ты ей понравился, я сразу заметила, - сказала Леона.
   Она освободила угол стола и со вздохом пододвинула кипу тетрадей.
   - А по-моему, она не такая уж противная.
   - Смотрите-ка вы! Она перед  тобой  лебезит,  но,  попомни  мое  слово,
остерегайся ее.
   - Мне кажется, что она не совсем в своем уме... Во всяком случае, особа
чересчур экзальтированная.
   - Не в своем уме, а отлично знает, чего хочет. Вспомни-ка,  что  о  ней
говорят, хотя бы эту историю со священником! Смотри, берегись.
   Робер встал со стула, потянулся, широко раскинув свои сильные  руки,  и
сказал:
   - Ну, знаешь, я не любитель бородатых дам.
   - Если бы она за собой следила, она была бы ничего, - заметила Леона.
   -  Я  теперь  вспомнил,  что  мне  рассказывал  Лусто.  Она   сама   не
аристократического происхождения, не то дочь, не  то  племянница  Мельера,
бывшего мэра Бордо. А почему ты смеешься?
   - Потому что ты как-то огорчился, что она не настоящая аристократка...
   Робер сердито взглянул на жену и, сутулясь, подошел к  порогу;  там  он
прислонился к стене и яростно, даже с присвистом, стал сосать трубку.


   В то время пока  мать  предавала  сына  в  руки  красного  учителя,  ее
несчастный кролик, извлеченный на свет божий из своего укромного  убежища,
куда, увы, уже не было возврата, глядел на взрослых и  растерянно  моргал,
словно от слишком яркого света. В  отсутствие  мамы  между  тремя  добрыми
богами - папой, бабусей и фрейлейн  -  начался  спор.  Откровенно  говоря,
бабушка и фрейлейн часто сцеплялись, но обычно по самым  нелепым  поводам.
Австриячка иной раз позволяла себе  дерзкие  выражения,  которые  казались
особенно странными  оттого,  что  в  разговоре  со  своей  баронессой  она
почтительности ради употребляла третье лицо. Но сегодня  Гийом  догадался,
что и фрейлейн тоже хочет отдать его красному учителю.
   - Почему бы ему не стать образованным господином? Он не хуже прочих, уж
поверьте!
   И, повернувшись к Гийому, она произнесла:
   - Поди поиграй, детка, в комнатах, иди, мой цыпленочек...
   Мальчик вышел, но тут же снова проскользнул в  кухню:  ведь  все  равно
считалось, что он ничего не слышит, а если слышит, то не понимает.
   Баронесса, даже не удостоив ответом дерзкую фрейлейн, отчитывала  сына,
который сидел в своем любимом соломенном кресле у кухонного  очага:  зимой
он проводил все вечера за выделкой бумажных спичек или начищал  до  блеска
отцовские ружья, хотя ни разу сам не выстрелил.
   - Покажи  хоть  теперь  свою  власть,  Галеас,  -  умоляла  его  старая
баронесса, - скажи только: "Нет, не желаю! Не желаю доверять  своего  сына
этому коммунисту", а гроза тем временем пройдет.
   Но фрейлейн снова вмешалась в разговор:
   - Не слушай баронессу (она была кормилицей Галеаса и  поэтому  говорила
ему "ты"). Почему это Гийу не должен быть таким же образованным, как  дети
Арби?
   - Оставьте детей Арби в покое, фрейлейн. Они здесь  совершенно  ни  при
чем. Я просто не желаю, чтобы мой внук набрался у этого  человека  вредных
идей, вот и все.
   - Бедный мой цыпленочек, да неужели с ним будут о политике говорить...
   - При чем тут политика... А религия - это, по-вашему, ничего не значит?
Он и так слаб в катехизисе...
   Гийом не спускал глаз с отца, который неподвижно сидел в кресле,  глядя
на пылавшие в очаге сухие виноградные лозы,  и  только  время  от  времени
слегка покачивался - налево, потом направо. Мальчик, открыв рот,  старался
понять, о чем же идет речь.
   - Баронессе, конечно, наплевать, что он  вырастет  неучем.  Кто  знает,
может быть, баронесса как раз этого и хотят!
   - Совершенно излишне  защищать  от  меня  интересы  моего  собственного
внука!  Это  уж  чересчур,  -  твердо  проговорила  баронесса,  по  в   ее
притворно-негодующем голосе послышались смущенные нотки.
   - Разумеется, баронесса очень любят Гийу, они  рады,  что  он  при  них
живет, а вот когда речь заходит о будущем, о семье, так баронесса  кое  на
кого другого рассчитывают.
   Баронесса заявила, что фрейлейн повсюду сует свой нос. Но пронзительный
голос австриячки без труда заглушил реплику хозяйки.
   - Пожалуйста! Вот вам и  доказательства!  Ведь  было  же  решено  после
смерти Жоржа, что старший Арби, Станислав, присоединит к своему имени  имя
Сернэ, будто нет на свете, кроме него, других Сернэ,  будто  наш  Гийу  не
зовется Гийом де Сернэ...
   - Мальчик слушает, - вдруг произнес Галеас. И снова замолчал.
   Фрейлейн взяла Гийу за плечи и тихонько выставила его за дверь,  но  он
остановился в буфетной и услышал ее крики:
   - Однако ж кого-то не  пожелали  назвать  Дезире  [Желанный  (франц.)],
когда он родился! Пусть баронесса вспомнят, что они  мне  тогда  говорили:
"Нечасто бывает, чтоб больной сделал сиделке ребенка..."
   - Ничего подобного я вам не говорила, фрейлейн. Галеас чувствовал  себя
прекрасно. И к тому же говорить такие грубости вообще не в моих привычках.
   - Тогда пусть баронесса вспомнят,  что  мальчик  явился  на  свет,  так
сказать, вне программы. Я-то хорошо знаю моего Галеаса, я знаю, что он  не
ротозей какой-нибудь, не хуже, слава богу, других, это всем известно.
   Подозрительный  огонек  зажегся  между  розовых,  лишенных  ресниц  век
австриячки. "У вас судачьи глаза",  -  сказала  ей  как-то  мадам  Галеас.
Шокированная баронесса повернулась к фрейлейн спиной.
   Сплющив нос об оконное стекло, Гийу стоял в  буфетной  и  смотрел,  как
дождевые  капли  подпрыгивают,  словно  маленькие   танцующие   человечки.
Взрослые без конца занимались им и никак  не  могли  договориться  на  его
счет. Его не захотели  назвать  Дезире.  Хорошо  бы  сейчас  вспомнить  те
истории, которые он сам себе рассказывал, которые знал он один, но сегодня
отвлечься ему не удавалось, он должен сначала  убедиться  в  окончательном
отказе учителя. Вот-то будет радость, вот-то будет счастье, и он ничуть не
станет жалеть, что оказался нежеланным. И вообще ничего ему не надо, пусть
только не заставляют быть вместе с другими детьми,  которые  изводят  его,
пусть только не нанимают учителей, которые говорят таким громким  голосом,
раздражаются, так сердито выкрикивают какие-то бессмысленные слова.
   Бабуся не желала его, а мама и подавно! Неужели они заранее знали,  что
он получится не такой, как другие мальчики! Ну, а бедный папа?  Во  всяком
случае, папа не отдаст его учителю. А баронесса  тем  временем  наставляла
сына:
   - Ты только скажи "нет"... Неужели так трудно сказать всего одно слово!
Ведь я же тебе повторяю, скажи только "нет"... Скажи только "нет".
   Но сын молча качал тяжелой головой в шапке седеющих  кудрей  и  наконец
заявил:
   - Я не имею права.
   - Как так, Галеас? Отец имеет все права в вопросах воспитания детей.
   Но он упрямо качал головой и твердил: "Я не имею права..."
   В эту минуту в  кухню  ворвался  Гийом  и,  рыдая,  уткнулся  в  колени
фрейлейн.
   - Мама идет! Идет и смеется сама с собой. Значит, учитель согласился.
   - Ну и что из того? Не съест же  он  тебя,  дурачок.  Утрите  ему  нос,
фрейлейн, на ребенка противно смотреть.
   Когда торжествующая мама переступила порог кухни, Гийу успел спрятаться
за лохань.
   - Ну, все уладилось, - сказала она. - Завтра в четыре часа в  отведу  к
нему Гийома.
   - Если только ваш муж даст свое согласие.
   - Безусловно, мама, но он, конечно, согласен, не правда ли, Галеас?
   - Во всяком случае, милая дочь моя, мальчик задаст вам хлопот.
   - Кстати, где он? - спросила Поль. - По-моему, он где-то тут сопит?
   При этих словах из-за лохани вылез  Гийом;  вид  у  него  был  особенно
жалкий, он размазал по всей физиономии сопли, слюни и слезы.
   - Не пойду, - захныкал он, не глядя на мать. - Не пойду к учителю!
   Всякий раз, видя сына, Поль не могла отделаться от  чувства  стыда;  но
сегодня на этом маленьком личике, искаженном гримасой, особенно  отчетливо
проступали черты отца, спокойно сидевшего в кресле. Этот полуоткрытый  рот
был точной копией  его  холодного  и  слюнявого  рта.  Поль  сдержалась  и
произнесла почти мягко:
   - Не поведу же я тебя к учителю силком. Значит,  придется  отдать  тебя
пансионером в лицей.
   Баронесса пожала плечами:
   - Вы же отлично знаете, что нашего несчастного малютку не будут держать
в лицее.
   - Тогда остается одно: устроить его в исправительное заведение.
   Мать так часто повторяла свою угрозу, что Гийу в  воображении  довольно
точно представлял этот страшный исправительный  приют.  Он  задрожал  всем
телом и, рыдая, воскликнул: "Не надо, мама, не надо!", бросился к фрейлейн
и спрятал свое лицо на ее мягкой груди.
   - Да ты не верь ей, цыпленочек... Неужели же я позволю, как ты думаешь?
   - Фрейлейн не уполномочена решать такие вопросы, и на этот раз я говорю
совершенно серьезно, я уже все обдумала и узнала даже  адрес,  -  добавила
Поль с каким-то веселым возбуждением.
   Но, пожалуй, больше всего напугало мальчика то, что его  бабуся  громко
рассмеялась.
   - Тогда почему же, милая, уж не прямо в мешок? Почему тогда не  утопить
его в реке, как котенка?
   Обезумев от страха, Гийу тер лицо грязным носовым платком.
   - Не надо в мешок, бабуся!
   Мальчик был лишен чувства юмора и все принимал за чистую монету.
   - Ну-ну, дурачок! - сказала баронесса, привлекая к себе внука.
   Но тут же мягко оттолкнула его.
   - Не знаешь, как к нему приступиться, настоящая мартышка! Уведите  его,
фрейлейн. Иди умойся...
   Стуча зубами от страха, мальчик пролепетал:
   - Я пойду к учителю, мама, я буду слушаться!
   - Вот и хорошо. Видишь, какой ты умный мальчик.
   Умывая Гийу из крана над лоханью, фрейлейн старалась успокоить его:
   - Это они хотят напугать тебя, а ты им не верь, плюнь на них.
   Галеас вдруг поднялся с кресла и, не глядя на присутствующих, произнес:
   - Солнышко выглянуло. Пойдешь со мной на кладбище, малыш?
   Гийу не особенно любил гулять с отцом, но на этот раз  быстро  протянул
ему руку и, всхлипывая, поплелся вон из кухни.


   Дождь перестал. Мокрая трава блестела под  теплыми  солнечными  лучами.
Дорога в деревню шла  через  луга.  Гийу  ужасно  боялся  коров,  которые,
завидев прохожего, подымали голову и долго следили за ним глазами,  словно
раздумывая, броситься на него или не стоит. Отец сжимал ручонку сына и  не
произносил ни слова. Они могли ходить целыми часами, не разговаривая. Гийу
не догадывался, что бедный барон с трудом переносит это гнетущее молчание,
что он старается собраться с  мыслями,  но  тщетно:  он  не  знал,  о  чем
говорить с ребенком. На кладбище  они  проникли  через  заросший  крапивой
пролом в стене позади церкви.
   На могилах увядали букеты,  принесенные  в  день  всех  святых.  Галеас
выпустил ручонку сына и взялся за тачку. Гийу  смотрел  вслед  удалявшейся
фигуре отца. Заштопанная  коричневая  фуфайка,  отвислые  на  заду  брюки,
спутанная густая шевелюра и маленький беретик - вот это он, его папа. Гийу
присел на могильную плиту, почти ушедшую в землю.  Осеннее  солнце  слегка
нагрело камень, но мальчику было холодно. А вдруг он простудится, заболеет
и не сможет завтра выйти из дому? Умрет... Станет таким же,  как  те,  что
лежат здесь, в этой жирной земле, станет как мертвецы, которых он  силился
представить  себе,  как  эти  люди-кроты,  чье  присутствие  выдают   лишь
низенькие холмики.
   За кладбищенской оградой он видел по-осеннему безлюдные поля,  иззябшие
виноградники,  липкую  и  черную  землю,  словно  смазанную  маслом,   эту
враждебную человеку равнодушную стихию, столь же коварную, как волны моря,
довериться которым может только безумец. У подножия  холма  бежал  ручеек,
приток речки Сирон, вздувшейся от осенних ливней, впитывавшей в себя тайны
болот и непроходимых зарослей; Гийу  слыхал,  что  иногда  на  том  берегу
поднимали бекасов. Мальчик,  извлеченный  из  своего  убежища,  дрожал  от
холода  и  страха,  очутившись   среди   всей   этой   враждебной   жизни,
недружелюбной природы. По склонам холмов блестела кармином новая  черепица
на кровлях домов, но его взгляд бессознательно обращался к бледно-розовой,
слинявшей  под  дождями,  старой  круглой  черепице.  Возле  него  ящерицы
оскверняли стены храма, один витраж был разбит. Гийу  знал,  что  боженьки
там больше нет, что господин священник не пожелал оставить здесь боженьку,
боясь святотатцев. Не было боженьки  и  в  старой  домашней  часовне,  где
фрейлейн складывает теперь метлы, ящики, сломанные стулья. Где же  в  этом
жестоком мире живет бог? Где он оставил хоть какой-нибудь след?
   Гийу замерз. И больно обстрекал крапивой ногу. Он поднялся,  подошел  к
памятнику павшим воинам в виде пирамиды, который поставили в прошлом году.
Тринадцать имен на одну их маленькую деревушку: Сернэ  Жорж,  Лаклот  Жан,
Лапейр Жозеф, Лапейр Эрнест. Лартиг Репе... Гийом видел, как над  могилами
мерно  склоняется  коричневая  фуфайка  отца,  слышал  пронзительный  визг
папиной тачки. Завтра его отдадут красному учителю, но ведь учитель  может
внезапно умереть сегодня  ночью.  А  вдруг  что-нибудь  случится:  ураган,
землетрясение... Но нет, ничто не заставит умолкнуть страшный мамин голос,
ничто не притушит блеска ее злых глаз, прикованных  к  нему,  и  под  этим
взглядом он вдруг начинает видеть  и  свое  худенькое  тельце,  и  грязные
коленки, и спустившиеся на ботинки носки; в такие  минуты  Гийу  судорожно
глотает слюну и, желая умилостивить  врага,  старается  закрыть  рот...  А
сердитый голос восклицает (ему кажется, что его раскаты слышны даже здесь,
на маленьком кладбище, где он стучит зубами  от  холода):  "Убирайся  куда
хочешь, чтобы я тебя больше не видела!"


   А Поль тем временем разожгла в спальне камин  и  мечтает.  Никто  не  в
силах заставить себя полюбить, никто не волен понравиться другому,  но  ни
земные, ни небесные силы не могут помешать женщине избрать себе мужчину  и
сделать его своим богом. Пусть даже он об этом ничего  не  знает,  раз  от
него ничего не требуют  взамен.  И  вот  она  непременно  воздвигнет  себе
кумира, и он станет средоточием всей ее жизни. Она водрузит  алтарь  среди
окружающей ее пустыни и посвятит его кудрявому божеству, ибо ничего больше
ей не остается.
   Пусть другие женщины рано или поздно начинают вымаливать милости  у  их
бога, она знает твердо, что не будет ничего ждать от  своего  кумира.  Она
похитит лишь то, что может  взять  незаметно.  Чудесной  властью  обладает
взгляд исподтишка, неуловимая для  другого  мысль!  Может  быть,  настанет
день, когда ей позволено будет приблизиться к своему кумиру,  быть  может,
бог стерпит прикосновение ее губ к его руке...



3

   Мама стремительно тащила его за собой по дороге,  изрезанной  глубокими
колеями, где стояла дождевая вода.  Навстречу  попадались  школьники,  они
расходились домой без криков и смеха.  Только  оттопыривающаяся  на  спине
пелерина выдавала присутствие невидимого  ранца,  отчего  ребята  казались
маленькими горбунами. Из-под капюшонов, надвинутых  на  лоб,  поблескивали
карие и голубые глаза. Глядя  на  школьников,  Гийу  думал,  что  все  эти
мальчики, такие  мирные  с  виду,  не  замедлили  бы  превратиться  в  его
мучителей, если бы ему пришлось сидеть вместе с ними в классе  или  играть
на школьном  дворе.  Но  сейчас  его  отдадут  учителю,  и  учитель  будет
заниматься только им одним, на него  одного  будет  обращена  вся  опасная
власть  взрослых,  которые  стараются  подавить  маленького  Гийу   своими
вопросами, озадачить своими объяснениями и доказательствами. Этой власти с
лихвой хватило бы на целый класс. А  придется  одному  Гийу  противостоять
этому чудовищу учености, которое будет сердиться и кричать на ребенка,  не
понимающего смысла громогласных речей.
   Он шел в школу в тот час, когда все остальные мальчики  расходились  по
домам. Гийу почувствовал укол в сердце: он вдруг  еще  яснее  ощутил  свое
отличие от  них,  свое  одиночество.  Сухая  теплая  рука,  державшая  его
ручонку, судорожно сжалась. Равнодушная, если не враждебная,  сила  влекла
его за собой, Замурованная в своем  никому  не  ведомом  мире  страстей  и
мыслей, мать за всю дорогу не сказала сыну ни слова. Вот уже выступили  из
сумерек первые домики,  запахло  дымом,  замелькали  за  мутными  стеклами
огоньки керосиновых ламп, заблестели яркие огни гостиницы  Дюпюи.  Посреди
дороги стояли два воза, и широкие спины возчиков загораживали стойку.  Еще
минута - и вот он, тот огонек... Ги