м. Пьяненький лейтенант
бренчал  на  рояле  какую-то шансонетку.  Потом,  с трудом поднявшись,
подошел к столу и взял бокал.
     - За нашего полковника! Самого доброго начальника из всех, у кого
я служил.
     - Самый  лучший тост,  - поднял бокал полковник,  - готовые метры
дороги,  по которой сначала на Баку,  а потом на Бомбей ринутся  танки
фюрера. За фюрера!
     Гаджи вошел в тот момент,  когда полковник сказал "на  Баку".  Он
остановился в дверях, опустив голову.
     Гауптману оставалось выпить за фюрера последний глоток,  когда он
увидел Гаджи. Поперхнувшись, гауптман заорал:
     - Караул!
     Выпавший из  рук  бокал разлетелся по полу хрустальными брызгами.
Гауптман схватился за кобуру.  Но руки не слушались - парабеллум никак
не вылезал из своей кожаной норы.
     - Идиот,  - снисходительно бросил  полковник.  -  Господа,  -  он
хлопнул  в ладоши,  и тотчас воцарилась тишина.  - Этому парню я велел
играть для нас...  Садись за рояль,  - полковник даже не скрывал своей
радости:  пришла победа над этим упрямым человеком, который десять раз
заслужил, чтобы его отправили к праотцам. Но это совершенно не входило
в планы полковника,  ему нужно было другое - заставить Гаджи работать.
И все же интуиция подсказала полковнику,  что приход Гаджи  отнюдь  не
капитуляция, а поступок, пока еще не понятый им.
     Гаджи прошел к роялю,  стараясь не  смотреть  на  собравшихся,  и
пальцы  профессионала,  хотя  давно  и  не  прикасавшиеся  к клавишам,
побежали по ним,  сначала спотыкаясь,  а потом легче и  свободнее.  По
комнате понесся слащавый мотивчик.
     Лица собравшихся засветились блаженством,  и ничего не надо  было
им сейчас, кроме этой музыки, этого примитивного мотивчика.
     Полковник слушал.  Ему было приятно, что на физиономиях гостей не
мелькнуло  и  подобия  мысли  -  тем  острее чувствовалось собственное
превосходство над окружающими. Потом он подошел к Гаджи:
     - Хам! Здесь немцы. Люди великой нации. А эта дребедень... Сыграй
Бетховена. Можешь?
     Еще ни  разу  в жизни у Гаджи не было такого неудержимого желания
ударить,  ударить в этот находящийся так близко подбородок. И пожалуй,
еще никогда Гаджи так ясно не понимал,  что, кроме желания, есть долг.
Он вновь начал играть.
     Музыка рассказывала о весне, и мягких лучах всеозаряющего солнца,
и о поле,  по которому идет любимая,  и о цветах,  что цепляются за ее
платье, - о мире безмятежного покоя и тепла.
     Но как-то сразу,  минуя лето,  наступала  осень,  и  шумел  ветер
возвещая бурю, и от далеких зарниц веяло неотвратимой бедой. Тревожная
перекличка высоких трелей,  похожих на трепетание умирающей  птицы,  и
грозных басов,  олицетворяющих саму смерть,  входила в этот еще совсем
недавно безмятежный мир.  Гибли вовсе не птицы,  а человек, одинокий и
всеми покинутый.
     Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о  торжестве  человеческого
единения.  И  уже  торжественно гремел финал - марш,  созданный гением
двух великих немцев:

                     Как светил великих строен
                     В небе неизменный ход.
                     Братья, так всегда вперед,
                     Бодро, как к победе воин.

     Прозвучал последний   аккорд.   На  лице  Гаджи  лежала  восковая
бледность.  Полковник решил,  что это от усталости и голода,  а потому
сказал:
     - Можешь взять со стола, что хочешь... Ешь...
     Гаджи поднялся из-за рояля.
     - Мне нужна хина.
     - Ты болен?
     - Это не для меня.
     Загадка, терзавшая полковника все это время,  была разгадана тем,
кто сам ее загадал.
     - Я не врач. Надо обратиться к врачу.
     - Не дает.
     - Бауэр!
     Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками,
потом  вернулся  в  комнату и передал лекарство полковнику.  Тот долго
рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:
     - На.  И  никогда не лги...  Немцы - самые гуманные люди планеты.
Немецкие врачи - самые гуманные из немцев. Понял?
     Конец фразы  покрыл  гомерический  хохот.  Офицеры  корчились  от
смеха,  и  их  лица  виделись  Гаджи   клоунскими   масками,   которые
выставляются  в  музеях  при  цирках.  Только эти были куда страшнее и
отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.

10
     В бараке  все так же плясали на стенах тени людей,  и напряженная
тишина висела в воздухе.
     Гаджи подошел   к   столу,   молча   поставил  флакон.  Никто  не
пошевелился.
     - Это хина. - Гаджи побрел к своим нарам.
     Он лег.  Закрыл глаза.  Сказывалось страшное напряжение всех этих
часов. Гаджи засыпал.
     Люди, стоя  вокруг  стола,  неотрывно  смотрели   на   флакон   с
лекарством.
     - Хину с водой  принимают,  -  сказал  Седой.  Один  из  пленных,
подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.
     - Вражью подачку?
     - Кто сказал, что он враг? - спросил Седой.
     - Факты.
     - Как смотреть на них,  - отрезал Седой.  - То, что выжил, еще не
предательство. Пока все мы живы.
     - А хлеб? - опять спросил Ненароков.
     - Ты думаешь,  ссыплю грунт  не  туда  -  борюсь.  Правильно.  Но
бороться можно по-всякому... Вот хина...
     - Лекарство нужно обязательно,  - это сказал тот, кто стоял рядом
с больным.
     Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо
его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта
- наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:
     - И принять хину надо сейчас же.

11
     В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.
     - А утром как за щебенкой поехали,  так нас партизаны и отбили, -
проокал Гордеев.
     - Вот и кончилось, - вздохнул Ненароков.

12
     Конец сентября,  когда Вец вышел  из  больницы,  выдался  теплым,
словно осень еще и не наступала.  В те дни он часами бродил по городу,
и маршруты его  были  вне  всякой  системы  -  нелепыми,  запутанными,
повторяющимися.  А  может,  и  была  в них какая-то система,  понятная
только ему одному.  Наверное,  была.  Потому  что,  получив  в  киоске
"Баксправки" розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних
и тех же мест.
     То у консерватории.
     То возле большого серого дома на Коммунистической,  где много лет
жила семья Гаджи.
     У этого самого дома Вец  и  остановил  какую-то  женщину,  что-то
выспросил  у  нее,  а  потом  стал мерять шагами тротуар - сто вперед,
столько же назад.
     Наконец Вец   встрепенулся.  Но  вовсе  не  тогда,  когда  прошел
патруль,  а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой.
Потом  они  долго ходили перед домом,  по-видимому говоря о чем-то для
них важном и очень сокровенном,  ибо старик по-отцовски обнял Веца  за
плечи.
     Эта сцена была абсолютно немой.  Наблюдая  в  кино  за  ее  очень
медленным   развитием,   мальчишки   обязательно  бы  заорали:  "Звук,
сапожник!" Но вовсе  не  этот  выкрик,  а  веселый,  добродушный  смех
нарушил  тишину  маленького  кинозала,  где вне всякого порядка стояли
несколько глубоких кожаных кресел.
     - Переигрываешь,   Николай  Мироныч.  Ей-богу,  переигрываешь,  -
сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался
с  Вецем.  Рядом  со  стариком  сидела  черноволосая смуглая девушка с
косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:
     - МХАТ. Все по системе.
     - У Станиславского вовсе не так,  - отозвался генерал. - До войны
я,  как в Москву приезжал, в первый же вечер - в МХАТ. "Анну Каренину"
несколько раз видел. С Тарасовой.
     На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.
     И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в
"нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив
ту самую молоденькую и хорошенькую  девушку,  которая  сейчас  была  в
зале,  расхаживал  с  ней,  о чем-то спрашивая.  А она,  делая большие
глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец
понимающе кивал, нежно держа ее под руку.
     - Соблазнительница,    -    смеялся    Моисеев.    -     Коварная
соблазнительница.
     И опять куда-то торопился Вец.
     Много лет  спустя метод,  которым снимались эти кадры,  получил в
кино название "съемки скрытой камерой":  на экране  мелькали  эпизоды,
снятые   не   резко,   или   перекошенные  по  горизонту,  или  совсем
"бракованные",  когда между Вецем и объективом появлялись  неожиданные
препятствия.
     В зале зажгли свет.
     - Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев.

13
     Наступила пауза.  Видимо,  генерал думал не о Баку,  где все  это
происходило.  Видимо,  его  мысли были далеко-далеко отсюда,  там,  за
линией  фронта,  куда  Вец  с  помощью  своего   передатчика   посылал
таинственные точки, тире, точки.
     - Верочка,  - обратился Моисеев к худенькой брюнетке, - попросите
Львова,  чтобы зашел ко мне...  Спасибо.  - Он поднялся. - Можете быть
свободны.
     Это относилось ко всем,  кроме Лаврова, поэтому все направились к
дверям, а Алексей остался на месте.
     Сергей Александрович обернулся к нему.
     - Пошли.
     - Что  ты  думаешь о связи?  - генерал задал вопрос,  едва Лавров
притворил за собой дверь кабинета.
     Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил
без промедления:
     - Если  Вец  днем  не  уедет,  то  выйдет на связь в двадцать два
ноль-ноль.
     - Уверен?
     Дверь приоткрылась, заглянул Львов.
     - Заходите,  - сказал Моисеев. - Выкладывайте, что у вас, шах или
мат?
     - Смеетесь,  Сергей  Александрович...  Но  опять  - шахматы.  Вец
пользуется  девятой  партией  матча  Капабланка  -   Ласкер.   Индексы
расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно
одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.
     Он волновался,  то  и дело поправляя очки.  Он всегда волновался,
когда докладывал генералу.
     - Что касается двенадцатого и ноль четвертого, - продолжал Львов,
- мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.
     - Знаю,  - сказал Моисеев.  Он вспомнил Тимченко,  вспомнил,  как
прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: "Напоролся, капсулу с
шифром   уничтожил,   подорвал  себя  гранатой".  -  А  если  еще  раз
попробовать старым?
     - Но  рядом  с двенадцатым Штуббе.  Я знаком с ним давно.  У него
страстная любовь к шахматным шифрам.  Мы им уже  трижды  ставили  мат.
Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.
     Моисеев перевел взгляд на Лаврова,  потом куда-то вдаль,  И  было
совершенно  неясно,  к чему относилась его последняя реплика - то ли к
тому,  что немцы могли разгадать старый шифр,  то ли к  тому  решению,
которое генерал уже принял.
     А суть принятого им решения сводилась к тому,  чтобы выяснить, не
Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг,
один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6
свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.
     Значит, опять Борода.  Оттуда можно пытаться забросить  в  лагерь
своих  людей.  Задача  эта  представлялась  исключительно сложной.  Ее
решение было под силу разве что  Лаврову.  В  крайнем  случае  он  сам
должен  будет  попасть  в  Ф-6.  Однако  засылка  в лагерь...  В каком
качестве там мог оказаться Лавров?  В качестве пленного?  Подвергнутый
постоянному  риску,  что  в любую минуту его жизнь может быть оборвана
шалой пулей конвоира?
     Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.
     Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.
     - Ты понимаешь степень риска, Алеша?
     - Вы о чем?
     - Тут  важно  правильно использовать профиль лагеря,  - вступил в
разговор Львов.
     Лавров поддержал:
     - И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый  утверждают,  что  в  Ф-6
концентрируются  люди,  как-то  связанные с нефтью.  Если мне придется
идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах?
     - Ты не храбрись, - одернул Лаврова генерал. - С этим не шутят.
     - А Алеша,  по-моему,  прав, Сергей Александрович. Конечно, риск.
Но  если  придется идти Алеше,  у двенадцатого есть возможность помочь
Бороде.
     - Не надо меня агитировать,  - неожиданно резко сказал Моисеев. -
Сегодня решать не буду.
     Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

14
     ...Поздней осенью  двенадцатый  получил  шифровку:  "Друг   будет
заброшен  вашу  зону  среду  или  пятницу.  Ускорьте  непосредственный
контакт Бородой. Желаю успеха".

15
     Роскошный "Телефункен",  оленьи рога да копия картины Крамского в
золоченой раме,  невесть откуда  доставленные  заботливым  ординарцем,
придавали землянке комдива Брагина вид городской квартиры.
     В землянку спустился адъютант.
     - Трое новеньких,  товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам
звать?
     - Зови   сюда,  -  сказал  Брагин,  убирая  стакан  в  серебряном
подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы
гимнастерки.
     Адъютант поднялся ступеньки на три и  кому-то  крикнул,  повторив
интонации комдива, только построже:
     - Зови сюда!
     По лестнице загромыхали шаги.
     Очень разными  были  эти  трое   прибывших.   Высокий,   какой-то
нескладный  старший  лейтенант  Медведь  с  застенчивыми  глазами  под
совершенно бесцветными ресницами.  Яркий брюнет Коханов.  И  абсолютно
"никакой" Лавров.
     - Вы садитесь за стол,  у нас  запросто,  авиация  не  пехота:  и
комдив  и комэск вместе летают,  - сказал Брагин.  Он сделал паузу,  а
потом будто заторопился:  - Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В
скольких боях были?
     - На ЯКе. Двадцать один вылет, - доложил Медведь.
     - На Яке. У меня восемь, - ответил Коханов.
     - Ну,  добро. Подробно начштаба расскажете. Пусть он вас к Гусеву
направит. В первый полк. А вы останьтесь. Ясно?
     - Так точно!  - старшие лейтенанты сказали это  почти  вместе  и,
натянув   шинели   и  взяв  чемоданы,  вышли  из  землянки.  Полковник
повернулся к Лаврову.
     - Командующий уже трижды о вас справлялся.
     Они заговорили так тихо, что, отойдя от стола на несколько шагов,
уже ничего нельзя было услышать из этой беседы.

16
     Небо было таким,  словно никогда не знало,  что  есть  тучи.  ЯКи
стремительно  рвали его своими телами да ревом двигателей.  Машины шли
точно на запад, курсом 270.
     Брагин вел  головной  самолет.  Время  от  времени  он смотрел на
новичков, которые шли в строю.
     Часы в  кабинах  считали  минуты.  И когда до нужного квадрата их
оставалось не больше десяти,  справа по курсу  комдив  увидел  девятку
"мессершмиттов".
     Он понял, что уйти от боя нельзя, и скомандовал:
     - Набирай высоту! По парам!
     Его самолеты оказались  над  "мессершмиттами"  и  с  ходу  повели
атаку.
     Машина, в которой был Лавров,  летела где-то в хвосте кавалькады,
если  можно  так  сказать о боевых порядках истребителей,  когда к ней
начал подстраиваться Брагин, стремясь прикрыть с хвоста.
     Неожиданно фашист  кинул  свой "мессершмитт" в отчаянное пике,  а
потом его машина свечой пошла вверх.
     Брагин прильнул   к  прицелу.  Поочередно  появлялись  в  нем  то
"мессершмитт", то машины комэска-2 и Коханова.
     В прицеле  "мессершмитта"  тоже  мелькнул  ЯК.  Злодейская улыбка
пробежала по губам фашистского пилота. Небо разорвала пушечная очередь
- пять снарядов подряд,
     ЯК Брагина  лез  вверх.  На  фоне  земли,   похожей   отсюда   на
топографическую  карту,  комдив  увидел свои самолеты,  собирающиеся в
треугольник. И еще один, который падал, оставляя за собой густой шлейф
дыма.  Над маленькой черной точкой, отделившейся от горящего самолета,
раскрылся купол парашюта...

17
     Занавесив окна  и  "задраив"  дверь  артистической уборной старым
одеялом, стучал ключом передатчика Вец.

18
     Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался
каким-то своим мыслям майор Львов.

19
     Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова.

20
     Сняв наушники,   долговязый   немецкий   лейтенант    в    группе
радиоперехвата, сказал:
     - Явная шифровка агенту.

21
     Дни текли,   похожие   друг  на  друга  с  молчаливым  осуждением
товарищей по бараку,  с хождениями на кухню к полковнику,  с  тяжелой,
изнуряющей работой на болоте - один на один с огромной тачкой.
     Вот и сейчас Гаджи  толкал  ее  перед  собой,  и  мысль,  ставшая
неотступной и постоянной,  владела им:  убить,  убить, убить. Только в
физическом  уничтожении  полковника  видел   Гаджи   способ   доказать
соотечественникам, что он не предатель.
     Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его.
     - Ты оторвался от коллектива.
     Сказал так,  что нельзя было  уловить,  то  ли  он  действительно
сочувствует  Гаджи,  то  ли издевается и над ним и над обществом,  где
родилась эта фраза.  Но сказана она была  кстати,  потому  что  только
Гаджи работал с тачкой - не было пары, чтобы таскать носилки.
     - А вне коллектива человек перестает быть человеком,  - продолжал
полковник.  -  Я  дам  тебе  работу  в обществе...  Видишь?  Там рубят
кустарник...  Эта работа больше  подходит  для  твоих  рук.  Ступай  в
коллектив.
     Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата,  повел  его  на
новое место.
     Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не
обратил  на  Гаджи  внимания.  А  может,  только  сделали вид,  что не
обратили конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве.
     Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой
из которых мог стать орудием мести.  Он уже не думал ни о  чем,  кроме
того,  как  "унести  топор,  а  потом  в  доме у Вильке нанести им все
решающий в жизни удар.
     Лил дождь,  перемешиваясь  с  первым снегом.  Сирена возвестила о
конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было
случайным,  ему  нужно  было  сунуть топор за пазуху.  Неподалеку люди
складывали в кучу топоры и строились в шеренги - по четыре  в  каждой.
Гаджи тоже встал в строй.
     Охранник принялся считать топоры, собирая их в тачку.
     Гаджи понял, как глупо попался.
     - Девятнадцать.  Двадцать...  - считал  топоры  конвоир.  Подошел
второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул:
     - Марш в свою колонну!
     Он вышел  из  строя,  вовсе  не  зная  -  со  стороны  на себя не
посмотришь,  - хорошо ли спрятан  топор  или  выпирает  из-под  драной
телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого,
может, потому, что было уже совсем темно.
     - Сорок два, - считал топоры первый охранник. - Сорок три...
     Он оглянулся,  ища еще один топор - сорок четвертый.  Но  топоров
больше не было.
     - Сорок три? - спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе.
     - Сорок четыре,  - крикнул кто-то из строя,  понимая,  что сейчас
начнется пересчет и всем  придется  стоять  еще  невесть  сколько  под
холодным дождем и мокрым снегом.
     А Гаджи тем временем шел,  с трудом передвигая ноги,  ожидая, что
сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку.
     На порубке охранник стоял над тачкой с топорами.
     - Сорок четыре? - переспросил он. - Очень хорошо.
     Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом,  замерз,  хорошо бы в
тепло.
     - Марш в барак!
     И колонну погнали почти бегом.

22
     Седой не подал виду,  что заметил,  как Гаджи спрятал  топор  под
тряпье, заменявшее постель. Встревожился. Зачем?
     Тишина была глубокой.  Она держалась до тех пор,  пока  Гаджи  не
вышел из барака. И тогда кто-то сказал с кавказским акцентом.
     - Давай посмотрим, что этот на нарах прятал.
     - Откуда ты знаешь?
     - Глазами видел. Понимаешь? Своими глазами.
     - Лазить по чужим...
     - Щепетильный больно, тут не институт благородных девиц.
     - Как-то вроде неудобно.
     - Тебе, может, и не к лицу, а я могу.
     Кавказец пошел к нарам Гаджи.
     - Вай ме... - он даже ахнул. В его рука