ожаловаться
на то, что они относятся к ней дурно, он не мог.  Внешне  все  было  очень
хорошо. И все же Вадим чувствовал, что Кира здесь как-то  не  пришлась  ко
двору. Когда они с  ней  на  машине  подъезжали  к  Яреськам,  он  немного
волновался - как мать и сестра встретят ее? Ведь они не знакомы,  увидятся
впервые.  В  тридцать  шестом  году  он  рассорился  с  отцом  -  строгим,
деспотичным, не желавшим мириться с кинематографическими,  на  его  взгляд
несерьезными, увлечениями сына, - и с того самого дня он не видал ни отца,
ни матери, только с Варей изредка встречался, и то не у себя дома.  Как-то
теперь все произойдет?
   В самый день приезда в Яреськи все было как  будто  хорошо.  Чуть-чуть,
возможно, напряженно, но Вадим, объяснял это тем,  что  мать  боится  дать
волю своим чувствам. Потом, на следующий день, появился холодок. Нет, даже
не холодок - сдержанность. И Вадим понял: Кира не понравилась. Сначала ему
казалось, что причиной всему была бойкость Киры, ее манера безапелляционно
обо всем рассуждать. Но потом стало ясно, что дело не в этом.
   По каким-то случайно оброненным фразам, по тому, как Марья Антоновна  в
те утренние часы, когда они вдвоем завтракали  на  веранде,  расспрашивала
его о Вовке, о Марии, он понял,  что  мать  не  одобряет  его  возврата  к
прошлому. И не ошибся. Марье Антоновне незнакомая ей Мария, с  которой  ее
сын встретился в тяжелые для них обоих годы и прошел нелегкий  путь,  была
ближе и роднее, чем эта крашеная молодящаяся столичная дама. К тому  же  у
Вадима есть сын. Марья Антоновна давно мечтала о внуке.
   Варя была на стороне матери, это было ясно, хотя  так  же,  как  и  та,
словами своего отношения к Кире не выражала.  О  Кире  в  доме  вообще  не
говорили.
   Вадим все это чувствовал и тоже ничего  не  говорил.  Он  пытался  себя
убедить, что со временем все как-то само по себе  притрется,  и  в  то  же
время боялся, как бы и Кира не почувствовала того, что было на самом деле.
   Первые дни в Яреськах Кире было хорошо и весело. Речка, солнце,  чистый
воздух, Москва далеко, торопиться некуда, никто ни с чем  не  пристает.  К
тому же была маленькая, чистенькая отдельная комнатка, и  никого  не  надо
обманывать (как это было в Киеве, в гостинице). Одним словом, поначалу все
было хорошо. Потом безделье несколько надоело - Кира стала  лепить.  Потом
обнаружилось, что  ее  раздражает  Варя  -  и  все-то  она  работает,  все
работает, уж не демонстрация ли это? Вот вы, москвичи, ни черта,  мол,  не
делаете, а мы, деревенские, с ног сбиваемся, ни на что времени не хватает.
Как-то Кира предложила Варе помочь ей  в  огороде,  но  та  довольно  сухо
отвергла ее предложение, и, возможно, именно с этого момента и  невзлюбила
ее Кира. А может, и за то еще,  что  Димка  часами  пропадал  на  огороде.
Сестра? Ну так что ж? Можно и к сестре ревновать. Правда, Кира и себя  кое
в чем винила. Однажды, во время обеда,  после  какого-то  интересного,  но
довольно  длинного  Димкиного  рассказа  о  ссылке,  она,  как  ей   тогда
показалось, очень к месту привела прутковский афоризм о том, что три дела,
раз  начавши,  трудно  кончить:  вкушать  хорошую   пищу,   беседовать   с
возвратившимся из похода другом и чесать, где чешется. Сказала  и  тут  же
пожалела. Юмор ее (а ведь она сказала это в шутку, ей-богу, в  шутку!)  не
дошел до Вадима - он явно обиделся.
   В тот же вечер,  когда  они  укладывались  спать,  произошел  разговор.
Разговор очень краткий, но оставивший после себя след. Собственно  говоря,
это был  даже  не  разговор,  а  скорее  монолог,  произнесенный  Кирой  и
вызвавший со стороны Вадима одну  только  фразу  в  ответ.  Начала  она  с
признания, что во время обеда действительно не очень удачно  сострила,  но
все же  не  злоупотребляет  ли  он  своими  рассказами  о  ссылке?  Только
расстраивает Марью Антоновну и Варю. И не только  расстраивает  их,  но  и
себя самого - эти рассказы возвращают его к  прошлому,  от  которого  надо
все-таки как-то отдаляться, стараться поменьше о нем думать,  а  думать  о
будущем, смотреть вперед... В этом месте Вадим перебил ее, сказал; "Ладно,
с завтрашнего дня буду смотреть вперед", - и повернулся лицом к стенке.
   На следующий день, сразу после завтрака,  Кира  пошла  в  лес  собирать
грибы (до сих пор она не проявляла к ним никакого интереса)  и  битых  три
часа слонялась в одиночестве по лесу, мысленно осуждая Вадима. Нет, она не
осуждала его, ей просто было  обидно,  что  он  стал  таким.  Хорошо,  все
понятно, двадцать лет и тому подобное, но нельзя же все сводить к одному и
тому же. О чем бы кто ни  заговорил,  он  сейчас  же  вспоминает  какую-то
историю из "тех лет", может быть и подходящую к тому, о чем шел  разговор,
но обязательно "из тех лет". Передают по радио  "Аппассионату"  Бетховена.
Молчит, слушает, а потом оказывается,  что  она  ему  напомнила  какого-то
Веньку  Штока  или  Штука,  который  исполнял  ее  в  лагере   на   вечере
самодеятельности, а потом потерял правую руку -  история,  которая  довела
Варю до слез. Но дело даже не в этом. Это можно понять - все  еще  слишком
свежо, не успело зарасти, стоит перед  глазами.  Дело  в  другом,  гораздо
более сложном: Димка стал другим.
   Да, стал другим. Внешне как будто тот же, прежний, - глядя на  него  на
пляже, она просто поражалась, как он сумел сохраниться.  Многие  приезжают
развалинами, изъеденными  болезнями.  Видала  она  и  здоровых  телом,  но
ставших вдруг как-то натужно сверхправоверными:  "Мы-то  уж  на  себе  все
испытали и скажем прямо: некоторых - нас, например, - зря посадили,  но  в
общем  сажали  правильно,  надо   было   в   те   годы   сажать,   тяжелая
необходимость..." Видала  и  таких,  которые  как  бы  законсервировались,
вернулись, какими ушли, и ко всему новому, что появилось,  относились  без
интереса и недоверчиво. Ни на тех, ни на других Вадим не походил. Поражало
в нем другое - полный разрыв с тем, что было прожито  ими  вместе  до  его
ареста.  Это  прошлое  как  будто  для  него  не  существовало.   А   если
существовало, так только как нечто милое, забавное, трогательное, как все,
идущее от детства. Да и то этого "умиления прошлым" у него  хватило  всего
на несколько дней - тех дней, что они провели вместе в Киеве.
   Когда-то  он  писал  стихи,  пусть  с  выкрутасами  (что  поделаешь   -
Молодость!), но, ей-богу, не банальные и определенно говорившие о  таланте
автора. Сейчас же, когда она как-то вскользь спросила, не скучает ли он по
поэзии, он только рукой махнул: "Смотря по какой... И как. А в общем, этим
делом предпочтительно заниматься до  двадцати,  ну  до  тридцати  лет".  А
прозой до скольких? "Возможно, и всю жизнь. Но с ней посложней.  В  ней-то
уж дымку не подпустишь. Она не переносит  пиротехники...  Впрочем,  поэзия
тоже". Что он хотел этим  сказать?  Не  объясняя,  только  плечами  пожал.
Вообще  он  стал  ужасно  неразговорчив.  Особенно  если  речь  зайдет   о
чем-нибудь отвлеченном -  об  искусстве,  например.  "Да",  "Нет",  "Может
быть", "Тебе так кажется?"... Если же  выскажется  более  определенно,  то
всегда с оттенком какой-то снисходительности человека, познавшего  все  на
своем веку, - этакий, видите ли, верховный судья: я,  мол,  давно  уже  во
всей этой неразберихе разобрался - суета сует. А на самом деле  не  только
не разобрался, а начисто оторвался от современной жизни, подходит к ней со
своими ни к чему не подходящими мерками.
   Были они, например, на выставке в Киеве. Молча ходил по залам,  засунув
руки в карманы, а потом  сказал:  "И  почему  все  праздник  да  праздник?
Празднуют свадьбы, играют в снежки,  поют  песни.  Работают  играючи,  без
напряжения. Воюют и то без труда..." Она подвела его тогда к картине,  где
изображены были похороны краснофлотца. Почетный караул, краснофлотец укрыт
знаменем, над ним, склонившись, вся в  черном,  мать.  Он  назвал  картину
"пышным спектаклем".
   - Я не был на войне, но  смерти  видал.  Они  проще  и,  я  бы  сказал,
серьезнее.
   Ясно и безапелляционно. В этом весь сегодняшний  Вадим.  Ни  с  чем  не
хочет считаться. Ни с тем, что за последние годы пусть  еще  робко,  пусть
неуверенно, но появилось  в  искусстве  наконец  "человеческое",  что  все
меньше и меньше на выставках официальных полотен, что  молодежь  стала  не
только подражать, но и искать. Всего этого он не  замечает.  Что  развитие
искусства процесс сложный, требующий не только сил, но и времени, -  этого
он тоже не видит. А как он иронизировал,  когда  посмотрел  фильм  "Судьба
человека". "Вот, пожалуйста, режиссер не побоялся, рассказал  о  нелегком,
заставляющем думать. Солдат и брошенный всеми  мальчик  бредут  неизвестно
куда. Позади - страдания, да и впереди пока еще  не  все  ясно.  Без  этой
концовки не было бы настоящего смысла в картине. Поэтому она так  и  берет
за душу..." И как она ни пыталась убедить его,  что  смысл  картины  не  в
этом, а в том, что герой сумел преодолеть все то, что он преодолел,  Вадим
не слушал и твердил одно: "Празднички-то изображать куда спокойнее".
   И сам теперь, после всех этих разговоров, бегает до завтрака или  после
ужина с фотоаппаратом на речку и  снимает  восходы  и  заходы  солнца  или
валяется под своим гоголевским дубом, уставившись в небо,  и  делает  вид,
что пишет сценарий.
   Со сценарием тоже, в общем, ерунда какая-то получается.  Третью  неделю
уже здесь, в Яреськах, а за все время написал десятка два страничек, да  и
то одного "нащупывания", как он  сам  признался.  Не  пишется,  мол.  Ему,
видите ли, не нравится режиссер, его  позиции,  взгляды.  "Тебе,  говорит,
важно сейчас пролезть, укрепиться как сценаристу,  доказать,  что  можешь,
поэтому не хорохорься, не открывай Америк, не проблемничай, а работай  как
положено   -   не   опаздывай   к   сроку,    прислушивайся    к    голосу
кинообщественности,  из  десятка  поправок  с  восемью  согласись,  а  две
отвергни - это, мол, против моих принципов..."
   В этом месте - с Кирой это часто случалось - она  вдруг  забила  отбой.
Вспомнила рассказ одного писателя: молодой человек строил свою жизнь  тоже
на том, что надо сперва на ноги встать. Она  подумала:  и  прав  Димка,  и
пусть пишет, как ему хочется, и плевал он на  этого  режиссера,  и  вообще
пусть отдыхает. Месяц, два, три, сколько нужно. Пусть занимается съемками,
проявлением, пусть говорит, что влезет в  голову,  пусть  молчит,  спит  -
одним словом, пусть делает что хочет. А она, дура, вчера еще  поучать  его
стала - надо так, а не так, надо вперед смотреть... Дура...
   Домой она пришла повеселевшая, хотя и  с  пустой  корзинкой  -  на  дне
болталось десятка полтора грибов, из которых, как оказалось,  только  один
был съедобным.
   Вадим сидел на веранде в одних трусах, чинил стул. Во рту у  него  были
гвозди. Не разжимая губ, сказал, кивнув в сторону стола:
   - Телеграмма.
   Кира взяла со стола вырванный из тетради листок. На нем кривыми буквами
было написано: "З Москвы Яреськи Полтавской  Кудрявцеву  Вадиму  Приезжаем
четверг поезд 16 вагон 4 Мария".
   Кира повертела листок, потом спросила:
   - А сегодня у нас что, среда?
   - Вторник.
   - Значит, ехать надо завтра?
   - Угу. - Вадим кивнул головой и искоса посмотрел на Киру.
   Дело в том, что, когда он впервые сообщил о намерении Марии приехать  в
Киев - это было на второй или на третий день их пребывания в  Яреськах,  -
Кира с удивлением сказала:
   - Откуда она узнала, что ты здесь?
   Вадим в свою очередь удивился.
   - Как откуда? Я ей писал.
   - А я думала, что это от всех секрет.
   - Как видишь, нет. - И, помолчав, добавил: - Она с Вовкой едет к матери
в Винницу.
   Оба помолчали, потом Кира спросила:
   - И что же ты намерен делать?
   - Поехать в Киев. Больше трех-четырех дней это не займет. Надо устроить
в гостинице, помочь кое-какие вещи купить и вообще...
   - Что - вообще?
   Вадим ответил тогда, может быть, несколько резче, чем следовало:
   - Поговорить мне с ней надо. Ты как будто забыла, что у меня сын.
   Кира тогда ничего не ответила. А сейчас, старательно складывая зачем-то
телеграмму вчетверо, сказала:
   - И правильно. Поезжай в Киев. Надо наконец все решить. И с комнатой  и
с пропиской. А заодно купишь мне пластилину. Я тут чудную девчонку  нашла.
Хочу портрет сделать. Настоящая такая украинка - веселая, хитроглазая.
   На  следующий  день  Вадим  уехал.  Кира  проводила   его   до   почты,
распрощалась - "смотри, в воскресенье, самое позднее в понедельник, жду" -
и, только когда отъехала машина,  спохватилась,  что  так  и  не  написала
письма Николаю Ивановичу, которое Вадим должен был опустить в Киеве,  чтоб
был киевский штемпель. А впрочем, хорошо, что не послала.  О  чем  писать?
Еще врать? Зачем? Приеду и все скажу. Так лучше. Честней все-таки.
   Вернувшись домой, она тут же побежала за веселой,  хитроглазой  Катькой
и, посадив ее во дворе на табуретку, начала лепить,  не  дожидаясь  нового
пластилина.


   Три дня Кира с увлечением лепила,  забросив  даже  свой  любимый  пляж.
Катька,  одетая  во  все  самое  лучшее,  сидела  точно  изваяние,   боясь
шелохнуться, на своем табурете, и выжать из нее  хотя  бы  признак  улыбки
оказалось совершенно невозможным. Кира даже начала злиться.
   - Ну что ты, аршин проглотила? Сиди свободно, не напрягайся. А то будто
на похоронах. Улыбнись! Можешь ты улыбнуться или нет?
   -  Можу,  -  растерянно  улыбаясь,  отвечала  Катька  и  тут  же  опять
застывала, устремив глаза в пространство.
   Все-таки работа подвигалась и  Кире  даже  нравилась.  Она  уже  твердо
решила дать ее на выставку.
   В воскресенье Вадим не приехал. В понедельник утром пришла  телеграмма:
"Задерживаюсь три дня приеду пятницу".
   В этот день Катька была отправлена домой, Кира пошла на пляж.
   После обеда Варя, убирая со стола посуду, не глядя на Киру, сказала:
   - Хочу поговорить с вами, Кира Георгиевна.
   - Пожалуйста.
   Варя дождалась, пока мать ушла в комнату, и,  все  так  же  не  подымая
глаз, старательно сметая крошки со стола, тихо сказала:
   - Уезжали бы вы, Кира Георгиевна.
   - То есть как? Почему? - не поняла Кира.
   - А вот так... Уезжали бы.
   - Но ведь... - Кира Георгиевна не находила слов.  -  В  пятницу  должен
вернуться Вадим, и вообще...
   - А все-таки лучше бы вы уезжали, - все  так  же,  на  одной  ноте,  не
подымая глаз, в третий раз повторила Варя.
   Кира Георгиевна встала.
   - Может быть, вы мне все-таки объясните, почему?
   - Чего тут объяснять? Сами понять должны.
   - Это ваше мнение или мнение Марьи Антоновны тоже?
   - Ничье это не мнение... Просто я на вашем месте уехала бы.
   Варя говорила тихо, не повышая голоса, но в голосе  этом  чувствовались
решительность и твердость.
   Кира Георгиевна постаралась придать своему голосу такую же твердость  и
сказала:
   - Так вот, никуда я отсюда не тронусь.  Вернется  Вадим,  уедем  с  ним
вместе.
   - Ваше дело...
   Варя собрала тарелки и, ни разу так и не взглянув на  Киру  Георгиевну,
пошла мыть их под стоявшим во дворе краном.



13

   В поезде было невыносимо жарко - пассажиры, боясь пыли,  закрыли  окна.
Вадим  вышел  на  площадку.  Вспомнив  детство,  открыл  дверь  и  сел  на
ступеньки. Вечерело. Смешные тени  от  вагонов,  удлиняясь  и  сокращаясь,
прыгали по полям, огородам, бегущему вдоль путей кустарнику. Ветер приятно
трепал волосы. Поезд шел быстро - километров восемьдесят в час.
   Завтра Вадим будет уже в Киеве.  Вовка  повиснет  у  него  на  шее,  не
захочет слезать с рук. Мария силком заберет  его  -  Вадиму  нужно  тащить
чемоданы. Вовка разревется. Потом они отправятся в  гостиницу.  По  дороге
будут говорить о том о сем - как ехали, где останавливались в Москве,  что
надо купить в Киеве. В гостинице  пообедают,  внизу,  в  ресторане,  потом
уложат Вовку спать. И вот тут-то... Предстоящий разговор, о котором  Вадим
старался не думать и не мог не думать, приближался с каждым  днем.  Сейчас
он подошел вплотную.
   О Кире Георгиевне Мария знала давно. Еще в больнице, где  она  работала
врачом, он, выздоравливая после жесточайшей  дизентерии,  рассказал  ей  о
своей жизни.  Рассказал  и  о  Кире.  Мария  слушала  молча,  вопросов  не
задавала. И только на пятый год их  совместной  жизни,  когда  он  ехал  в
Москву, спросила:
   - А жена твоя первая в Москве сейчас?
   - Не знаю, - ответил он. - Возможно, и  в  Москве.  (Как-то  в  журнале
"Искусство" он увидел фотографию скульптуры,  под  которой  стояла  Кирина
фамилия, а в скобках значилось: "Москва").
   Больше о Кире разговора не было.
   Сейчас он должен возобновиться. Он заранее знал, что скажет Мария.  Она
не будет ни спорить, ни возражать, она только скажет: "Надеюсь,  Вовку  ты
мне оставишь?" И он не сможет ничего ответить, кроме как: "Да, конечно"...
   Да, конечно...
   Месяц тому назад, когда он впервые вошел в Кирину мастерскую,  и  потом
за красным столиком, и ночью на мосту, и по вечерам на Сивцевом Вражке все
было ясно.  Вернулось  прошлое.  То  самое  прошлое,  которого,  иной  раз
казалось, вовсе и не было...
   Как-то  у  них  в  бараке  неизвестно  откуда  появилась   открытка   -
старенькая, мятая открытка с видом Киевского университета. Он повесил ее у
себя над изголовьем. Бог ты мой, сколько лет ходил он мимо этого длинного,
с колоннами, темно-красного здания - сначала в школу, потом  в  профшколу,
потом на кинофабрику. Он помнил в нем каждый завиток  на  колонне,  каждое
окошко - в первом слева, на втором этаже, вделаны были часы, по ним всегда
было видно,  на  сколько  ты  опаздываешь,  -  помнил,  как  сажали  перед
университетом первые жалкие каштанчики и топольки... И, сидя  на  нарах  в
бараке, он смотрел на эту старую, довоенную, помятую  открытку  и  задавал
себе вопрос: неужели я опять это увижу? Неужели это возможно? И оказалось,
что возможно. Увидел.
   Но странно, именно тут, в  Киеве,  он  впервые  почувствовал,  как  все
постепенно смещается. Сначала неясно, почти неощутимо,  потом  все  четче,
четче. Сквозь знакомое  милое  прошлое  стало  прорисовываться,  вырастать
что-то новое, как выросли за двадцать лет эти самые тополя и каштаны перед
университетом. И то и не то как будто...
   В Яреськах все сместилось еще больше.
   Вадим знал - Кира всегда была эгоцентрична. В свое время ему  это  даже
нравилось. Я, мол, такая - хотите принимайте, хотите нет. И он  принял.  А
сейчас? Почему сейчас его отчего-то  коробит?  Так,  как  будто  мелочи...
Сидишь за столом, разговариваешь, а она вдруг: "Минуточку!" - и  исчезает.
Оказывается,  что-то  там  не  долепила,  переделывает.  Потом   вернется:
"Прости, ты о чем-то рассказывал. Ну ладно, продолжай,  продолжай".  А  ты
рассказывал о своем друге, своем самом близком друге... И не то что ей это
не интересно, просто она живет в своем собственном мирке. Что-то  проходит
мимо нее, не  коснувшись  даже,  что-то  чуть-чуть  заденет,  что-то  даст
вспышку, искру, короткое замыкание  и  погаснет,  а  что-то  завладеет  ею
целиком, и тогда начинается одержимость. Как сумасшедшая бегала по  Киеву,
так же, вероятно, и работает, если ей работа нравится. Все, что, например,
произошло с Вадимом за прошедшие годы, коснулось ее, как некая прилетевшая
издалека комета  -  коснулось,  дало  ослепительно  яркую  вспышку,  потом
погасло. Все  это  для  нее  нечто  далекое,  непонятное,  ни  во  что  не
укладывающееся, абстракция и потому - вот это-то самое страшное - не очень
ей нужное. А его стишки двадцатилетней давности  -  это  близкое,  родное,
свое и, судя по всему, крайне необходимое. А для  него,  оказывается,  все
это уже "плюсквамперфектум", как говорил один старичок в тюрьме.
   До злополучного ноябрьского вечера  тридцать  седьмого  года  они  жили
одной жизнью. Мое - твое, твое - мое. И  все  понятно.  Теперь  у  каждого
свое. У нее профессия, доставляющая ей не только удовольствие, но и деньги
(впр