ми лучами
весеннего солнца, старательно обнюхивая клевер, бегала по кругу большая
белая собака, пришедшая вместе с рыбаками.
  Когда собака приблизилась ко мне метров на десять, я перегнулся через
изгородь и позвал ее. Она подняла морду, посмотрела на меня какими-то
несчастными светло-карими глазами и пару раз вильнула хвостом. Я щелкнул
пальцами, собака подбежала, просунула нос сквозь изгородь и лизнула мне
руку длинным языком.
  - Иди сюда! - сказал я, отступив на шаг. Собака оглянулась назад, как бы в
нерешительности, и продолжала махать хвостом, не понимая, чего от нее
хотят.
  - Сюда, кому говорю!
  Я достал из кармана жвачку, снял обертку и показал собаке. Немного
подумав, она решилась и пролезла под изгородью. Я погладил ее по голове,
потом слепил из жвачки шарик и со всех сил бросил его в сторону платформы.
Собака рванула туда.
  Довольный результатом, я отправился домой.
  В поезде на обратном пути я несколько раз обращался сам к себе. Теперь
все, - говорил я, - теперь можно забыть. Для этого ты сюда и ездил. Но
забыть не получалось. Ни того, что я любил Наоко. Ни того, что она умерла.
А все потому, что на самом деле ничего не кончилось.
  Венера - планета жаркая и вся покрытая облаками. Из-за жары и сырости
большинство ее жителей умирают молодыми. Имена доживших до тридцати
остаются в преданиях. Уже из-за одного этого их сердца переполнены
любовью. Все венерианцы любят всех венерианцев. У них нет ненависти,
презрения или зависти. Нет даже злословия. Нет драк и убийств. Все, что у
них есть, - это любовь и сочувствие.
  - Если даже кто-то умрет, мы не горюем, - сказал мне один тихий уроженец
Венеры. - Ведь пока мы живем, мы торопимся любить. Чтобы потом не сожалеть
ни о чем.
  - То есть, как бы впрок, да?
  - Вашими словами это трудно выразить...
  - А что, там правда все так гладко идет? - спросил я.
  - Если б это было не так, - ответил он, - Венера задохнулась бы от горя.
  Когда я вошел к себе в квартиру, близняшки лежали под одеялом, как сардины
в консервной банке, и хихикали о чем-то своем..
  - С возвращением! - сказала одна.
  - Куда ходил? - спросила другая.
  - На станцию, - сказал я, ослабил галстук и нырнул под одеяло между ними.
Жутко хотелось спать.
  - На какую станцию?
  - А зачем ты туда ходил?
  - На дальнюю станцию. Посмотреть на собак.
  - Каких собак?
  - Любишь собак?
  - На белых больших собак. Это еще не значит, что я их так сильно люблю.
  Я закурил, и они молчали, пока я не докурил до конца.
  - Тебе грустно? - спросила одна.
  Я молча кивнул.
  - Поспал бы ты, - сказала другая.
  И я заснул.

  * * *

  Это история не только про меня. Второго ее героя звали Крыса. В ту осень
мы с ним жили в городах, которые разделяли семьсот километров.
  Книга начинается отсюда, с сентября 1973 года. Это вход. Будет неплохо,
если окажется и выход. Если же выхода не окажется, то писать книгу
никакого смысла нет.

  * * *

  Рождение пинбола.
  Едва ли отыщется хоть кто-то, слышавший о человеке по имени Раймонд Морони.
  Жил когда-то такой деятель, а потом умер. И все. Больше про его жизнь
никто ничего не знает. Столько же знают о жуке-плавунце со дна глубокого
колодца.
  Но именно этот человек в 1934 году извлек из золотых облаков технологии и
поставил на нашу грешную землю самый первый автомат для игры в пинбол. Это
исторический факт, относящийся к тому же году, когда Адольф Гитлер поделил
гигантскую лужу под названием "Атлантический океан" и положил руку на
первую перекладину веймарской лестницы.
  Однако, в отличие от братьев Райт или Александра Белла, фигура Раймонда
Морони вовсе не окрашена в мифологические тона. Ни тебе трогательного
эпизода из юности, ни тебе драматической "эврики". Ничего, кроме имени на
первой странице специального труда, написанного любопытным автором для
любопытных читателей. Читаем: "В 1934 году господином Раймондом Морони был
изобретен первый автомат для игры в пинбол". Даже без фотографии. А раз уж
нет портрета, то что говорить о памятнике!
  Возможно, вы думаете так: если бы этот господин Морони никогда не
существовал, то и история пинбольного автомата сложилась бы совсем
по-другому. Или вообще бы никак не сложилась. А коли так, то наша столь
низкая оценка заслуг господина Морони является вопиющей неблагодарностью!
Однако, будь у вас возможность взглянуть на "Ballyhoo", первый автомат,
вышедший из-под рук господина Морони, - ваши сомнения, скорее всего,
развеялись бы. Потому что в этом автомате не было решительно ничего, что
могло бы хоть как-то стимулировать воображение.
  Есть немало общего в путях, которыми двигались пинбольный автомат и Адольф
Гитлер. И тот, и другой были накипью эпохи, пеной сомнительного
происхождения - и свою мифологическую ауру приобрели не столько благодаря
факту своего существования, сколько благодаря скоростям прогресса. А
основу прогресса составляют, как известно, три вещи: технология,
капиталовложения и фундаментальные запросы людей.
  Люди кинулись с пугающей скоростью посвящать свои разнообразные таланты
бесхитростной машине, похожей на слепленную из грязи куклу. "Да будет
свет!" - кричали одни. "Да будет электричество!" - кричали другие. "Да
будет флиппер!" - кричали третьи. В итоге игровое поле озарилось светом,
шарик начал вбрасываться силой электромагнита, а флиппер научился
отправлять его обратно сразу двумя своими лапами.
  Для игрока был введен десятичный индекс уровня, и счет стал вестись с его
учетом. Чтобы справиться с теми, кто сильно трясет машину, придумали
лампочку "Нарушение правил". Затем родилось метафизическое понятие
"сиквенс" , за которым последовали такие категории, как "бонус лайт" ,
"экстра бол" и "риплэй" . Только после этого пинбольному автомату стало
присуще известное магическое начало.
  Это будет книга про пинбол.
  Вот что написано в предисловии научного исследования по пинболу под
названием "Бонус лайт":
  "От пинбольного автомата вы не получаете практически ничего - только
гордость от перемены цифр. А теряете довольно много. Вы теряете столько
меди, что из нее можно было бы соорудить памятники всем президентам
(другой вопрос, захотите ли вы ставить памятник Ричарду М. Никсону), - не
говоря уже о драгоценном времени, которое не вернуть.
  Покуда вы истощаете себя, одиноко сидя у пинбольного автомата, кто-то,
быть может, читает Пруста. Кто-то другой смотрит в автомобильном
кинотеатре "Смелую погоню", по ходу действа предаваясь тяжелому петтингу с
подругой. Не исключено, что первый станет писателем, проникнувшим в самую
суть вещей, а второй создаст счастливую семью.
  И ведь главное - пинбольный автомат не следует за вами по пятам, куда бы
вы ни пошли. Он просто зажигает лампочку повторной игры. "Риплэй",
"риплэй", "риплэй", "риплэй"... Может возникнуть впечатление, что целью
этой машины является бесконечность как таковая.
  О бесконечности мы знаем немного. С другой стороны, можно строить догадки
по поводу ее отражений.
  Цель пинбола лежит не в самовыражении, а в самопреобразовании. Не в
расширении "эго", а в его сужении. Не в анализе, а в охвате.
  Но если вы ставите своей целью самовыражение, расширение "эго" или же
анализ, то вас, скорее всего, настигнет неотвратимое возмездие лампочки
"Нарушение правил".
  Приятной игры!"

  1

  Наверняка существует множество способов различать сестер-близнецов - но я,
к сожалению, не знал ни одного. Мало того, что совпадали лица, голоса,
прически и все остальное. На них не было даже ни родинки, ни малюсенького
пятнышка - вот в чем состоял весь ужас. Две идеальные копии. Они одинаково
реагировали на всевозможные раздражители, ели одно и то же, пили одно и то
же, пели одно и то же - вплоть до того, что совпадали часы сна и графики
месячных.
  Что значит иметь близнеца? Силы моего воображения и близко не хватит,
чтобы это представить. Думаю, появись у меня абсолютно идентичный близнец,
я немедленно тронулся бы умом. Мне и одному проблем хватает.
  Сами они жили в высшей степени мирно - а когда вдруг замечали, что я не
могу их различить, то удивлялись и даже сердились.
  - Да ведь мы непохожи совсем!
  - Абсолютно разные!
  Я только пожимал плечами.
  Неясно было, сколько утекло времени с тех пор, как они появились в моей
комнате. С момента, когда я начал с ними жить, мое внутреннее чувство
времени заметно атрофировалось. Думаю, подобным же образом ощущают время
организмы, размножающиеся путем клеточного деления.
  С одним приятелем мы сняли квартиру на покатом спуске, уходящем к югу от
района Сибуя, и открыли там небольшую переводческую контору. Средства нам
выделил отец приятеля - понятно, что не ахти какие. Помимо платы за
квартиру они ушли на приобретение трех металлических столов, десятка
словарей, телефонного аппарата и полудюжины бутылок бурбона. На оставшиеся
деньги мы заказали себе железный щит, выгравировали название поприличнее и
повесили на видное место. Потом дали рекламу в газете, положили четыре
ноги на стол - и, попивая виски, принялись ожидать прихода клиентов.
Стояла весна семьдесят второго года.
  Прошло несколько месяцев, и мы обнаружили, что наткнулись на золотую жилу.
Заказы на наше скромное учреждение так и сыпались. С барышей мы приобрели
кондиционер, холодильник и домашний бар.
  - Мы с тобой триумфаторы! - говорил мой приятель.
  Я тоже был глубоко удовлетворен. Мне еще никогда не приходилось слышать
таких теплых слов в свой адрес.
  Мой напарник установил связь с машинописным бюро, и все наши переводы
стали перепечатываться только у них - а мы за это имели скидку. Я же
привлек несколько успевающих студентов с инъяза и доверил им подстрочники,
на которые у нас самих не хватало времени. Еще мы наняли секретаршу для
мелких поручений, телефона и бухгалтерии. Это была выпускница
бизнес-курсов, длинноногая и внимательная, не имевшая недостатков, кроме
мурлыканья песни "Penny Lane" (только без припева) по двадцать раз на дню.
"Именно то, что нам надо!" - сказал напарник. Мы положили ей зарплату в
полтора раза больше принятого, каждые пять месяцев выплачивали премию и
предоставляли десятидневный отпуск зимой и летом. Все трое были совершенно
удовлетворены и счастливы.
  Офис состоял из двух комнат и кухни - причем, что интересно, кухня
находилась в середине. Комнаты мы разыграли на спичках. Мне досталась
дальняя, а напарнику - соседняя с прихожей. Секретарша обитала на кухне
между нами, напевала там свою "Penny Lane", листала счета, мешала виски со
льдом и ставила ловушки на тараканов.
  За счет фирмы я купил две полки и приколотил их по обеим сторонам рабочего
стола, предназначив левую для поступающих заказов, а правую - для готовых
переводов.
  Заказы и заказчики бывали самые разные. Статья из "Америкэн Сайенс" про
шарикоподшипники, "Всеамериканская Книга Коктейлей" за 1972 год, эссе
Уильяма Стайрона или руководство по пользованию безопасной бритвой - все
снабжалось ярлыком "К такому-то числу" и складывалось на левую полку,
чтобы по истечении надлежащего времени перебраться на правую. Завершение
каждого перевода отмечалось дозой виски в толщину большого пальца.
  От себя ничего не добавляешь - это самое замечательное в работе
переводчиков такого типа. Держишь монетку в левой руке, потом хлоп! -
правую сверху, а левую убрал. Монетка в правой.
  На работу мы приходили в десять, уходили в четыре. По субботам шли втроем
на ближайшую дискотеку, где пили "J&B" и отплясывали под Сантану в
исполнении тамошней банды.
  Доходы были неплохи. Сколько-то уходило на аренду помещения, неизбежные
траты по мелочам, зарплату нашей девчонке, зарплату студентам и налоги.
То, что оставалось, делилось на десять частей. Одна часть откладывалась на
счет фирмы, пять получал мой напарник, и четыре шли мне. Подход был
совершенно первобытный, - но нам ужасно нравилось разложить на столе
деньги и делить их на равные части. Это напоминало нам сцены игры в покер
из фильма "Cincinnati Kid" - мы были как Стив Маккуин и Эдвард Робинсон.
  То, что мой напарник получал пять частей, а я только четыре, кажется мне
правильным. Ведение наших дел фактически лежало на нем, и он безропотно
сносил мои злоупотребления алкоголем, когда таковые случались. Кроме того,
на шее у него висели болезненная жена, трехлетний сын и "фольксваген" с
вечно текущим радиатором. Семена новых и новых проблем так на него и
сыпались - будто старых не хватало.
  - Я, между прочим, тоже двух девчонок кормлю! - сказал я ему как-то. Эти
слова, понятное дело, доверия не встретили. Как и раньше, ему отошло пять
частей, мне четыре.
  Так проплыли дни, за которые я стал ближе к тридцати, чем к двадцати. Они
были мирными, как полуденный солнцепек.
  "Среди написанного человеческой рукой не существует ничего такого, чего не
смог бы понять человек", - гласил броский слоган на трехцветной рекламке
нашей фирмы.
  Примерно раз в полгода, когда поток заказов вдруг иссякал, мы втроем шли к
станции Сибуя и от нечего делать раздавали эту рекламку прохожим.
  Сколько же все-таки прошло времени? - думаю я, шагая сквозь молчание,
конца которому не видно. Прихожу с работы, выпиваю замечательный кофе,
сваренный близняшками, - и в который уже раз перечитываю "Критику чистого
разума".
  Иногда вчерашний день воспринимаешь как прошлый год. А иногда прошлый год
воспринимаешь как вчерашний день. Бывает еще, что будущий год кажется
вчерашним днем - но это уже совсем худо. Переводишь "Искусство Романа
Полански", а в голове - шарикоподшипники.
  Уже несколько месяцев и даже лет я один сижу на дне глубокого бассейна.
Теплая вода, мягкий свет - и тишина. И тишина...
  Для различения близняшек подходил лишь один-единственный способ - по их
футболкам. На темно-синей выцветшей ткани стояли белые цифры номеров:
"208" и "209". Двойка располагалась над правым соском, а восьмерка либо
девятка - над левым. Ноль потерянно маячил в середине.
  В первый же день я спросил у них, что эти номера означают. Ничего не
означают, - ответили они.
  - Как серийные номера на станках, - сказал я.
  - Ты о чем? - спросила одна.
  - О том, что это выглядит так, будто вас целая толпа. Номер 208, номер

                                209...

  - Ну, сказал! - фыркнула 209.
  - Нас только двое родилось, - сказала 208. - Футболки потом появились.
  - А где вы их взяли?
  - На открытии супермаркета. Первым покупателям бесплатно давали.
  - Я была двести девятый покупатель, - сказала 209.
  - А я двести восьмой, - сказала 208.
  - Мы тогда салфеток купили три коробки.
  - Отлично, - сказал я. - Так и поступим. Тебя я буду называть "Двести
восьмая". А тебя "Двести девятая". И путаницы не будет.
  - Ничего не получится, - сказала одна.
  - Почему?
  Они молча стащили свои футболки и, поменявшись, натянули снова.
  - Я Двести Восьмая! - сказала 209.
  - А я Двести Девятая! - сказала 208.
  Я лишь вздохнул.
  И тем не менее, когда мне дозарезу нужно было их идентифицировать, номера
сильно выручали. Других способов распознавания у меня просто не было.
  Кроме этих футболок, они не имели почти никакой одежды. Да и откуда ей
было взяться - они ведь просто гуляли, зашли в чужой дом, да так в нем и
остались. Именно так и было, разве нет? В начале недели я выдавал им
немного денег на всякие расходы - но, кроме самых необходимых продуктов,
они покупали только кофе и кремовые бисквиты.
  - Без одежды-то, наверное, плохо? - спрашивал их я.
  - Нормально, - отвечала 208.
  - Мы одеждой не интересуемся, - добавляла 209.
  Раз в неделю они стирали свои футболки в ванной. Читая в постели "Критику
чистого разума", я поднимал глаза и видел их за стиркой - они бок о бок
стояли голышом на кафельном полу. В такие минуты у меня рождалось полное
ощущение, что я не здесь, а где-то совсем далеко. Почему - не знаю. Такое
чувство стало временами посещать меня с лета прошлого года, когда на
трамплине для прыжков в воду я лишился зубной коронки.
  Когда я возвращался с работы, меня часто встречали две футболки - они
развевались в проеме южного окна. При виде их у меня даже наворачивались
слезы.
  Почему вы у меня поселились? до какого времени? которая из вас старшая?
сколько вам лет? где вы родились? - ни одного из этих вопросов я им не
задавал. Сами они тоже ничего не говорили.
  Мы втроем пили кофе, гуляли вечерами по полю для гольфа, искали там
потерянные мячики, заигрывали друг с другом, лежа в кровати, - и так
каждый день. Центральным же номером было чтение газет. Ежедневно я тратил
час, чтобы донести до них новости. Их невежество было чудовищным. Они не
отличали Бирмы от Австралии. Потребовалось три дня, чтобы растолковать им,
что Вьетнам разделен на две воюющие части, - и еще четыре, чтобы
объяснить, почему Никсон бомбил Ханой.
  - А ты за кого болеешь? - спросила 208.
  - В смысле?
  - За Север или за Юг? - 209.
  - Ну, как... Даже не знаю.
  - Почему? - 208.
  - Так ведь я там не живу, во Вьетнаме-то...
  Мои объяснения их не убеждали. Да и самого меня тоже.
  - Они воюют, потому что у них разные точки зрения? - допытывалась 208.
  - Можно и так сказать.
  - Получается, что там две противоположные точки зрения, да? - 208.
  - Ну да. Хотя противоположных точек зрения в мире - примерно полтора
миллиона. Или нет, пожалуй, больше.
  - Выходит, в мире почти никто ни с кем не может подружиться? - 209.
  - Наверное. Практически никто ни с кем подружиться не может.
  Таков был стиль моей жизни в семидесятые годы. Достоевский предсказал, я
воплотил.

  2

  Осень 1973 года глубоко в себе таила что-то зловещее. Крыса отчетливо это
чувствовал - как чувствуют камушек, попавший в обувь.
  Глотнув зыбко дрожащего сентябрьского воздуха, короткое лето растаяло, - а
душа все не хотела расставаться с его жалкими остатками. Старая майка,
джинсовые шорты, пляжные сандалии... В этом неизменном виде Крыса приходил
в "Джейз-бар", садился за стойку и вместе с барменом Джеем пил ледяное
пиво. Он снова курил после пятилетнего перерыва и через каждые пятнадцать
минут посматривал на часы.
  Время в восприятии Крысы было словно перерезанным. Почему так получилось,
он и сам не понимал. Он даже не мог определить, где именно оно перерезано,
- и, не выпуская из рук лопнувшей веревки, блуждал по жидким осенним
сумеркам. Он пересекал луга, переходил через ручьи, тыкался в разные
двери, но мертвая нить не приводила его никуда. Крыса был одинок и
бессилен, как зимняя муха с оторванными крыльями, как речной поток,
увидевший на своем пути море. Ему чудились порывы злого ветра, который
отбирал у него теплую воздушную оболочку и уносил на противоположную
сторону Земли.
  Время Года открывает дверь и выходит, - а через другую дверь заходит
другое Время Года. Кто-то вскакивает, бежит к двери: эй, ты куда, я забыл
тебе кое-что сказать! Но там никого. А в комнате уже другое Время Года -
расселось на стуле, чиркает спичкой, закуривает. Ты что-то забыл сказать,
- произносит оно. - Ну так говори мне, раз такое дело, я потом передам. -
Да нет, не надо, ничего особенного... А кругом завывает ветер. Ничего
особенного Просто умерло еще одно время года...
  В осенне-зимние холода этого года - как и любого другого - они были
вместе: бросивший университет юнец из богатой семьи и одинокий
бармен-китаец. Они напоминали пожилую семейную пару.
  Осень всегда была неприятна. Летом на каникулы приезжали какие-то друзья,
пусть и немногочисленные, - но вот, даже не дождавшись сентября, они
кидали пару слов на прощание и разъезжались кто куда. Когда летнее солнце,
словно миновав невидимый глазу перевал, еле заметно меняло цвет, пропадала
та сверкающая аура, которая, хоть и ненадолго, но все же появлялась вокруг
Крысы. А то, что оставалось от летних снов, мелким ручейком уходило в
осенний песок.
  Джей тоже не был в восторге от осени. С середины сентября его внимательный
глаз начал замечать убыль клиентуры. Такое случалось ежегодно, но этой
осенью убыль была такова, что глаз ее не просто замечал - глаз от
удивления лез на