х был топор. - Глядите.
     Пленные подошли ближе.
     - Если обыск... Нас всех...
     - Он на то, видно, и метит.
     - Выкинем?
     - Надо  так...  Сейчас  спрячем,  - это сказал кавказец.  - А как
уснет... - Он обвел всех долгим взглядом. Увидел, что люди притихли. И
продолжил:  -  Этим  же  топором...  Сам  берусь.  Потому что я тоже с
Кавказа... Из-за него на весь Кавказ позор.
     За стенами барака послышались шаги.  Возвращался Гаджи.  Кавказец
схватил топор и кинулся к себе на нары.  Коптилка,  вспыхнув последний
раз, погасла: кончилось масло.
     Через какое-то время из дальнего угла барака  кто-то,  крадучись,
двинулся по проходу.
     Подойдя к нарам Гаджи, человек остановился. Седой рассмотрел того
самого кавказца,  что поклялся покончить с Гаджи. Голубоватым холодком
отливал прижатый к его груди топор.
     Самосуд! Он  был  бессмыслен  до  идиотизма.  Он  вел не только к
гибели самого Гаджи,  ни в чем не повинного, а только обросшего липкой
отвратительной  паутиной  недоверия,  но и к гибели многих,  кто был в
этом бараке. Седой рванулся и перехватил руку с занесенным топором.
     Гаджи сидел  на  нарах,  не  в  силах шевельнуться.  Его казнь не
состоялась, и жизнью своей теперь он обязан был только Седому.
     - Твой топор? - спросил Седой.
     Гаджи молча кивнул.
     Продолжать сейчас  разговор  было  бессмысленно,  и  Седой,  взяв
топор, положил его к себе на нары.
     - Иди к себе... А ты ложись...
     Потом сказал:
     - И всем - спать. Разговаривать будем завтра.
     Было ясно,  что это приказ,  не допускающий ни обсуждения, ни тем
более неповиновения.

23
     Гаджи сидел на нарах.  Кажется,  во всем бараке  он  был  один  -
пленных  погнали  работать  на  болото.  Только  ему  предстояло ждать
охранника, который поведет на кухню к полковнику.
     Тяжкие мысли бередили ум. Их прервал стон. И опять была тишина
     Гаджи подошел к Седому.  Склонился над ним.  Тот  приподнялся  на
локтях, видно, что-то хотел сказать, но захрипел, и Гаджи едва удалось
подхватить его и опустить на нары. Седой дышал прерывисто.
     - Что мне делать, Седой? Что делать?
     - Не плачь,  Гаджи. Ты мужчина. Ты должен делать то... - он долго
не мог собраться с силами,  чтобы закончить фразу.  - Ты должен делать
то, что скажет тебе полковник.
     - Вильке?
     - Да,  Гаджи.  Вильке - разведчик.  Крупный  и  умный.  Здесь  он
вербует подручных... Ты должен стать одним из них...
     - Шпионом?
     - И диверсантом тоже... Пусть он думает, что ты предал Родину.
     - И тогда... Вся семья наша, весь род... позором... навсегда...
     - Это трудно... Я знаю... Но ты солдат, Гаджи.
     - Я... Я не сумею...
     - Тебя научат.
     - Кто?
     - Думаю, тот же Вильке! И то, чему тебя научит враг, ты поставишь
на  службу  Родине.  А  вернувшись  к  нашим,  сошлись  на  меня,   на
комиссара...
     - Я этого...
     - Эй,  ты,  марш  к полковнику!  - стоя в дверях,  конвоир рыскал
глазами, ища в темноте Гаджи.
     Гаджи вышел. В барак он больше не вернулся.

24
     В этом оборванном,  изможденном, обросшем ржавой щетиной человеке
даже  близкие не могли бы узнать майора Лаврова.  Его нехитрые пожитки
пленного лежали на нарах, соседних с нарами Седого.
     Вот и прошел, подумал он. И воздушный бой, и вынужденный прыжок с
парашютом, и пленение, и допросы, и мордобой, и карцер. Прошел и живу.
     Он принялся осматривать барак.
     Пустые нары  ряд  за  рядом  говорили  Лаврову  о  судьбе  бывших
обитателей. Сколько раз сменялись на них хозяева? И не ждали ли нового
постояльца те, на которых сейчас лежал стонущий человек?
     Лавров не  сомневался,  что перед ним Седой - совесть всех,  кого
злая судьба согнала в этот ад, опоясанный колючей проволокой.
     Комиссар умирал.  Уже  не  часы  -  минуты оставалось ему пробыть
среди людей.
     Лавров склонился над ним. Смерть, словно по велению воли, отошла,
отступила, отпустила его из своих объятий.
     Седой сознавал,   что   отступление   это   временное.  Он  долго
разглядывал Лаврова, потом спросил:
     - Ты давно?
     Чем интересовался Седой?  Временем, когда Лавров попал в плен? Он
сразу  готов  был  ответить.  Но понял,  что сказать нужно вовсе не об
этом.
     - С тридцатого. С коллективизации.
     Седой улыбнулся. Улыбнулся потому, что получил ответ, который мог
ждать  только  от  единоверца,  чья  жизнь  спаяна  с его жизнью самым
прочным - идеей.
     Седой дышал прерывисто. И уже не полной грудью, а так едва-едва.
     - Бартенев просил передать привет, - сказал Лавров.
     - Ты  его  знаешь?  -  это  Седой  почти  прошептал.  Несмотря на
предсмертную усталость, он открыл глаза: ему надо было как можно лучше
рассмотреть, кто принес привет оттуда.
     - Ты его знаешь? - опять спросил он.
     Лавров не ответил прямо.
     - Бартенев велел сказать,  что я похож на Алешу Свиридова,  -  и,
помолчав, добавил: - Меня тоже зовут Алексеем.
     Седой попытался приподняться - теперь,  чтобы обнять Лаврова:  он
понял, кого послала ему судьба в последний час.
     - Люди хорошие.  Сам разберешься.  Трудно здесь только  с  одним.
Гаджи... Остракизм... Знаешь такое слово? Но...
     Дыхание Седого остановилось.  Он не мог больше сказать ничего.  И
только спустя минуту, тянувшуюся до бесконечности долго, продолжил:
     - ...но я бы с ним в один окоп... И я послал его к ним. Выживи...
Обязательно выживи. Скажи, что я и тут был комиссаром.
     Это был конец.
     Алексей накрыл Седого и отошел от нар.

25
     Текст расшифрованной радиограммы был таким:
     "Друг успел принять дела. Разрешите его выводить. Двенадцатый".
     Поперек этого текста появилась надпись.
     "Передайте двенадцатому.   Разрешаю   в  ближайшее  время.  Вывод
обратно к Бороде".

26
     Хозяина кабинета ждали,  видимо,  давно.  Зная его нрав,  офицеры
говорили между собой вполголоса, стараясь не спускать взгляда с двери,
через которую должен был войти фон Боргман.
     И действительно, все поняли: "он", едва появилась голова огромной
овчарки,    верной   и   неразлучной   спутницы   оберфюрера.   Только
оберлейтенант Юнге замешкался, прикуривая сигарету.
     - Здесь  не  солдатская  казарма!  -  оберфюрер рявкнул так,  что
зажигалка выпала из рук Юнге и покатилась по полу в гробовой тишине.
     - Хайль Гитлер!
     - Хайль! - оберфюрер поднял руку, стремительно проходя к столу.
     - Вчера, Юнге, пользуясь служебным самолетом, вы отравили невесте
пианино. И еще три каракулевые шубы. Вы состоятельный человек. Юнге. А
жалеете на сигары.  Курите дрянь.  Вы...  Гобсек.  Противно...  Можете
сесть.
     Офицеры молча заняли свои места.
     Фон Боргман взглянул на календарь, перевернул страничку.
     - Кришке, - сказал он.
     Толстый майор вскочил:
     - Экспедиция  "зет" возвратилась,  понеся большие потери:  убитых
восемнадцать.  Вновь начала работать пеленгуемая нами  русская  рация.
Щтуббе  утверждает,  что опять передается текст,  адресованный агенту,
который в нашем районе...
     Прервав Кришке,  фон  Боргман обернулся к лейтенанту,  сидящему у
края стола.
     Тот начал докладывать:
     - В Ф-6 держат  больше  месяца  летчика,  который  утверждает  на
допросах,  что  летал на самолетах типа ЯК.  Мы требовали его вывода в
Ф-10. Запрашивали начальника лагеря, но нам его не отдают. Он им якобы
нужен как нефтяник. Но все равно, приказ рейхсминистра...
     Лейтенант замолк, потому что оберфюрер поднялся над столом.
     Лицо его  было застывшим,  каменным - по нему бежали пятна гнева,
вздрагивали крепко сжатые губы.
     Собака, зная привычки хозяина и стараясь ему угодить,  оскалилась
в свирепом рыке.

27
     В ворота лагеря въезжал роскошный "опель".  Судя по тому, что сам
Вильке вышел встречать его, в лагерь нагрянул важный гость.
     "Опель" катил   по   лагерной   территории   не   торопясь.   Его
сопровождали мотоциклисты.
     На откидном   сиденье   развалился   оберфюрер  фон  Боргман.  Он
внимательно рассматривал строящуюся колонну пленных.

28
     - Рейхсминистр  недоволен  подготовкой "Нахтигаль",  - сказал фон
Боргман.
     Вильке разливал коньяк.
     - Но адмирал Канарис считает, что все идет как надо.
     - Ваш Канарис... Впрочем, к чему нам спорить?
     - Вы мудрец, фон Боргман.
     - Я вышел из детского возраста...  Кажется, это придумали поляки:
"Паны дерутся, у мужиков чубы летят".
     - Мне не грозит, - засмеялся Вильке, поглаживая лысеющую голову.
     - Как угадать превратности судьбы?
     - Зачем вы каркаете?..
     - Вы стали суеверны?
     - Выпьем по рюмке?
     - Конечно...  Мы давно знакомы,  полковник.  Зачем нам лезть в их
разногласия. Надо делать свое дело.
     - И стараться сохранить свой чуб...
     - Судя  по всему,  вам этого не удастся.  Если говорить даже не о
чубе - о голове. Вы работаете из рук вон плохо. Вы забываете о главной
мечте   фюрера,   которая   есть  непреложный  закон  наших  действий.
Забываете,  Вильке.  А  может,  саботируете?  А?  Нам  нужен   великий
германский  Восток  -  империя  десятков,  сотен  народов.  Нужны  его
богатства,  умноженные несметными людскими ресурсами,  Нам нужна  своя
диковинная Зипанго - страна,  усыпанная бриллиантами и жемчугами,  где
реки текут меж золотых и серебряных берегов. Но прежде всего нам нужна
нефть.  Не завтра - сегодня. Если не будет решен бакинский вопрос, вас
вздернут на крюке.  Вильке, вы знаете, мы умеем держать слово... Фюрер
прав, когда видит себя Надиршахом, или султаном Сефевидов, или Великим
Моголом. Тысячу раз прав...
     Фон Боргман  подошел  к  окну,  долго  смотрел на бегущие по небу
грязные тучи, стараясь успокоиться, избавиться от одышки:
     - Кстати,   о   саботаже.   Почему   вы   не  выполняете  приказа
рейхсминистра - не отдаете моим людям русских летчиков?
     - Я не знал этого. Передо мной - Другие задачи.
     - Не знал... А что вы знаете?
     - О!  Я  знаю,  что  есть  человек,  который  откроет мне дверь в
нефтяные тайны русских.
     - Где он?
     - У меня тут. - И Вильке похлопал себя по карману.

29
     "Прибытием родственника форсируйте "Флору".
     Шифровка заставила  Львова  задуматься  над  очередным  шахматным
ходом Вильке.

30
     С двумя парашютами - на груди и на спине  -  Гаджи  поднимался  в
самолет.  Тот  дрожал  от рыка двигателей,  уже доведенных до форсажа.
Лопасти винтов превратились в прозрачные блюдечки,  сверкающие в свете
прожектора.
     Летчик закрыл дверь машины и  прошел  в  свою  кабину.  Теперь  в
салоне  оставались только Гаджи и мордастый инструктор,  которому было
поручено сбросить парашютиста за линией фронта.
     Они сидели на железных скамьях по бортам самолета и рассматривали
друг друга.  Внизу заухали зенитки:  самолет,  видимо, перелетал линию
фронта. Зенитчики били наугад - разглядеть самолет в кромешной темноте
ночи было невозможно.  И все же  по  правому  борту  совсем  невдалеке
возникли  белые  облачка  разрывов.  Сопровождающий явно нервничал,  а
Гаджи даже не взглянул в окно.
     Штурман считал что-то на листе бумаги.  Потом,  подвигав стержень
линейки, поставил на карте точку и вышел в салон:
     - Через пять минут сброс. Готовься.
     Он юркнул обратно в кабину.
     - Чего грустишь,  скотина?  - спросил сопровождающий.  Он не ждал
ответа,  говорил - очевидно,  не первый раз - по давно  ему  известной
инструкции.  - Сейчас я дам тебе коленом под зад,  и ты полетишь вниз.
Не  забудь,  что  там  не  очень  любят  таких.  Не   рассчитывай   на
восторженный  прием,  если тебе взбредет в голову пойти с повинной.  У
энкавэдэ есть как раз лишняя пуля... для тебя... Дырочка во лбу бывает
маленькая-маленькая.  У  тебя  остался один бог - полковник.  Работай.
Иначе - собаке собачья смерть, как говорят у вас в России.
     Он посмотрел на часы и распахнул дверцу.

31
     Все было знакомо с детства, но теперь казалось новым, непонятным,
чужим. Он шел, страшась улиц, домов, встреч, собственной тени, которая
возникла на тротуаре,  едва он повернул за угол и солнце оказалось  за
спиной.
     Разные чувства  бередили  душу,  и,  пожалуй,  больше  всего  ему
хотелось  без  оглядки  мчаться  к дому и там,  схватив на руки жену и
сына,  ринуться с ними прочь от всего, что определяло теперь его место
в  жизни.  Но  тут он вспомнил Седого и Вильке,  и топор,  и ненависть
пленных,  и собственную клятву уничтожить врага.  Вспомнил потому, что
на другом тротуаре, вдалеке, увидел троих раненых в шинелишках, из-под
которых виднелись белые кальсоны  и  клеенчатые  тапочки,  надетые  на
голые ноги. Посредине, хромая, шел... Седой.
     Гаджи кинулся к нему,  но остановился,  будто споткнувшись.  Нет!
Седой  никогда  не  пойдет  ему больше навстречу.  Нет!  Седой никогда
никому не объяснит, почему он с Вильке...
     Гаджи долго стоял в переулке,  потом зашагал к цирку, не замечая,
что,  передавая друг другу,  за ним внимательно  наблюдают  сотрудники
генерала Моисеева.

32
     Вец стоял у четвертого столба возле здания цирка.  Он внимательно
рассматривал прохожих.
     Гаджи он узнал безошибочно.
     Подошел к  столбу,  поставил  ногу на какой-то камень,  так вроде
удобнее завязывать шнурок ботинка, сказал, будто самому себе.
     - Какое фиолетовое небо!
     Гаджи вздрогнул,  но  не  подал  виду,  что  встреча   для   него
неожиданна,  хотя  представлял  Веца  совсем другим.  Ответил нарочито
спокойно:
     - Как глаза Дульцинеи.
     Вец все еще возился со шнурком.
     - Первый переулок направо, потом налево - там догоню.
     Гаджи пошел  не  торопясь.  Вец  посмотрел  ему  вслед,   а   сам
направился в другую сторону.

33
     Проходными дворами - из одного в другой - они шли,  пока опять не
вернулись к цирку, только к его тыльной стороне.
     Там стояли клетки со львами и слоном и в беспорядке  громоздились
артистические атрибуты.
     По узенькой  грязноватой  лестнице  Вец  привел  Гаджи   в   свою
комнатушку.
     - Можешь садиться.  - Вец тщательно запер дверь и опустил одеяло,
которое  служило  занавеской.  -  Как добрался?  - он хлопнул Гаджи по
плечу. - Спирта хочешь?
     Гаджи пожал плечами.  Пить ему не хотелось, но отказываться было,
наверное, неразумно.
     - Налей.
     Вец достал бутылку и миску с зелеными, сморщенными помидорами.
     - Разводишь?
     - Как когда.
     Они выпили по полстакана. Гаджи морщился.
     - Непьющий?  - спросил Вец.  - Это  хорошо.  В  нашем  деле  пить
нельзя.  Слушай. Сегодня пойдешь домой. Скажешь: приехал из госпиталя.
С товарищем.  Фамилия у него - Тихий.  Попросишь дядю Аббаса взять его
на работу.  Ясно?  В случае чего умоляй,  валяйся в ногах,  грози, что
умрешь,  - делай что хочешь. Парень должен там работать, иначе тебе не
жить.
     Гаджи, кажется, не реагировал на этот приказ.
     - Уснул,  что ли?  - спросил Вец.  - Сейчас не до сна. Встретимся
завтра. В то же время. У цирка. Понял?
     Гаджи кивнул.
     - Задерживаться у меня нельзя. Ступай.
     Гаджи ушел.
     Вец дождался,  когда он свернет за угол,  и двинулся следом: мало
ли что может взбрести в голову этому посланцу Вильке.

34
     Гаджи дошел до угла Коммунистической.  Сто метров отделяло его от
дома.
     Он остановился.  Сколько стоял на месте? Пять секунд, пять минут?
Время было сейчас вне его понимания.
     Он смотрел на дом,  окна которого,  как и окна всех других  домов
вокруг,  были  забиты  фанерой.  Уцелело  только несколько стекол - по
диагоналям их перечеркнули бумажные кресты.
     Надо было мчаться через брусчатку, прыгать через ступени, ведущие
к подъезду.  Но вместо этого Гаджи перевел  дух,  собрал  силы,  чтобы
казаться спокойным, и, сдерживая шаг, двинулся вперед.
     У подъезда его перегнал какой-то мужчина. "Раньше он тут не жил",
- подумал Гаджи.
     Синяя лампочка  горела  где-то  на  последнем  или  предпоследнем
этаже.  Но темнота не задержала. Ступеньки, знакомые с детства, повели
вверх.
     Ему оставался  один  этаж  до  своей  квартиры - здесь на третьем
живет дядя Аббас, - когда кто-то взял его за плечо.
     - Зайди сюда, Гаджи.
     Он не  успел  ничего  ни  понять,  ни  ответить.  Его   чуть-чуть
подтолкнули, и он оказался в квартире.
     - Не сердись,  - сказал тот самый человек,  который обогнал его у
подъезда. - Так надо. Я от Лаврова.
     - От какого Лаврова?  -  Гаджи  насторожился.  Быть  может,  этот
человек от Веца? Нет, это арест...
     Человек тем временем продолжал:
     - Сейчас сюда придут. Мы тебя ждем...
     Конечно, арест...  Он был кристально  честен,  люди  решили,  что
предатель. Как объяснить все? И кому? Ведь Седого уже нет.
     Гаджи прошел в комнату,  сел на одинокий стул, стоящий посредине.
Закрыл глаза.  Ему показалось,  что он слышит шаги Тамары над головой.
Потом затопал Тофик.
     Что-то скрипнуло. Может, там двигали детскую кроватку?
     Монотонно тикали часы.
     Он встрепенулся, когда почувствовал, что кто-то совсем тихо вошел
в комнату. На пороге стоял майор.
     - Так вот ты какой...  Ну,  здравствуй,  - Лавров шагнул к Гаджи,
собираясь обнять его. Тот отпрянул.
     Он был в смятении.
     Он боялся.
     Он ничего не понимал.
     - Я все о тебе знаю, Гаджи. От Гордеева и Ненарокова, от Тамары и
дяди Аббаса. От Седого.
     Комиссар! Он и мертвый оберегал его.
     Спазмы душили Гаджи.  Как мог,  он боролся с ними.  Сейчас нельзя
было казаться слабым, а избавиться от этих проклятых спазм он не мог.
     Пауза была долгой.
     - Я хочу домой, - не глядя на Лаврова, неожиданно сказал Гаджи.
     - Должен  тебя  огорчить.  Твои  -  в  эвакуации.  Мы постараемся
вызвать сюда Тамару.  Постараемся.  Конечно,  если Вец  задержит  тебя
здесь.  Останешься  в  городе  -  зайдешь домой.  В нотной тетрадке на
третьей  странице  подчеркнешь  вторую  строку.  Тетрадь  положишь   в
передней. Сам связи не ищи.
     - Вец требует, чтобы я кого-то устроил работать к дяде Аббасу.
     - Ну,  раз  требует...  Ты понял,  как важно нам знать его людей?
Один уже идет в руки... Пойми, как важно это, солдат...
     - ...тихой войны, - продолжил Гаджи.
     - В нашем деле с саблей наголо скакать не приходится.
     Лавров оторвал край газеты,  будто собирался свернуть самокрутку.
Протянул листок Гаджи.
     - Запиши  телефон.  2-14.  Отдашь Вецу.  Скажешь,  что дядя Аббас
обещал.  Трудно к ним устроиться,  но обещал.  Велел звонить утром. Из
проходной...
     На лестничной площадке свет теперь не горел.  Гаджи на  мгновение
задержался.  Потом  ринулся  вниз,  перескакивая  через ступеньки.  На
последнем этаже открылась дверь.
     Молодой человек, стоявший там, сказал возникшему в дверном проеме
женскому силуэту:
     - Сейчас свет чинят, стремянку несут. Подождите минутку.
     На лестнице опять стало темно.

35
     - Ступай, - сказал Вец своему спутнику. - Я подожду в садике.
     Он направился в сквер,  а тот  свернул  за  угол  и  оказался  на
площади.   Ее   перегородил   длиннющий   забор.  За  ним  возвышались
промышленные  корпуса  и  колонны  технологических  установок.   Около
заводских ворот выделялся своей новизной маленький домик - проходная в
бюро пропусков.

36
     В обитой дерматином кабине, в бюро пропусков. Тихий говорил:
     - Аббас Керимович? Я и есть друг Гаджи.
     Трубка спросила:
     - А почему хочешь именно к нам?
     - До войны на химический поступал.
     - А... - сказала трубка. - Тогда понятно.
     - Только  бы  не  в  цех - в лабораторию.  После госпиталя в цехе
тяжело.
     - Ты  пойди  в  отдел  кадров.  Работу  найдут  не тяжелую.  Но в
лабораторию пока люди не нужны.  Ты работай  хорошо,  учись.  Меня  не
подводи. Будет возможность, переведу в лабораторию.
     - Спасибо.
     В ответ раздались короткие гудки.

37
     Луна мчалась все  быстрее  и  быстрее.  Рваные  облака  создавали
иллюзию стремительного п