Борис Семенов, Т.Талатов.
    Подвиг длиною в жизнь


     "Искатель" No 3, 1968.
     OCR: Андрей из Архангельска



                             киноповесть

1
     Гремел оркестр. Бравурно, торжественно, призывно.
     Закончив номер,  воздушные гимнастки раскланялись и  побежали  за
форганг.
     На арене появился невысокий полный человек с напомаженными  усами
и гладко прилизанной редкой шевелюрой:
     - Продолжаем матчи французской борьбы!  - выкрикнул он. - Парад -
алле! Маэстро, прошу вас...
     И опять гремел оркестр.
     Поближе к арене,  на свободные места устремились мальчишки.  А на
арену, построившись по росту, гуськом выходили борцы. Они обошли манеж
по самой кромке и остановились,  когда замкнули кольцо.  Оркестр смолк
на  какой-то  высокой  ноте,  будто  захлебнулся.  Невысокий,   гладко
прилизанный,  в  смокинге,  арбитр  матчей,  выйдя на середину,  начал
представлять участников.  Он чем-то напоминал и провинциальных актеров
прошлого века и балаганных зазывал.
     - Самый высокий борец в предстоящих схватках,  гордость наших гор
Осман Абдукаримов!
     Осман делал шаг вперед, и оркестр играл несколько тактов туша.
     - Прославленный  тактик,  неповторимый техник Владимир Косуля!  -
продолжал арбитр.
     Теперь вперед выходил Косуля, а дирижер вновь взмахивал палочкой.
     - Выдающийся мастер бедрового броска,  победитель соревнований  в
Тбилиси, Куйбышеве и Алма-Ате Ян Одиссов!..
     Ян Одиссов  становился  рядом  с  Косулей,  и  зрители,  особенно
мальчишки, неистово хлопали своему любимцу.
     - Неоднократный победитель международных матчей, обладатель самой
красивой  борцовской  фигуры,  непревзойденный стратег,  - вдохновенно
врал арбитр, - Всеволод Вец!
     Лавров сидел  в  восьмом  ряду.  Бутафорский парад вызывал у него
едва заметную улыбку.  Лишь  на  минуту  она  пропала,  и  во  взгляде
появилась настороженность - это когда на середину арены вышел Вец.
     Оркестр гремел туш.

2
     - Как личное впечатление? - спросил генерал.
     - Сформулировать трудно.
     И хозяин  кабинета  Сергей  Александрович Моисеев и майор Алексей
Николаевич Лавров  расхаживали  по  разные  стороны  огромного  стола,
обтянутого словно бильярд зеленым сукном.
     - Скорее всего смутное,  - продолжал  Лавров.  -  В  борьбе  надо
соперника  - на лопатки.  - Он сложил ладони на уровне груди и верхней
прижал нижнюю,  будто промокал лист бумаги тяжелым  пресс-папье.  -  В
футболе - забить гол. - Теперь Лавров толкнул кончиком сапога бумажку,
оброненную на пол.
     - Поднял бы,  - генерал подвинул пепельницу,  стоящую на огромном
столе, поближе к Лаврову.
     - Но  знаменитому  футбольному  бомбардиру,  "забивале"  и  грозе
вражеских ворот,  - Лавров не оставлял своей мысли,  - тренер говорит:
"К  воротам  не  рвись.  Главное - пасуй ребятам".  Чепуха?  А собрать
сведения о каком-то пленном солдате - солдате, не генерале - разве это
дело для матерого Веца?
     Он остановился и посмотрел на генерала.
     - А  если  дело  не  чепуховое?  - спросил тот.  - Тогда вся твоя
концепция рушится,  а вопросы отпадают...  Есть сведения о том,  что в
Ф-6  собирают  пленных кавказских национальностей.  Это задание скорее
всего восточного бюро абвера.  Если так,  парень нужен им для Баку.  А
коль  речь  идет о Баку,  значит о нефти:  сегодня нефть для них - это
быть или не быть.
     - Не  слишком  ли сложно,  Сергей Александрович?  Восточное бюро.
Вец, может, сам Вильке? Из-за солдата-пацана. На кой черт?
     Моисеев рассердился:
     - Не знаю.  И отличаюсь от тебя тем, что хочу знать. Обязательно.
Я   попросил  Николая  Мироновича  что  возможно  выяснить  про  этого
паренька.  Один штришок  оказался  очень  любопытным  -  не  улыбайся,
любопытным даже для самого Вильке.  Аббас Керимович - дядя этого Гаджи
- главный технолог в институте Алиева...  А посему давай  поглядим  за
Вецем,  - он загнул палец.  - Попроси связаться с людьми из Ф-6,  - он
загнул второй. - Пусть организуют побег какой-нибудь группы.
     - Но время!.. Они уже под Моздоком!
     - Спасибо,  что сказал,  -  съязвил  генерал.  Он  остановился  у
огромной карты, занимающей всю стену. Флажки, которыми была обозначена
линия фронта,  приближались к Баку.  Он долго смотрел на карту, потом,
повернувшись к майору, бросил жестко:
     - Не дать Вецу действовать.
     - То есть? - спросил Лавров.
     - Вступай в борьбу. Пора.

3
     Толпа валила в цирк. На аляповатой афише значилось:

СЕГОДНЯ В БАКУ
                         ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МАТЧИ
                         ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
                      ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ!
               НА АРЕНЕ - ВСТРЕЧИ ЧЕМПИОНОВ С ПУБЛИКОЙ!
                        КАЖДЫЙ ЖЕЛАЮЩИЙ МОЖЕТ
                 ПОМЕРЯТЬСЯ СИЛАМИ С ЛУЧШИМИ БОРЦАМИ!

     Трое мальчишек,  сновавших  в  толпе  у  входа,  умоляли взрослых
провести  их  с  собой.  Взрослые  отмахивались.
     Наконец мальчишки натолкнулись на Лаврова.
     - Денег нет? - спросил он.
     - А  откуда?  -  вопросом на вопрос ответил один из мальчишек.  -
Мать одна,  а нас - три горла,  - он сказал это с такой интонацией,  с
которой, видно, говорила сама мать.
     - Ну,  пошли,  - Лавров потрепал мальчишку по голове.  -  У  меня
лишние.
     - Уважаемая  публика!  Сегодня  в   заключительный   день   наших
выступлений  в  вашем  прекрасном  городе  Баку  самые отважные жители
города  могут   померяться   силами   с   лучшими   и   прославленными
борцами-титанами.   Первым   приглашает   партнера  из  публики  Осман
Абдукаримов, гордость наших гор! Кто желает из уважаемой публики?
     Оркестр негромко пиликал, аккомпанируя конферансу.
     - Прошу, кто желает? - опять спросил арбитр.
     В амфитеатре оживились. К арене стал спускаться маленький толстый
человечек. Он смело шагнул через барьер и встал в стойку.
     Осман подошел к нему.
     Схватка началась.
     В смешном  толстяке  без  особого  труда  угадывался незатейливый
цирковой клоун.  Но публике было не до того.  А вдруг?  Вдруг  победит
толстяк?
     На арене,  вывернувшись с  "моста",  на  который  он  встал  явно
добровольно.  Осман  подхватил толстяка,  принес в центр ковра и мягко
уложил на лопатки.
     Арбитр подбежал к Осману,  тронул за плечо.  Тот поднялся,  делая
вид, что очень устал.
     Публика аплодировала.
     - Соперника вызывает Всеволод Вец! - объявил арбитр.
     Опять наступила пауза.  Но совсем короткая,  потому что из разных
концов амфитеатра почти одновременно раздались голоса:
     - Я попробую.
     - Я!
     Лавров наклонился  к  мальчишке,  сидевшему  рядом,  и показал на
высокого,  тощего,  в пальто с чужого плеча,  того самого, что крикнул
вторым.
     - Этот - подставной. Я его который раз вижу.
     Подставной уже  спускался  на  арену.  Но  и  первый,  парень лет
двадцати двух,  в пиджаке поверх гимнастерки,  пошел туда  же.  Арбитр
встретил его извиняющимся жестом.
     - Вы опоздали.
     - Нет.  Опоздал он,  - парень кивнул в сторону подставного и,  не
дожидаясь приглашения, сбросил пиджак.
     - Длинный - подставной! - крикнул мальчишка.
     - Подставной!  Подставной!  Подставной! Пусть этот борется! Пусть
этот! - загрохотал зал.
     Вец, стоявший у форганга, улыбнулся краешком губ.
     - Вы  знакомы  с правилами,  молодой человек?  - спросил арбитр у
парня в гимнастерке.
     - Все матчи смотрел.
     Он вышел на середину ковра. Вец все еще стоял на месте и улыбался
-  теперь  явно издевательски.  Потом он стремительно подошел к парню.
Протянул руку для традиционного рукопожатия. Парень, наверное не понял
этого,  схватил руку и потянул Веца на себя,  вниз за бедро. Падая вец
вскрикнул.
     Арбитр кинулся   к   ним,   оттолкнул   парня.  Появился  врач  с
чемоданчиком.
     Вец сидел на ковре. На его лице застыла боль.
     - Сложный вывих,  - сказал врач арбитру.  -  Очень  сложный.  Это
надолго. Немедленно в больницу!

4
     Бородатый здоровяк с немецким автоматом  за  плечом,  в  ватнике,
подпоясанном  кожаным армейским ремнем,  и в кубанке с высоким верхом,
перехлестнутым красной матерчатой полоской,  вел  Лаврова  через  лес.
Рассвет едва занимался.
     Они шли, казалось, не выбирая дороги, пока не уткнулись в заросли
орешника,  загородившие  путь.  Бородатый  сделал  несколько  шагов  в
сторону, раздвинул кусты:
     - Сюда.
     Лавров шагнул в лаз  и  оказался  на  поляне,  которую  никак  не
предполагал  увидеть.  Будто  в  каком-нибудь  городском дворе,  здесь
сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки.
     Бородатый подвел  Лаврова  к группе таких же бородатых,  как и он
сам,  и майору все они показались поначалу похожими.  Разве что  самый
высокий был постарше.
     - Задание выполнено,  - доложил проводник,  и  тот,  который  был
постарше, протянул Лаврову руку.
     - Шагин. С приездом.
     - Здравствуйте.
     - Небось устали?
     - Я привычный...
     - Пошли почайкуем.
     Землянка была обычной,  с нарами по обе стороны от входа.  Сейчас
почти все нары были заняты - люди отдыхали после недавнего боя.  Отдых
этот  проходил  в  делах  самых  что  ни на есть будничных:  в латании
гимнастерок, в починке сапог или чтении затрепанной книжки.
     В конце  землянки,  за  столом,  где  стояли лампа-десятилинейка,
котелки,  по-видимому с кашей,  да  железные  кружки  с  чаем,  сидели
человек десять-двенадцать.  Двое резко отличались от остальных:  лампа
освещала их измученные и изможденные лица.  Бритва давно  не  касалась
щек,  но и бороды еще не отросли,  как у здешних.  На них были старые,
местами  рваные  гимнастерки,  поверх   которых   новенькие   ватники,
полученные, конечно, уже тут, у партизан.
     - Вот этих у немцев отбили,  когда налет на машину  делали.  Один
Гордеевым назвался, другой - Ненароковым, - сказал Шагин.
     Ненароков рассказывал:
     - Ну, а кормят там как - сами знаете: чтоб не померли сразу, но и
не прожили больше года,  - через год,  видать,  дорогу  уже  достроить
должны.
     Он замолчал,  потому что у стола задвигались,  выкраивая местечко
для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил:
     - Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче.
     - Я по утрам чай люблю. - Лавров подвинул к себе кружку.
     После паузы  заговорил  Гордеев.  Он  здорово  окал,  что   сразу
выдавало в нем волгаря.
     - Лагерь-то наш сложный.  Даже не лагерь - школа скорее. Говорят,
она  абверу принадлежит - разведке армейской.  Таких,  как наш,  - два
барака.  Это  предбанник,  что  ли.  Отсюда  или  в  ров,  или,   если
согласишься, в соловьи.
     - Ты понятней объясняй... - перебил его Ненароков.
     - Ничего, ничего, - сказал Лавров. - И так все понятно.
     - Соловьи  -  это   так   батальон   называется.   По-немецки   -
"нахтигаль". Они там этих соловьев формируют, - продолжал Гордеев.
     - Только мы их и не видели,  - опять вмешался Ненароков.  - Разве
издали, через проволоку - пять рядов.
     - В наш-то барак по  прежней  специальности  вроде  подбирали,  -
вновь  заокал  Гордеев.  - Все к химии,  к нефти,  к бензину отношение
имели - летчики,  мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из
Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один...
     Ненароков добавил:
     - Юлит он...  юлит...  Но то, что предатель, - ясное дело. Только
за него один все заступается... Комиссар... Седой...

5
     Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать...
     Четыреста стояли на насыпи.
     Слева была  станция,  справа  - ров-могила для тех,  кого сегодня
поволокут из строя.
     Гауптман шел  вдоль  шеренг  в  сопровождении переводчика.  Через
равные промежутки  -  видно,  гауптман  про  себя  считал  шаги  -  он
останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и
летели фразы,  леденящие душу не только ужасной сутью своей,  но  тем,
что стали обыденностью:
     - Политкомиссары, евреи, коммунисты - шаг вперед!
     Шеренги не  шевелились.  Они  застыли,  будто  в  кино неожиданно
остановился кадр.
     Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны,  оставаясь к
происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к
глазам  бинокль,  цепко  держа  его  в правой руке,  левая была занята
стеком - им полковник постукивал по высокому сапогу.
     Солдаты вытащили  из  строя  высокого  чернявого  парня.  Был  он
яростен и еще силен,  этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно
сопротивлялся.  Солдату надоела возня с ним,  и он вскинул автомат. Но
полковник уже спешил к месту,  где возник конфликт. Оказавшись рядом с
автоматчиком, он ударил стеком по стволу.
     Солдат оторопело открыл рот.
     - Где родился? - спросил полковник у парня.
     Тот молчал,  тяжело дыша после  схватки  и  ненавидяще  глядя  на
полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил:
     - Тюрк дилини билярсян?
     - Я не знаю по-турецки,  только несколько слов, - ответил парень.
Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж,
во всяком случае, отсрочил конец.
     - Марш в строй!  - Это уже была команда.  Парень отступил в  свою
шеренгу,  а  полковник,  обернувшись к гауптману,  который,  как и все
остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал:
     - С  таким  знанием  этнографии вы перестреляете всех...  А рейху
нужны дороги.  Их должен кто-то строить...  "Этнограф"...  -  Он  явно
обрадовался  придуманному  прозвищу и,  постукивая стеком по голенищу,
пошел к станции.

6
     Две дощатые тропинки,  каждая метров триста длиной,  начинались у
отвала,  откуда пленные брали грунт,  и  заканчивались  там,  где  уже
высилась насыпь - по одной тропинке к ней доставляли грунт,  по другой
возвращались порожняком.
     Автоматчики кричали с вышек.
     - Быстрее, быстрее!
     Дойдя до  места,  где  ссыпали  грунт,  Гаджи  с огромным усилием
перевернул тачку,  достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные
крошки и свернул цигарку.
     - Брось!  - рявкнул конвоир.  Но поскольку Гаджи  не  обратил  на
окрик никакого внимания, он подскочил к нему. - Курить потом. Сейчас -
работать. Быстро, быстро!
     Ненароков и Гордеев,  шедшие с носилками навстречу Гаджи,  видели
начало этой сцены.  Окрик конвоира не был им слышен,  потому Ненароков
сказал напарнику:
     - И курить ему разрешают...
     - Да, - вздохнул Гордеев.
     Гаджи понимал,  что разговор идет именно о нем,  и демонстративно
нарушал здешний порядок.
     - Порядок необходимо уважать,  - полковник внезапно возник  перед
Гаджи. - Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это
объясняли?
     Гордеев и  Ненароков  остановились,  как  и другие,  ожидая,  что
произойдет.  Гаджи не столько увидел это,  сколько почувствовал, вновь
глубоко   затянулся  цигаркой  и,  сложив  губы  трубочкой,  засвистел
какой-то мотив: он явно лез на рожон.
     - Что это за мелодия? - очень спокойно спросил полковник.
     - Страна Баха не знает Гаджибекова?
     - Ты  музыкант?  -  опять спросил полковник.  И потом,  не ожидая
ответа: - Я тоже учился музыке.
     Он повернулся  к  подбежавшему  офицеру  конвоя,  хотя  продолжал
говорить с Гаджи:
     - А  музыкант  не  должен  целый  день толкать тачку...  Музыкант
должен... - он хмыкнул - ...заниматься музыкой.
     И скомандовал:
     - Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати.
     Пленные продолжали наблюдать за этой сценой.
     - Работать! Всем работать! - неслось с вышек.
     Полковник пошел прочь,  а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил
дальше свою тачку.
     - Вот еще одно доказательство, - сказал волжанину Ненароков.

7
     Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке  чайника  и
кофейника   -   нехитрой  кухонной  утвари.  Полковник  музицировал  в
кабинете.
     Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи.
     От буханки  белого  хлеба,  лежащей  на  столе,   было   отрезано
несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из
них и отнести в барак - люди были зверски голодны,  а белого  хлеба...
Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб.
     Попасться на краже означало быть  расстрелянным.  Гаджи  знал  об
этом,  но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник
на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху.
     Полковник встал из-за инструмента.
     - Иди сюда!
     Гаджи вошел.
     - Я хочу оценить...  - полковник задумался,  - твою  честность...
Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем... хлеб.
     Сердце Гаджи колотилось так,  будто  там,  под  грудной  клеткой,
работала бригада молотобойцев.
     - А ты не такой...  - полковник взял остаток буханки и  сунул  ее
Гаджи.
     - Если хорошо вымоешь руки,  можешь поиграть...  Репетируй. Потом
ты будешь играть на наших вечерах.
     - Не буду, - Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть.
     - Обязательно будешь, - полковник улыбнулся.
     - Не буду, - еще раз повторил Гаджи.
     - Олух,   олух   и   неблагодарная   свинья!..  Как  все  ваши...
"Гаджибеков!" Да что таких скотов интересует?  Пожрать да выпить.  Вон
отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина.
     Полковник ходил по гостиной взад-вперед.
     "Мерзавец! Но нужный.  Я бы этой скотине...  Ганс, - он продолжал
разговор с собой,  - ты нервничаешь...  Если бы адмирал узнал о  твоих
нервах..."
     Он взял плетку и стал играть ею.  Это,  видимо,  изменило ход его
мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку.
     "...И пряник".

8
     В бараке едва тлела коптилка.  Гаджи отворил дверь, и сидевшие за
столом обернулись.  Будто по команде  замолчали  на  полуслове.  Гаджи
подошел к столу и, достав из-за пазухи хлеб, положил его перед ними.
     Они смотрели  на  пухлые,  наверное,  очень  свежие  ломти.  Хлеб
завораживал.  Расширились  зрачки  голодных глаз.  Но только одна рука
потянулась за ломтем. И тут же отдернулась.
     Все молча  поднялись  и  тихо  побрели  прочь от стола - каждый к
своим нарам.
     - Теперь  будешь  там,  -  сказал  один,  обращаясь к Гаджи.  Его
пожитки уже лежали на первых нарах от входа.
     Это был  открытый  акт отчуждения,  потому что между нарами,  где
предстояло  находиться  Гаджи,  и  следующими,  занятыми,   оставалось
несколько рядов совершенно пустых: люди, некогда спавшие здесь, уже не
могли вернуться.
     Гаджи опустился  на нары.  Что делать?  Плакать?  Или кинуться на
обидчиков? Мысли плясали, прыгали.
     А люди снова собрались вместе,  только теперь не у стола, а около
нар,  где  умирал  человек.  Их  тени   причудливо   вытягивались   на
противоположной  стене и сплющивались на потолке.  Они метались словно
языки пламени, затянутого черным дымом.
     Вошел Ненароков.
     - Хины нет. Лагерь, мол, не госпиталь. Выгнал...
     Он обтер  кровь  в  уголках рта - лагерный врач умел подтверждать
свои слова действиями.
     - До  утра  не  дотянет,  -  сказал  один из пленных,  ближе всех
стоявший к умирающему.
     - У  меня  еще в студенчестве был такой случай...  Под Чарджоу...
Это когда басмачи...  И Павел,  кажется, в Чарджоу родился... - сказал
Седой.
     - В Коканде.  Там близко,  - уточнил Гордеев,  будто  сейчас  это
имело какое-нибудь значение.
     Гаджи по прежнему сидел на своих нарах, обхватив руками голову.
     - За жизнь товарища надо платить любой ценой.
     Реплика эта, видимо, относилась к Ненарокову, вытирающему кровь с
разбитой  губы.  А  может,  о  чей-то другом думал Седой,  потому что,
помолчав минуту, он подвел итог:
     - А хина нужна...
     Гаджи поднял голову и посмотрел туда,  где едва  тлела  коптилка.
Потом он встал с нар и потихоньку выскользнул из барака.  Никто на это
не обратил внимания.  Только  Седой  обернулся  и  увидел,  как  дверь
закрылась за Гаджи.

9
     Веселились вовсю.  Веселье сдабривали вино