й схеме. Когда чья-то схема слишком отличается от моей - я
злюсь. Когда слишком похожа - расстраиваюсь. Вот, собственно, и все.
  Последний раз я позвал ее к телефону в конце зимы. Ясным субботним утром
первых чисел марта. Было уже часов десять - разбросанный солнцем
прозрачный зимний свет лежал во всех углах моей тесной комнаты. Пока в
голове у меня тупо звучали телефонные звонки, я смотрел на огород с
капустой - вид на него открывался из окна над кроватью. На черной земле
тут и там, подобно лужам, белел нестаявший снег. Последний снег, последнее
дуновение холода.
  И после десяти звонков трубку никто не взял. Телефон замолк, но спустя
пять минут затрезвонил снова. Мне это надоело - я набросил кардиган поверх
пижамы, открыл дверь и взял трубку.
  - Нельзя ли поговорить с ...... ? - произнес мужской голос. Бедный
интонациями, безликий голос. Я промямлил что-то в ответ, медленно поднялся
по лестнице и постучал в ее дверь.
  - К телефону!
  - Спасибо.
  Вернувшись к себе, я растянулся на кровати и уставился в потолок.
Зазвучали ее шаги, и вслед за ними - обычное "бу-бу-бу". Разговор был
короче обычного. Секунд пятнадцать, не больше. Я слышал, как она положила
трубку - а после этого наступила тишина. Никаких шагов.
  Шаги послышались чуть позже - они медленно приблизились к моей комнате. В
дверь постучали. Два удара - с промежутком между ними, достаточным для
глубокого вздоха.
  Я открыл дверь. Она стояла на пороге в джинсах и свитере из толстой белой
шерсти. В первое мгновение я подумал, что позвал ее к телефону по ошибке,
а на самом деле звонили вовсе не ей. Но она ничего не говорила. Крепко
сжав сложенные на груди руки, она мелко дрожала и смотрела на меня. Так
смотрят со спасательной шлюпки на тонущее судно. То есть, нет - скорее,
наоборот.
  - Можно? - спросила она. - Холодно, умираю...
  Ничего еще не понимая, я впустил ее и закрыл дверь. Она присела перед
газовым обогревателем, протянула руки к теплу и оглядела мое жилище.
  - Вот так комната! Ничего нету...
  Я кивнул. В моей комнате действительно ничего не было. Только кровать под
окном. Слишком широкая для одиночной и слишком узкая для полуторной. Но
даже кровать покупал не я, она досталась мне от товарища. Не пойму, почему
он отдал ее мне - мы ведь не были особенно близки. Мы даже с ним почти не
разговаривали. Он был сыном какого-то провинциального богатея - а из
университета ушел после того, как подрался на кампусе с чужой компанией,
получил по физиономии сапогом и повредил глаз. Когда я встречал его в
медпункте, он вечно икал, что выводило меня из себя. Через несколько дней
он сказал, что уезжает домой. И отдал мне свою кровать.
  - Есть выпить чего-нибудь горячего? - спросила она. Я помотал головой. У
меня ничего не было. Ни кофе, ни чая, ни даже чайника. Была только
маленькая кастрюлька, в которой я каждое утро кипятил воду для бритья.
"Подожди немножко", - сказала она со вздохом, поднялась и вышла - а через
пять минут вернулась, неся обеими руками картонную коробку. В коробке
лежал полугодовой запас черного и зеленого чая, две пачки бисквитного
печенья, сахарный песок, чайник, несколько ложек и два высоких стакана с
нарисованными на них Снупи. Взгромоздив коробку на кровать, она вскипятила
чайник.
  - Ты как тут жив-то вообще? Прямо Робинзон Крузо...
  - Да, невесело.
  - Заметно.
  Мы молча пили с ней горячий чай.
  - Это я все тебе оставлю.
  От удивления я поперхнулся.
  - С какой стати?
  - Ты же меня позвал к телефону. Отблагодарить хочу.
  - А тебе самой разве не нужно?
  Она несколько раз покачала головой.
  - Завтра переезжаю. Теперь ничего не нужно.
  Я молчал, пытаясь увязать одно с другим. Было совершенно непонятно, что же
с ней такое случилось.
  - Это для тебя хорошо? Или плохо?
  - Хорошего мало. Из университета ухожу, домой уезжаю...
  Заполнявшие комнату лучи зимнего солнца потускнели, затем снова ожили.
  - А разве тебе интересно? Я на твоем месте ничего бы не спрашивала. Что
это за удовольствие - пить из посуды того, кто оставил о себе тяжелую
память?
  Утром следующего дня шел холодный дождь. Он не был сильным, но все же
пробрался ко мне под плащ и намочил свитер. Ее большой саквояж, который я
нес, чемодан и сумка через плечо - все вымокло и почернело. "Не ставьте на
сиденье", - хмуро сказал таксист. Воздух в салоне был спертым от
обогревателя и табачного дыма. В радиоприемнике завывала старая "энка".
Древняя, как механические поворотники на машинах. По обеим сторонам дороги
стояли облетевшие деревья разных пород - они топорщили мокрые ветки,
словно кораллы на морском дне.
  - Как не понравился мне Токио с самого начала, так и не могу к нему
привыкнуть.
  - Да?..
  - Разве это пейзаж? Земля черная, речки грязные, гор вообще нет... А ты?
  - А я вообще никаких пейзажей не люблю.
  Она вздохнула и рассмеялась.
  - Ты не пропадешь.
  Я донес ее багаж до платформы. Она меня поблагодарила.
  - Дальше одна поеду.
  - А куда?
  - Далеко, на север.
  - Там же холодно!
  - Ничего, привыкнуть можно...
  Когда поезд тронулся, она помахала из окна. Я тоже поднял руку на уровень
уха. А когда поезд скрылся, то не знал, куда деть поднятую руку, и просто
сунул ее в карман плаща.
  Дождь не прекращался даже с темнотой. В винном магазине неподалеку я купил
две бутылки пива и наполнил оставленный ею стакан. Тело казалось
промерзшим до мозга костей. Нарисованные на стакане Снупи и Вудсток весело
резвились на крыше конуры - а над ними красовались надувные буквы:
  "Счастье - это теплая компания".
  Когда я проснулся, близняшки сладко спали. Было три часа ночи. Сквозь
окошко туалета светила неестественно яркая осенняя луна. Присев на край
кухонной раковины, я выпил два стакана водопроводной воды, а потом
прикурил от газовой плитки. С освещенного лунным светом гольфового поля,
переплетаясь один с другим, неслись голоса осенних насекомых - их там были
тысячи.
  У раковины стоял распределительный щит - я взял его в руки и внимательно
рассмотрел. Можно было вывернуть его хоть наизнанку - он все равно
оставался бессмысленной пыльной железякой. Я поставил его обратно,
отряхнул от пыли руки и затянулся. В лунном свете все выглядело бледным.
Казалось, любая вещь утратила цену, смысл и направление. Даже тени были
какими-то недостоверными. Я запихал окурок в раковину и зажег вторую
сигарету.
  Куда мне идти, где отыскать собственное место? Где оно может быть? Долгое
время единственным таким местом мне представлялся двухместный
самолет-торпедоносец. Но ведь это суррогат, глупость - самые лучшие
торпедоносцы устарели еще тридцать лет назад...
  Вернувшись в спальню, я нырнул в постель между близняшками. Свернувшись
калачиком и повернувшись спинами друг к дружке, они посапывали во сне. Я
натянул на себя одеяло и уставился в потолок.

  6

  Женщина закрыла за собой дверь ванной. Вслед за этим послышалось журчание
воды.
  Не успев еще прийти в себя, Крыса приподнялся на простыни, сунул в рот
сигарету и пустился за поиски зажигалки. На столе ее не было, в кармане
брюк тоже. Не было даже ни одной спички. В дамской сумочке тоже ничего не
нашлось. Пришлось обследовать стол. Крыса выдвинул ящик, порылся - и,
найдя старые картонные спички с названием какого-то ресторана, извлек
огонь.
  На плетеном стуле у окна были аккуратно сложены ее чулки и белье, а на
спинке висело хорошо сшитое платье горчичного цвета. На столике у кровати
лежали маленькие часики и сумочка - уже не новая, но в хорошем состоянии.
  Не вынимая сигареты изо рта, Крыса опустился на плетеный стул и уставился
в окно.
  Дом Крысы стоял на склоне горы - в сумерках оттуда хорошо было наблюдать
разбросанные тут и там объекты человеческой деятельности. Иногда Крыса
упирал руки в поясницу и, сосредоточившись, часами смотрел на вечерний
пейзаж - как оценивающий поле игрок в гольф. Склон медленно шел вниз,
собирая огоньки редких жилищ. Темный лесок, потом небольшой холмик,
кое-где вода персональных бассейнов в белом свете ртутных ламп. Когда
склон наконец переходил в легкую покатость, его пересекала змеистая
скоростная дорога - как светящийся пояс, привязанный к земле. Оставшийся
до берега километр занимали ровные ряды домов - а дальше начиналось море.
Когда темнота моря и темнота неба растворялись друг в друге настолько, что
граница между ними пропадала, в этой темноте загорался оранжевый фонарь
маяка - загорался, чтобы вскоре погаснуть. Границу, снова ставшую четкой,
пронзала темная линия.
  Это впадала в море река.
  Крыса впервые встретился с этой женщиной, когда небо еще удерживало
остатки летнего блеска - в начале сентября.
  В разделе "куплю-продам" местной еженедельной газеты среди детских
манежей, лингафонных записей и трехколесных велосипедов он наткнулся на
объявление о продаже электрической пишущей машинки. К телефону подошла
женщина и деловым тоном сообщила: машинка куплена год назад, гарантии
осталось еще на год, платить не в рассрочку, а сразу, как придете за ней.
Завершив переговоры, Крыса поехал к женщине, выплатил деньги и получил
свою машинку. Деньги небольшие - такую сумму можно нахалтурить за лето.
  Невысокая и стройная, она была одета в красивое платье без рукавов. В
прихожей стояла вереница горшков с растениями всех цветов и форм. Черты
лица у нее были правильные, а волосы завязаны сзади узлом. Возраст
определению не поддавался. Может, двадцать два - а может, двадцать восемь.
  Через три дня она позвонила. У нее нашлось с полдюжины лент для машинки, и
она предлагала их тоже взять. Крыса ленты взял, а в благодарность сводил
ее в "Джейз-бар", где угостил коктейлями. Но на этом дело не кончилось.
  В третий раз они встретились еще через четыре дня, в городском крытом
бассейне. Крыса подвез ее на машине до дома - и остался на ночь. Как это
получилось, он и сам не знал. Он даже не помнил, кому принадлежала
инициатива. Все очень походило на движение воздуха.
  Когда прошло еще некоторое время, возникшие отношения мягким клином вошли
в повседневность Крысы и раздули в нем ощущение жизни. Теперь его что-то
постоянно покалывало. Стоило всплыть в памяти обвившим его миниатюрным
рукам - и по сердцу разливалось нежное, давно забытое чувство.
  Было заметно, как она изо всех сил старается соответствовать какому-то
идеалу - хотя бы в своем маленьком мирке. Крыса видел, как нелегки для нее
эти старания. Она вовсе не была эффектной женщиной, но одевалась со
вкусом, белье носила опрятное, душилась одеколоном с ароматом утреннего
виноградника, в разговоре выбирала слова, лишних вопросов не задавала - а
улыбалась так, словно многократно отработала улыбку перед зеркалом. После
нескольких встреч Крыса решил, что ей двадцать семь. И попал в самое
яблочко.
  У нее была маленькая грудь и стройное тело, покрытое красивым загаром. При
этом она говорила, что не старалась загореть - загар приставал к ней сам.
За острыми скулами и тонкими губами чувствовалось хорошее воспитание и
сила натуры - но стоило ее лицу от чего-то дрогнуть, как тут же
вздрагивало все тело, выдавая глубоко спрятанную и ничем не защищенную
наивность.
  Она говорила, что закончила архитектурный факультет университета искусств
и работает в проектном бюро. Где родилась? Не здесь. Сюда приехала после
выпуска. Раз в неделю плавает в бассейне, а по воскресеньям садится в
электричку и едет куда-то играть на альте.
  Субботними вечерами они встречались. Следующий, воскресный день Крыса
проводил в полном одурении. А она играла Моцарта.

  7

  Я простудился и три дня болел, а работы за это время накопилась целая
куча. В горле першило, и не только в горле - меня будто всего натерли
наждачкой. Вокруг стола были навалены муравейники из бумаг, рекламных
проспектов, журналов и брошюр. Явился напарник, пробормотал какие-то слова
из тех, что принято говорить при визите к больному, - и ушел обратно в
свою комнату. Как всегда, секретарша принесла горячий кофе и две булочки,
поставила все это на стол и испарилась. Сигарет я купить забыл, поэтому
стрельнул у напарника пачку "Seven Star", оторвал фильтр и прикурил с
неправильного конца. Небо было каким-то туманно-пасмурным - не понять, где
кончается воздух и начинаются тучи. Пахло так, будто на улице пытались
жечь костры из сырых листьев. А может, это мне чудилось от температуры.
  Я глубоко вздохнул и принялся разгребать ближайшую муравьиную кучу. В ней
все было помечено штампом "срочно" - под каждым таким штампом стояло
число, к которому нужно сдать перевод. Хорошо то, что срочная куча
оказалась только одна. А самое главное - ничего не надо было сдавать через
два или три дня. Все больше через неделю, через две. Если половину отдать
на подстрочники, времени хватит. Я начал перекладывать содержимое кучи в
нужном порядке. Из-за этого куча стала еще неустойчивее. Теперь ее
очертания напоминали график на первой странице газеты: поддержка кабинета
министров различными возрастными и половыми группами. Содержание тоже не
отличалось однородностью.
  1 Чарльз Рэнкин "Вопросы ученым", том "Животные" со стр. 68 "Зачем кошки
умываются" до стр. 89 "Как медведь ловит рыбу" закончить к 12 октября
2 Американское общество ухода за больными "Разговор с умирающим" 16
страниц закончить к 19 октября
3 Фрэнк Десит младший "Болезни писателей", гл.3 "Писатели, страдавшие от
сенной лихорадки" 23 страницы закончить к 23 октября
4 Рене Клэр "Итальянская соломенная шляпка" (английская версия; сценарий)
39 страниц закончить к 26 октября
Фамилий заказчиков не значилось - и это было досадно. Я даже примерно не
мог вообразить, кому могли понадобиться (да еще срочно) переводы подобных
текстов. Можно было подумать, какой-нибудь медведь стоит столбиком на
речном берегу и не может дождаться моего перевода. Или какая-нибудь
медсестра сидит перед умирающим не в силах выдавить словечко - и ждет,
ждет...
  Я бросил перед собой фотографию умывающейся кошки и стал пить кофе, заедая
его булочкой с пластилиновым вкусом. Голова мало-помалу прояснялась, хотя
руки-ноги после температуры еще слушались неважно. Из ящика стола я
вытащил альпинистский нож и начал затачивать карандаши. Я делал это
старательно и долго, заточил шесть штук - и только после этого неспешно
принялся за работу.
  Под кассету со старыми записями Стэна Гетца я проработал до полудня. Стэн
Гетц, Эл Хейг, Джимми Рэйни, Тэдди Котик, Тайни Кан - отличный состав.
Когда они играли "Jumping With The Symphony Sid", я просвистел вместе с
Гетцем все его соло - мое самочувствие после этого сильно улучшилось.
  В обеденный перерыв я выбрался на улицу, прошел немного вниз по спуску,
съел жареную рыбу в битком набитом ресторане, а в забегаловке с
гамбургерами выпил один за другим два стакана апельсинового сока. Потом
зашел в зоомагазин и, сунув палец в щель между стекол, минут десять играл
с абиссинской кошкой. Обычный обеденный перерыв, все как всегда.
  Вернувшись в контору, я развернул утреннюю газету и пялился в нее до часу
дня. Потом еще раз заточил все шесть карандашей, чтобы хватило до вечера.
Оторвал фильтры у оставшихся сигарет и разложил их на столе. Секретарша
принесла горячий зеленый чай.
  - Как самочувствие?
  - Неплохо.
  - А с работой как?
  - Лучше некуда.
  Небо по-прежнему было пасмурным и тусклым. Его серый цвет даже несколько
сгустился по сравнению с первой половиной дня. Высунув голову в окно, я
почувствовал, что скоро заморосит. Несколько осенних птиц рассекали небо.
Все вокруг тонуло в гуле и стоне большого города, который складывался из
бесчисленных звуков поездов метро, автомобилей с надземных трасс,
жарящихся гамбургеров и автоматических дверей - открывающихся и
закрывающихся.
  Я затворил окно, сунул в кассетник Чарли Паркера - и под "Just Friends"
стал переводить главу "Когда спят перелетные птицы".
  В четыре я закончил работу, отдал секретарше сделанное за день и вышел на
улицу. Зонтик брать не стал - надел легкий плащ, когда-то специально
оставленный на работе для такого случая. На вокзале купил вечернюю газету,
влез в переполненный поезд и трясся в нем около часа. Даже в вагоне
ощущался запах дождя - хотя не упало еще ни капли.
  В супермаркете у станции я купил продуктов к ужину - и только тогда
начался дождь. Мельчайший, невидимый глазу, он мало-помалу выкрасил
тротуар у меня под ногами в пепельно-дождевой цвет. Уточнив время
отправления автобуса, я зашел в закусочную неподалеку и взял кофе. Внутри
было многолюдно, и дождем пахло уже по-настоящему. И блузка официантки, и
кофе - все пахло дождем.
  В вечерних сумерках робкими точечками загорелись фонари, взявшие в кольцо
автобусную остановку. Там останавливались и снова трогались автобусы - как
гигантские форели, снующие взад-вперед по горной реке. Наполненные
клерками, студентами и домохозяйками, они растворялись в полусумраке один
за другим. Мимо моего окна прошла женщина средних лет, волоча за собой
черную-пречерную немецкую овчарку. Прошло несколько мальчишек с резиновыми
мячиками - они лупили их о землю и ловили. Я погасил пятую сигарету и
допил последний глоток холодного кофе.
  А потом внимательно посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Глаза от
температуры ввалились внутрь. Это ладно... Лицо потемнело от вылезшей к
половине шестого щетины. И это бы ничего... А только все равно - лицо
выглядело совершенно не моим. Это было лицо мужчины двадцати четырех лет,
случайно севшего против меня в поезде по пути на работу. Для кого-то
другого мое лицо и моя душа - не более, чем бессмысленный труп. Моя душа и
душа кого-то другого всегда норовят разминуться. "Эй!" - говорю я. "Эй!" -
откликается отражение. Только и всего. Никто не поднимает руки. И никто не
оглядывается.
  Если вставить мне в каждое ухо по цветку гардении, а на руки надеть ласты,
то тогда, возможно, несколько человек и оглянулось бы. Но и только. Через
три шага и они забыли бы. Собственные глаза ничего не видят. И мои глаза
тоже. Я словно опустошен. Наверное, я уже ничего и никому не смогу дать.
  Близняшки меня ждали.
  Сунув одной из них коричневый пакет из супермаркета и не вынимая изо рта
сигареты, я полез в душ. Намыливаться не стал, просто стоял под струями и
тупо смотрел на выложенную плиткой стену. В темной ванной с перегоревшей
лампочкой по стенам что-то бегало и исчезало. Какие-то тени - они уже не
могли ни тронуть меня, ни чего-либо навеять.
  Я вышел из ванной, вытерся и упал на кровать. Простыня была кораллового
цвета - свежевыстиранная, без единой морщинки. Пуская в потолок табачный
дым, я принялся вспоминать, что сделал за день. Близняшки тем временем
резали овощи, жарили мясо и варили рис.
  - Пива хочешь? - спросила меня одна.
  - Ага.
  Та, на которой была футболка "208", принесла мне в кровать пиво и стакан.
  - А музыку?
  - Хорошо бы.
  С полки пластинок она достала "Сонату для флейты" Генделя, поставила на
проигрыватель и опустила иглу. Эту пластинку мне подарила подружка -
несколько лет назад, на Валентинов день. Между флейтой, альтом и
клавесином вклинилось шкворчащее мясо, словно выводя басовую партию. С
подружкой мы несколько раз занимались сексом под эту пластинку. Молча и
долго - до конца записи, когда от музыки оставалось только сухое
потрескивание иглы.
  Дождь за окном беззвучно заливал темное поле для гольфа. Я допил пиво,
Ганс Мартин Линде досвистел до последней ноты сонату фа-минор - и ужин был
готов. Все мы в этот вечер почему-то были на редкость молчаливы. Пластинка
уже кончилась, в комнате только и слышалось, как дождь лупит по козырьку,
да три человека жуют мясо. После ужина близняшки убрали со стола и сварили
на кухне кофе. И мы снова пили его втроем. Он был горячий, ароматный,
будто наделенный жизнью. Одна встала, чтобы поставить пластинку. Это
оказались "Битлз", "Rubber Soul".
  - Не помню у себя такой пластинки! - удивился я.
  - Это мы купили!
  - Накопили денег из тех, что ты нам давал. Понемножку.
  Я покачал головой.
  - Не любишь "Битлз"?
  Я молчал.
  - Жалко. Мы думали, ты обрадуешь