пускает с ним даже рюмочку-другую коньяку. Он
прекрасно понимает, что для Киры Юрочка только мальчик с  хорошо  развитой
мускулатурой, которую так приятно  лепить,  славный,  немного  неотесанный
мальчик, с которым они познакомились в прошлом году на пляже, когда у  них
испортилась моторка. Юрочка довольно долго возился с их заглохшим мотором,
и тогда же, профессионально оценив  его  подтянутую  мальчишескую  фигуру,
Кира Георгиевна записала его служебный телефон -  он  работал  монтером  в
каком-то СМУ. Потом подвернулся заказ для сельхозвыставки,  она  позвонила
Юрочке и убедила попозировать ей, хотя он и сопротивлялся, считая,  как  и
большинство людей, что в этом занятии есть что-то недостойное. Вот и  все.
Теперь он ходит к ней три раза в неделю после  работы  и  позирует  ей.  И
Николай Иванович все это прекрасно понимает. И она понимает - ей  все-таки
уже перевалило за сорок, к Юрочке  у  нее  чисто  материнское  чувство,  а
поддразнивает она его просто потому, что он всегда очень  мило,  по-детски
смущается и обижается. Мальчишка еще. Совсем ведь мальчишка. Взял вдруг  и
поцеловал ее на лестнице. Что у него, своих девушек  нет?  И  поцеловал-то
как медведь. Стиснул своими ручищами, чуть шею ей не свернул.
   "Да, надо все-таки его отчитать, - подумала Кира Георгиевна  и  закрыла
окно: становилось прохладно, - и серьезно отчитать. Мальчишка все-таки..."



4

   Следующее утро было солнечным и  голубым.  Кира  Георгиевна  проснулась
раньше обычного - обычно она вставала часов в девять, половине десятого  -
и застала Николая Ивановича еще в столовой: он вставал  рано  и  завтракал
всегда один.
   - Ты что-то плохо выглядишь сегодня, - сказала она, подходя  к  нему  и
целуя в лоб.
   - Возраст такой, -  ответил  Николай  Иванович,  вставая.  -  Всю  ночь
чего-то ворочался. И сны всякие дурацкие. - Он  закурил.  -  Ты  работаешь
сегодня?
   - Работаю. А что?
   - Да ничего. Просто подумал  -  праздник,  весна...  Мало  мы  воздухом
дышим.
   - Мало. Но я уже условилась с Юрочкой. А позвонить ему некуда.
   - Ну, раз условилась...
   Кира Георгиевна прошла в ванную.
   Холодный душ согнал последние остатки вчерашнего хмеля. Все  показалось
сейчас смешным и забавным.  И  этот  спор  об  искусстве,  и  восторженные
Лешкины  -  главного  ее  оппонента  -  тосты  за  "творческий"  и  против
"коммерческого"  реализма,  и  смешной  обидевшийся  Юрочка,  его  детская
выходка на лестнице. Нет, не надо его отчитывать, надо  просто  с  улыбкой
сказать, что она старше его на двадцать лет и что  ей,  в  ее  возрасте...
Нет, не надо. Просто пожурить:  "Ай-ай-ай,  Юрочка".  А  может,  и  совсем
промолчать, как будто ничего не было.
   В мастерскую - она находилась на  Сивцевом  Вражке  -  Кира  Георгиевна
пошла пешком. Дойдя до Никитских ворот, она решила,  что  Юрочку  все-таки
надо отчитать. Собственно говоря, надо было  сделать  это  еще  вчера,  но
поскольку она вчера, растерявшись, не сделала этого, надо сегодня... Выйдя
на Арбат, она передумала. В самом деле, смешно всерьез принимать вчерашнее
происшествие. Просто глупо.
   Так и не приняла она никакого решения.
   Юрочка ждал ее уже около получаса. Сидел у  окна  на  старом  скрипучем
диване и листал "Огонек". Вид был мрачный.
   - День-то  сегодня  какой,  настоящая  весна,  -  весело  сказала  Кира
Георгиевна, входя, и тут же окончательно поняла,  что  отчитывать  его  не
будет, раз с этого прямо не начала.
   Юрочка поднял голову и сразу же опустил.
   - Настоящая, - сказал он.
   - Я вот сейчас шла по Никитскому бульвару, и, знаешь, на  деревьях  уже
почки. Ей-богу. Я даже сорвала одну и съела. "Господи, что я несу", -  тут
же подумала она.
   Юрочка ничего не ответил. Курносый, коротко остриженный  с  вихрами  на
макушке, он выглядел совсем  мальчишкой.  А  руки  взрослого  -  жилистые,
ладонь широкая, грубая.
   - И вообще, надо уже подумывать о лете. А то стоит  моторка  без  дела,
никто ею не пользуется. Проверил бы как-нибудь мотор. А?
   - Ладно, -  мрачно  сказал  Юрочка  и,  отложив  журнал,  направился  к
каморке, где он переодевался. - Начнем, что ли?
   - Да, да, начнем.
   Кира Георгиевна стала искать комбинезон, в котором работала, не  нашла,
подошла к скульптуре - чему-то большому, обмотанному тряпками, - начала ее
разматывать, бросила, не докончив, опять стала искать  комбинезон  -  черт
его знает, всегда куда-нибудь денется...
   Сквозь большое окно-фонарь в мастерскую врывался толстый солнечный  луч
с дрожащими в нем пылинками. Он освещал часть  пола  и  кусок  стенки,  на
которой висели гипсовые маски.
   "Какие они все мертвые, - подумала Кира Георгиевна. - Белые, мертвые, с
закрытыми глазами. Ну их... Сниму".
   Вышел  из  каморки  Юрочка,  слегка  поеживаясь:  в   мастерской   было
прохладно.
   - Ты не видал моего комбинезона?
   - Он там. - Юрочка кивнул головой в сторону каморки. - Принести?
   - Не надо.
   Кира Георгиевна вынесла из каморки комбинезон и с силой встряхнула  его
- в солнечном луче красиво заклубились облака пыли. Комбинезон был старый,
грязный и любимый.
   - Слушай, знаешь что? - Кира Георгиевна бросила комбинезон на  диван  и
сердито глянула на Юрочку. Он, чтобы согреться,  боксировал  воображаемого
противника.
   - Что? - он прекратил боксировать и обернулся.
   "Вот сейчас все ему и скажу. Кратко, спокойно, без лишних  слов.  Самое
глупое - делать вид, что ничего  не  было...  Было...  А  раз  было,  надо
сказать..."
   Юрочка со сжатыми еще кулаками, полуобернувшись,  выжидательно  смотрел
на нее.
   - Знаешь что? - сказала она вдруг. - Ну его к черту! Поедем за город...
   И они поехали за город.
   К пяти часам они вернулись, приятно усталые, голодные.
   - Хочу есть, зверски хочу есть, - сказала Кира Георгиевна и заглянула в
сумочку, сколько там денег. - Ты был когда-нибудь в "Арарате"?
   Юрочка в "Арарате" никогда не был, и они пошли  в  "Арарат".  Там  Кира
Георгиевна спохватилась, что ее ждет к обеду Николай Иванович, и тут же из
директорской клетушки позвонила  домой  и  велела  Луше  передать  Николаю
Ивановичу, который еще не  вернулся,  что  она  встретила  приятельницу  и
обедать будет у нее, пусть Николай Иванович не дожидается.
   В "Арарате" они пили сначала сухое  вино,  потом  коньяк,  потом  кофе,
потом опять коньяк, какой-то особенный, очень дорогой.  Потом,  уже  около
одиннадцати часов, Кира Георгиевна опять позвонила  домой  и,  старательно
выговаривая все буквы, сообщила Николаю Ивановичу, что приятельница  -  он
не знает ее, они жили вместе в эвакуации - пригласила ее к себе на дачу  и
ей неловко отказать, поэтому ночевать она сегодня дома не будет.
   - Ну что ж, хоть воздухом подышишь, - сказал в трубку Николай Иванович.
- Смотри только не простудись. Ты, надеюсь, в пальто?
   - В пальто, в пальто... - весело ответила Кира  Георгиевна  и  повесила
трубку.



5

   Прошло два месяца. Наступило душное, пыльное московское лето. Тут бы  и
поехать  куда-нибудь  на  юг,  к  морю,  да  не  пускала  скульптура  -  к
пятнадцатому июля ее надо было  сдать.  Кира  Георгиевна  работала  сейчас
много и упорно. То, что она делала, ей нравилось. Она пригласила друзей  и
показала им почти законченную уже  работу.  "Юность"  предназначалась  для
сельскохозяйственной выставки, и большинство друзей говорило, что  она  не
стандартна, что в ней есть что-то свое, очень  убедительное.  Это  был  не
безликий античный атлет с вытянутой рукой, а  просто  юноша  с  обнаженным
торсом, в рабочих штанах, глядящий в небо. Даже вихрастый  Лешка  нашел  в
скульптуре кое-какие достоинства профессионального характера (уже успех!),
хотя в принципе и  возражал  против  нее,  считая  скульптуру  если  и  не
ярчайшим (его любимое словечко), то  во  всяком  случае  достаточно  ярким
образом "коммерческого" реализма. Но это  был  Лешка,  по  любому  поводу,
всегда и со всеми спорящий, так что особого значения этому можно  было  не
придавать.
   Приехал как-то в мастерскую и Николай Иванович -  делал  он  это  очень
редко, - долго стоял и рассматривал  скульптуру  с  разных  сторон,  потом
сказал: "Ну что ж, заканчивай" - и уехал. Значит, понравилось. В противном
случае он похвалил  бы  какие-нибудь  детали,  а  потом,  вечером  или  на
следующий день, начав откуда-нибудь издалека, под конец разнес бы в пух  и
прах. А сейчас он долго стоял, смотрел и сказал "заканчивай". На  какую-то
долю секунды Кире Георгиевне показалось,  что,  глядя  на  скульптуру,  он
разглядывает в ней конкретное лицо, но,  когда  он,  прощаясь  с  Юрочкой,
сказал ему: "Что-то давно вы у нас не были,  заглянули  бы  как-нибудь,  у
меня новые альбомы и коньяк есть хороший, французский", - она поняла,  что
ошиблась.
   Тем не менее, когда Николай Иванович уехал, она сказала Юрочке:
   - Действительно, зашел бы как-нибудь. Раньше ходил, ходил,  а  за  этот
месяц один только раз был, когда проводку в кухне чинил. Неловко как-то.
   Юрочка ничего не ответил. С того дня, когда они были в "Арарате", в его
отношении к  Николаю  Ивановичу  что-то  изменилось.  Раньше  он  приходил
довольно часто. Ему нравилась и эта непривычная для него большая квартира,
увешанная картинами, нравились и самые картины, хотя не  все  в  них  было
понятно, нравилось, как о них рассказывает Николай Иванович.
   До знакомства с Кирой и Николаем Ивановичем Юрочка, по  правде  говоря,
живописью на очень-то интересовался. Ну, был раза два  -  в  школьные  еще
годы - в Третьяковке, потом солдатом  водили  его  на  какую-то  юбилейную
выставку, вот и все. В картинах нравилось  ему  больше  всего  содержание:
Иван Грозный, например, убивающий своего сына, или "Утро стрелецкой казни"
-  можно  довольно  долго  стоять  и  рассматривать  каждого  стрельца   в
отдельности. Нравилась ему в картинах и "похожесть" их, "всамделишность" -
шелк, например, у княжны Таракановой такой, что пальцами хочется пощупать.
Но в общем музеи он не любил - слишком много всего, - в других же местах с
живописью сталкиваться как-то не приходилось.
   И вот столкнулся. И оказалось даже интересно. Николай Иванович  брал  с
полки одну из громадных книг в красивом, с золотом, переплете, и, усевшись
рядом на диване, они вдвоем листали ее, иногда целый вечер напролет.
   Кира Георгиевна тоже любила говорить о картинах. Вскочив на стул и сняв
со стены нечто пестрое, в  изломанных  линиях,  она,  как  всегда  громко,
увлекаясь, и неясно начинала объяснять, что это должно значить  и  почему,
хотя и талантливо,  очень  даже  талантливо,  но  не  годится  для  нашего
зрителя. Юрочка покорно слушал и  ничего  не  понимал.  Когда  же  начинал
говорить Николай  Иванович,  ему  сразу  становилось  интересно,  хотелось
слушать, спрашивать. Они, например, два вечера просидели над одной  только
книгой про одного художника - Иванова, даже про одну его  картину.  Юрочка
был просто потрясен - бог ты мой, сколько работы, какой  труд,  всю  жизнь
человек отдал ему. И как интересно картина сделана - Христос сам маленький
и где-то далеко-далеко, а спереди много народу, а вот  смотришь  в  первую
очередь на Христа. И про боярыню Морозову тоже очень интересно рассказывал
Николай Иванович. И про  "передвижников",  взбунтовавшихся  сто  лет  тому
назад, и про французских художников, рисовавших свои картины так,  что  на
них надо смотреть только издали. Перед Юрочкой открылся новый,  совершенно
незнакомый ему мир - мир искусства и в то же время мир напряженной работы,
борьбы, бунтов, очень, оказывается, неспокойный мир.
   И все это открыл ему Николай Иванович. Поэтому  Юрочка  и  полюбил  его
дом.
   Теперь Юрочка перестал заходить. Ему было стыдно. В  последний  раз,  в
тот день, когда менял проводку на кухне, вечером, за чаем, он старался  не
смотреть на Николая Ивановича. Бледный, усталый (сейчас он много  работал,
заканчивая групповой портрет для выставки), в расстегнутой от жары рубахе,
сквозь открытый ворот которой виднелась белая безволосая грудь, тот  сидел
как раз напротив Юрочки, и Юрочке стало  вдруг  неловко  за  свои  грубые,
поцарапанные, загорелые руки, за свое здоровье, за  то,  что  рядом  сидит
Кира Георгиевна и как ни в чем не бывало накладывает в блюдечки варенье, а
потом - он знал, что так будет, - в  передней,  перед  самым  его  уходом,
прижмется к нему, торопливо откроет дверь и шутливо толкнет его в спину. И
оттого, что случилось именно так, ему стало еще неприятнее, еще стыднее. С
тех пор он перестал заходить.
   А как-то, когда Кира Георгиевна  опять  упрекнула  его,  почему  он  не
заходит - это в конце концов неловко, Николай Иванович уже  несколько  раз
спрашивал о нем, - он прямо сказал, что стыдится  Николая  Ивановича,  что
трудно смотреть ему в глаза.
   Кира Георгиевна помолчала  несколько  секунд,  потом  сказала,  деланно
рассмеявшись:
   - Ей-богу, ты в свои двадцать два года совсем еще мальчик. Или наоборот
- старик, ханжа. Вот именно, ханжа.  Неужели  ты  не  понимаешь,  что  мои
отношения с Николаем Ивановичем построены совсем на другом? Я его  считаю,
считала и всегда буду считать лучшим человеком на земле, заруби  это  себе
на носу. Ясно это тебе или нет?
   Все это было сказано громко и запальчиво.  Потом  она  добавила,  глядя
куда-то в сторону:
   - Но между нами разница все-таки в двадцать лет  -  деталь,  с  которой
трудно не считаться.
   Юрочка ничего не ответил. Когда она упомянула о двадцати годах,  он  не
мог не подумать,  что  между  ними  разница  тоже  в  двадцать  лет.  Кира
Георгиевна, очевидно, тоже  это  сообразила,  потому  что  вдруг  резко  и
раздраженно сказала:
   - А вообще, дорогой товарищ, можешь поступать как тебе угодно,  у  тебя
своя башка на плечах.
   Он опять промолчал и вскоре ушел. Он не умел так разговаривать. Все это
было  ему  неприятно,  и  обидно,  и  жаль  старика,  и  неловко  за  Киру
Георгиевну, у которой всегда на все есть убедительный ответ.
   Всю ночь после этого Кира Георгиевна не  могла  заснуть.  Ворочалась  с
боку на бок, вставала, открывала, потом закрывала окно, искала снотворное,
опять ложилась, опять ворочалась с боку на бок.
   И зачем она завела этот идиотский разговор? И словечко-то какое нашла -
деталь... Дура, болтливая дура...
   Последние два месяца все было  так  хорошо.  И  работалось  хорошо  как
никогда, весело, с подъемом. И у Николая Ивановича все как будто клеилось,
он был доволен, а это случалось редко.  И  вообще,  эти  два  месяца  Кира
Георгиевна чувствовала себя молодой,  полной  сил.  Ей  было  весело.  Она
перестала обманывать себя, убеждать, что Юркины мускулы ей приятно  только
лепить. И разве оттого, что он появился, она  изменила  свое  отношение  к
Николаю Ивановичу? Ничуть. С ним ей всегда уютно, и интересно, и  приятно,
даже когда он просто сидит за стеной в своем кабинете  и  она  слышит  его
покашливание. Вот и сейчас он покашливает. Опять, значит, работает.  Когда
он кончает  картину,  ему  даже  на  ночь  трудно  с  ней  расстаться,  он
перетаскивает ее из мастерской к себе в кабинет и возится день и ночь...
   Кира Георгиевна накинула халат, на цыпочках  прошла  через  столовую  и
приоткрыла дверь к Николаю Ивановичу. Он стоял перед картиной, в полосатой
пижаме, заложив руки за спину, и курил. На скрип двери обернулся.
   - Чего это ты вдруг? - Он  улыбнулся,  снял  очки  и,  подойдя  к  ней,
ласково погладил по голове. - Бессонница?
   - А черт его знает, не спится чего-то. Душно.
   - Душно. "Вечерка" писала, что Москва не  знала  такой  жары  последние
семьдесят лет. У них почему-то всегда семьдесят лет. Морозов таких не было
семьдесят лет, снега - тоже. Все семьдесят лет...
   - А может, ты все-таки ляжешь  спать?  -  сказала  Кира  Георгиевна.  -
Четвертый час уже.
   Он улыбнулся.
   - Зачем же спать, когда гости пришли? Это невежливо.
   - В таком случае надо угостить их чаем, -  сказала  Кира  Георгиевна  и
побежала на кухню.
   Потом они пили чай, разостлав" салфетку на углу  письменного  стола,  и
вспоминали, как Николай Иванович угощал впервые своего агитатора чаем  еще
в Алма-Ате, тринадцать лет тому назад. Тринадцать лет... Подумать только -
тринадцать лет, улыбнулся Николай Иванович, тогда у  него  еще  волосы  на
голове были, не много, но были, и он старательно зачесывал их из-за левого
уха к правому, а теперь...
   -  Вот  видишь  этого  седого,  приличного  господина  в  воротничке  и
галстуке? - Николай Иванович кивал в сторону  своей  картины,  на  которой
изображены были три пожилых человека,  сидящих  за  столом.  -  Сейчас  он
академик, величина, толстые книги пишет... А ведь  когда  я  писал  его  в
первый раз, был златокудрым красавцем, в  кубанке,  в  красных  галифе,  с
таким вот маузером на боку. С самим Махно, говорят, самогон пил. А  теперь
- валидольчик, курить бросил, вредно...
   Он стал рассказывать об агитбригаде, с которой исколесил всю Украину  и
Дон, о том, как сделал в один  получасовой  сеанс  портрет  Щорса  и  тот,
увидев его, несколько удивился, не обнаружив ни глаз, ни носа, но  тем  не
менее портрет взял и даже поблагодарил, как ездил в Крым, как познакомился
с Вересаевым, как поехал потом в Москву и  пробился  с  двумя  ребятами  к
Луначарскому, которые внимательно выслушал их предложение расписать  стены
Кремля  фресками  на  тему  "От  Спартака  до  Ленина",  а  потом,  устало
улыбнувшись, сказал: "А может, товарищи, пообедаем, вы,  наверное,  ничего
не ели?" - и они остались обедать и о фресках больше уже не заикались.
   Кира Георгиевна, умостившись в кресле, поджав колени, слушала  все  эти
рассказы и, как всегда, поражалась тому, как много  на  своем  веку  видел
Николай Иванович и как мало об этом рассказывает.  Только  так,  случайно,
"под  настроение",  заговорит  и  тогда  уже  может  говорить  всю   ночь,
неторопливо, тихо, прикуривая папиросу от папиросы, и  слушать  его  можно
без конца, вот так вот, в кресле, поджав колени.
   Было уже совсем светло. Чирикали воробьи - днем их никогда не слышно, а
сейчас  заливались  вовсю,  -  загромыхали  на  улице  грузовики.  Николай
Иванович зевнул, встал, подошел к картине.
   - Вот так вот, Киль, и жизнь прошла. Старичков теперь пишем и молодость
вспоминаем. - Он обнял ее за плечи и поцеловал в волосы.  -  А  хочешь,  я
твой портрет сделаю? Просто так, для себя. И повесим его в столовой  рядом
с Кончаловским. Идет?
   - Идет. - Кира Георгиевна весело рассмеялась. - Только  обязательно  во
весь рост, в бальном платье и с бриллиантами. Иначе не согласна.
   Они разошлись по своим комнатам. "Вот  и  посидели  хорошо...  Ах,  как
хорошо посидели..." Кира Георгиевна вытянулась на своей кровати,  натянула
на голову простыню (привычка с детства), вздохнула и закрыла глаза.  После
этого тихого, уютного  ночного  чаепития  она  чувствовала  себя  какой-то
очищенной, успокоенной. А через  несколько  часов  произошло  событие,  от
которого вся ее, в общем, налаженная, как  она  считала,  спокойная  жизнь
полетела вверх тормашками.



6

   Юрочка работал у себя в СМУ утром, поэтому условились, что в мастерскую
он придет к пяти часам. Сегодня был день подчистки и проверки - в основном
скульптура была уже готова. Как всегда,  это  было  и  приятно  и  немного
грустно. Приятно потому, что доделывать и  отшлифовывать  всегда  приятно,
грустно потому, что всегда жалко расставаться с чем-то, к чему привык, что
полюбил. Взобравшись на лестницу, Кира Георгиевна рассматривала скульптуру
с верхней точки.
   - Что-то левая рука мне отсюда не нравится, - сказала она Юрочке, когда
он пришел. - Давай проверим руку.
   Но едва  Юрочка  занял  свою  обычную  позицию,  в  мастерскую  вбежала
курносая Люська, соседская девчонка, вечно болтавшаяся во дворе.
   - Тетя Кира, вас дядька какой-то спрашивает.
   - Какой дядька?
   - Откуда я знаю? С усами такой.
   - Ну и пусть зайдет.
   - А он сказал, чтоб вы во двор вышли.
   - Вот еще... -