- Вытащу карточку сына  и  скажу
ему: "Вот и стукнуло мне семьдесят, Юра. И за эти семьдесят лет  сделал  я
то-то и то-то. И не очень  стыжусь  того,  что  сделал.  А  почему-то  мне
невесело. Почему?"
   Весь последующий  рассказ  Юрочка  прослушал,  упершись  подбородком  в
сложенные на столе руки, глядя  в  окно,  розовое  от  заката,  ничего  не
говорящее небо. А рассказ был грустный. Рассказ человека,  который  прожил
длинную, нелегкую и небесполезную жизнь, а к концу ее  обнаружил,  что  он
совсем один. Кругом люди, а он  один.  Это  трудно  даже  объяснить.  Есть
друзья, знакомые, студенты, есть жена, есть Луша, и все они  его  любят  и
уважают, а в общем - пустота. И дело даже не в том, что вот уехала жена  и
за месяц только одну открытку ("В том, в том, именно  в  том!"  -  подумал
Юрочка), а в чем-то другом, в  неумении  быть  хоть  с  кем-нибудь  совсем
близким. А это, вероятно, самое важное - знать, что  ты  необходим  другим
людям. Тогда и они тебе будут нужны. А так...
   - Я трезво смотрю, Юрочка, на себя и на свою жизнь.  Я  знаю,  какой  я
художник. Не обольщаюсь. Так, на среднем уровне. Профессионально  крепкий,
как принято говорить. И не перебивайте, слушайте... Все это я знаю, другой
на моем месте стал бы говорить о молодости, о прошедших годах, о том,  что
люди были тогда не те, "богатыри, не вы..." Нет, не буду. И  богатырем  я,
по правде сказать, не был... Мне просто грустно.  Грустно,  потому  что  в
жизни нужно чувствовать себя необходимым.  А  я...  я,  в  лучшем  случае,
только нужен... Да и то не знаю, очень ли.
   До  этого  Николай  Иванович  говорил  тихо,   спокойно,   могло   даже
показаться, что все это давно уже сформулировано - так это было размеренно
и ровно, особенно для человека подвыпившего, - в этом же  месте  он  вдруг
запнулся, умолк, потянулся  было  за  бутылкой,  увидел,  что  она  пуста,
растерянно оглянулся по сторонам, потом взял бутылку и вышел  из  комнаты.
Через несколько минут вернулся. Краснота его прошла, он был бледен. Подсел
к столу. Улыбнулся. Улыбка получилась немного жалкой.
   - Я вспомнил случай, - Николай Иванович  вытянул  из  кармана  папиросу
(курил он не переставая, прикуривая  одну  от  другой),  -  к  слову,  так
сказать.  Случай  на  одном  юбилее.  Рассказик  короткий,  не  пугайтесь.
Отмечали какое-то "летие" одного старого, доброго, хорошего художника. Его
все любили. По очереди подымались  на  трибуну,  читали  адреса,  говорили
речи, обнимали старика, целовали. И, ей-богу,  все  это  было  от  чистого
сердца. Особенно меня тронули двое студентов. Симпатичные такие ребята,  в
бархатных курточках, со славными,  немного  смущенными  физиономиями.  Они
как-то очень просто и хорошо обратились к старику.  Он  даже  прослезился.
Грешным делом, и я тоже. А потом на лестнице я услышал их разговор  -  они
меня не видели. Один говорил другому:  "Главное,  на  другой  конец  стола
сесть (речь шла о предстоящем банкете), а то замучает старик разговорами -
о цели жизни, и как он свою прожил". Сказали и побежали куда-то вниз.
   Юрочка сжал голову руками. Самое ужасное было то,  что  слушая  рассказ
Николая Ивановича - а  слушал  он  его  внимательно,  сочувственно,  -  он
невольно ловил себя на  том,  что  ждет  удобной  паузы,  чтобы  встать  и
распрощаться. Вероятно, надо было другое - сделать веселое лицо и  сказать
что-нибудь вроде того, что все это неправда, что вовсе он не одинок,  что,
наоборот, он всем нужен, и ему, Юрочке, в частности,  вот  он  научил  его
разбираться в картинах, отличать плохое от хорошего, ну и еще что-нибудь в
этом роде. Но  это  почему-то  не  получалось,  и  веселое  лицо  тоже  не
получилось. Наоборот, Юрочка сидел и тупо смотрел в окно, а  когда  старик
начал  свой  рассказ  о  юбилее,  подумал:  "Вот   доскажет,   я   встану,
извинюсь..."
   И вдруг ужасно захотелось, чтоб  перед  ним  сидел  сейчас  не  Николай
Иванович - милый, хороший, но в общем действительно  не  очень  нужный,  а
Вадим Петрович. Как он тогда сказал: "А может,  и  я  был  кому-то  нужен,
полезен..." Да, был! Не  мог  не  быть.  Юрочка  это  знал.  И  ему  вдруг
смертельно стало жаль, что нет рядом с ним сейчас Вадима Петровича  и  что
бог его знает, встретятся ли они еще когда-нибудь...
   В дверь постучались. Потом она приоткрылась, и в ней показалось  желтое
сердитое лицо Луши.
   - Вот, принесла вам...
   Она просунула  сквозь  щель  завернутую  в  бумагу  бутылку  и  тут  же
захлопнула дверь. Николай Иванович взял  бутылку  и,  не  ставя  на  стол,
протянул Юрочке.
   - Прошу. Вы это ловко умеете...
   - А может, не надо? - сказал Юрочка.
   - Надо.
   Юрочка выбил пробку. Николай Иванович подставил стопки.
   - Мне хотелось бы, Юрочка, - сказал он, глядя не на него, а  куда-то  в
сторону, в угол, - мне хотелось бы, чтоб вы не думали,  что  я  на  что-то
жалуюсь. Просто хотелось поговорить. Человеку иногда  надо  поговорить.  А
вам я верю. Несмотря ни на что...
   Юрочка почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось.  Сразу  вдруг
стало жарко. Всему, с головы до ног. Он залпом выпил свою стопку, поставил
ее на стол и прямо посмотрел на Николая Ивановича.
   - Николай Иванович, я не могу больше. Разрешите, я...
   - Нет, не  разрешаю.  -  Николай  Иванович  повернулся,  и  взгляды  их
встретились. - Не разрешаю... -  Он  поднес  стопку  к  губам,  всего  его
передернуло, и залпом ее выпил. - А теперь идите. Десятый час уже. Идите.
   Он мягко взял Юрочку за плечи и подтолкнул к двери.
   На Пушкинскую площадь Юрочка попал в половине десятого. Тони  не  было.
Он прождал полчаса. В десять ушел. Почему-то опять оказался у дома Николая
Ивановича. Окно на шестом этаже еще светилось.  Юрочка  потоптался,  зашел
было в парадное, но потом вернулся, взглянул еще раз на освещенное окно  и
зашагал в сторону улицы Горького.
   К этому времени на письменном столе Николая Ивановича  стояли  уже  две
пустые бутылки. Сам он лежал на тахте и  смотрел  в  потолок,  на  старые,
давно знакомые трещины. Одна из них похожа на профиль Пушкина.
   Когда часам к двенадцати Луша зашла в кабинет, чтоб убрать посуду,  она
застала Николая Ивановича лежащим. Галстук его был развязан, рука упала на
ковер. Глаза были открыты.
   Луша тут же бросилась к телефону.
   А  на  улице  Горького,  у  входа  в  ресторан  "София",   двое   дюжих
милиционеров пытались втолкнуть  в  машину  совершенно  пьяного,  отчаянно
сопротивлявшегося  молодого  человека.  Но  это  им  не  удалось,  человек
оказался сильнее их, вырвался и убежал.
   Наутро он ничего не помнил, кроме того, что кричал кому-то, что не даст
в обиду Николая Ивановича, а сам он сволочь  и  негодяй,  и,  проснувшись,
боялся взглянуть сестре и матери в глаза. Те тоже ничего не могли понять -
такое с их Юрой никогда не случалось.



15

   На харьковский скорый Кира Георгиевна  опоздала.  Приехала  почтовым  в
начале десятого. "И очень хорошо, - подумала она, - значит,  уже  встали".
Она сдала чемодан и авоську на хранение,  чтоб  не  таскаться  с  ними  по
городу, и тут же стала звонить во все киевские гостиницы. Только  в  пятой
или шестой - хорошо, что в Яреськах  на  почте  она  наменяла  целую  кучу
пятиалтынных, - ей сказали, что Кудрявцев действительно у них  остановился
и живет в тридцать восьмом номере.
   В  троллейбусе  было  душно  и  тесно,  кондукторша  на  всех  кричала,
пассажиры довольно дружно ей отвечали.  Между  собой  тоже  перекидывались
теплыми словечками. Одна толстая, красная  женщина  с  корзиной  в  руках,
когда Кира Георгиевна пыталась протиснуться к выходу, вдруг вызверилась на
нее: "Ну куда, куда? Точно от мужа  сбежала,  к  хахалю  торопится".  Киру
Георгиевну это рассмешило - значит, еще похожа на такую!
   Гостиница оказалась третьеразрядной, но над окошком администратора  все
же висело засиженное мухами объявление: "Свободных номеров  нет".  В  углу
сидела маникюрша. Рядом с ней на маленьком  столике  стоял  телефон.  Кира
Георгиевна набрала тридцать восьмой номер.
   - Вас слушают, - ответил женский голос.
   - Простите, Вадим Петрович еще спит?
   - Спит, а кто спрашивает?
   - Ничего, я позвоню тогда позже.
   - Это не по поводу квартиры? - Голос был приятный, низкий.
   - Нет, не по поводу квартиры. Я позвоню позже.
   - Минуточку. - Женщина, очевидно, положила трубку, потом опять взяла. -
Проснулся, сейчас подойдет.
   И сразу же голос Вадима:
   - Алло!
   - Это я, Вадим. Ты уже встал?
   - Кира?
   - Ага, я...
   - Откуда ты звонишь?
   - Отсюда, снизу.
   - Ничего не понимаю... Ты что, приехала? Случилось что-нибудь?
   - Нет, ничего не случилось.
   - Тогда чего ж?.. В общем, подымайся.
   Она хотела сказать, чтоб он спустился вниз, но он повесил трубку.
   Кира Георгиевна поднялась на третий этаж. Вадим  стоял  на  площадке  в
майке и пижамных штанах. Вид был непроспавшийся.
   - На самом деле ничего не случилось? - В голосе его была тревога.
   - Ничего.
   - А я уж испугался: может, с мамой что...
   - Нет, все в порядке.
   Они пошли по длинному, с бесконечными поворотами коридору.
   - А вещи твои где?
   - На вокзале.
   Вадим открыл дверь и пропустил Киру вперед.
   - Знакомьтесь.
   Высокая немолодая женщина торопливо прикрыла кровать одеялом.
   - Простите, у нас не прибрано, - сказала она.
   - Ничего, ничего, - Кира пожала протянутую руку.
   Обе мельком, не задерживаясь, взглянули друг на друга. "У  нее  хорошее
лицо", - подумала Кира Георгиевна.
   Из ванной комнаты донесся детский  голосок:  "Уже..."  Через  минуту  в
комнату вбежал Вовка -  светленький,  кудрявый,  в  красных  штанишках  на
бретельках. Увидев постороннюю тетю, он смутился.
   - Тебя как зовут?
   Вовка засунул палец под бретельку.
   - Ну, дай тете ручку.
   Он не шелохнулся. Началось было обычное в таких  случаях  уговаривание:
"Как тебе не стыдно... Ты ж большой уж мальчик... Ну, протяни тете ручку",
- но Вовка старательно наматывал бретельку  на  палец,  потом  сорвался  с
места в угол, где лежали грузовики и мишки.
   - Он у нас дикарь, - сказала Мария. - Боится чужих...
   Воцарилось молчание.
   - Так что же все-таки случилось? - спросил Вадим.
   - Да, собственно, ничего, -  сказала  Кира.  -  Просто  соскучилась  по
Москве. - И  тут  же  очень  оживленно,  точно  боясь,  что  ее  перебьют,
заговорила о том, что пора уже и честь  знать,  что  приехала  на  две-три
недели, а вот второй месяц уже пошел, что в  середине  сентября  ожидается
распределение заказов на оформление стадиона в Лужниках, и  вообще  хватит
уже загорать, надо за работу браться.
   Вадим молча  слушал.  Сидел  на  диване,  сгибая  и  разгибая  какую-то
проволочку. Ему было не совсем понятно, почему все эти разумные и  трезвые
мысли возникли у Киры столь стремительно  и  не  тогда,  когда  он  был  в
Яреськах, почему надо было сваливаться как снег на голову, не предупредив,
не позвонив, не сообщив телеграммой. Впрочем, Кира не знала адреса. И  все
же...
   - Может, вы с нами позавтракаете? - спросила Мария.
   Кира сказала: "Нет, спасибо, я уже поела",  но  потом  выпила  все-таки
чашку чая.
   Вовка взгромоздился на колени к отцу, исподлобья  поглядывая  на  Киру.
Несколько раз он  шептал  отцу  что-то  на  ухо.  Вадим  говорил:  "Ладно,
перестань", - и всовывал ему в рот ложку с манной кашей.
   - Кстати, почему ты не интересуешься причиной моей задержки? -  спросил
он Киру.
   - Да... Что произошло?
   -  Сегодня  комнаты  будут  распределять.  На  студии.  Должны   списки
вывесить.
   - А-а... - Кира не нашлась что больше сказать.
   Опять помолчали.
   Вадим посмотрел на часы.
   - Мне пора двигать. В одиннадцать надо уже там быть. - Он спустил Вовку
с колен и слегка шлепнул его. - Наелся? Валяй теперь  в  свой  угол.  Папе
надо штаны натянуть.
   Вовка слез с колен и  вдруг  часто-часто  заморгал,  потом  бросился  к
матери, уткнулся лицом ей в колени  и  разревелся:  "Пусть  тетя  уйдет...
Пусть тетя уйдет..."
   Он ничего не хотел слушать, и  сколько  его  ни  убеждали,  что  в  его
возрасте мальчики уже не плачут, а тетя  хорошая  и  принесет  ему  сейчас
конфетку, он ревел  и  все  повторял:  "Не  хочу  конфетку...  Пусть  тетя
уйдет... Пусть тетя уйдет..."
   И тетя ушла. Вадим тоже ушел с нею - было без четверти одиннадцать.


   До чего же глупо все  получилось.  Господи,  до  чего  глупо!  Явилась,
затараторила, уселась чай пить... Пила и все боялась, что  Вадим  и  Мария
заметят, как она волнуется. Заметили или нет? Мария - нет, или делала вид,
что не видит. Какая у нее выдержка! Как спокойно, с каким достоинством она
держится! Вадим говорит, что она наотрез отказалась от  киевской  комнаты.
Будет жить у матери. Единственное, что она сказала,  когда  Вадим  ей  все
рассказал: "Надеюсь, ты Вовку не собираешься у меня отнимать?" Кира  будто
слышала, как это было сказано. Не вопрос, не просьба, а короткий ответ  на
все сказанное Вадимом - тихий, спокойный, уверенный. И  вся  она  такая  -
тихая, спокойная, уверенная. Вероятно, она  хороший  врач.  Больные  любят
таких - немногословных, внимательных и, вероятно, решительных. И  глаза  у
нее хорошие - чуть усталые, с нависшими сверху веками, но  в  них...  Черт
его знает, что в них. Прощаясь, Кира почему-то отвела свой взгляд. Почему?
   Прошло, вероятно, полчаса, если  не  больше,  с  той  минуты,  как  они
расстались с Вадимом, - он вскочил в троллейбус и уехал на студию,  а  она
все еще сидела в скверике,  на  том  месте,  где  когда-то  стояло  здание
обкома, а  по-старому  -  Думы.  Рядом  сидела  совсем  молоденькая  мать,
очевидно студентка, - одной рукой  равномерно  качала  коляску  со  спящим
младенцем, в другой держала учебник по статике. Один раз он упал на землю:
девушка заснула. Кира подняла учебник, и обе они друг другу улыбнулись.
   "Вот   тоже    судьба,    -    подумала    Кира,    -    девочке    лет
восемнадцать-девятнадцать, не больше. Миловидная, но очень  уж  худенькая.
Родители были, вероятно,  против  замужества.  Потом  смирились  и  только
просили  не  торопиться  с  ребенком.  А  они  взяли  вот  и   преподнесли
подарок..."


   С Вадимом разговор не получился. Оба были напряжены, неестественны,  не
смотрели друг другу в глаза. Впрочем, когда идешь рядом, в глаза обычно не
смотришь. О главном оба  не  говорили.  Он  спросил,  сколько  она  думает
пробыть в Киеве, где остановится. Остановится у Лиды, проживет дня  два  и
поедет в Москву - чего тянуть? Вадим стал расспрашивать о Лиде, потом,  не
дослушав,  сообщил,  что  приехал  его  режиссер  и  вечером  они   должны
встретиться. Поговорили о сценарии,  о  режиссере,  и,  только  подойдя  к
троллейбусной остановке, Вадим, как бы между прочим, спросил:
   - Так когда же мы увидимся? И где?
   Кира сказала, что вечером позвонит. Подошел троллейбус, и Вадим  укатил
на студию.


   Ребенок в коляске заплакал. Молодая мать  спохватилась,  посмотрела  на
часы.
   - Ох ты господи... Опять прозевала. Ничего, Вовочка, сейчас покушаешь.
   - Вовочка? - спросила Кира.
   - Ага... А что?
   - Ничего, просто так. Сколько ему?
   - Третий месяц. Вчера третий месяц пошел. Он ведь у нас семимесячный.
   - Ну и как, ничего? - Кира заглянула в коляску, мальчик уже успокоился,
мирно посапывал.
   - С ним-то ничего. - Мать улыбнулась. - А вот со статикой... Не  успела
весной сдать, приходится отдуваться теперь. - Она опять весело улыбнулась,
кивнула головой и покатила коляску по асфальтовой дорожке.
   Кира поглядела ей вслед - молодая мать быстро и  ловко  перешла  улицу,
лавируя среди машин. И  впервые  в  жизни  Кира  с  какой-то  невероятной,
неожиданной вдруг остротой почувствовала, как  ей  жаль,  что  у  нее  нет
такого вот Вовочки. Или такого, как тот, что прогнал  ее  совсем  недавно.
Нет и не будет. Никогда не будет...
   Страшно громко, перекрывая уличные шумы, пробили  куранты.  Двенадцать.
Кира обернулась. Били часы на Почтамте.
   "Надо зайти спросить, - подумала Кира, - может,  что-нибудь  из  Москвы
есть..."
   Из Москвы оказалась телеграмма.
   - Уже больше недели  лежит,  -  укоризненно  сказала  курносая,  вся  в
кудряшках  девушка  из  "До  востребования"  и   протянула   повестку.   -
Распишитесь вот тут.
   Кира расписалась, потом вскрыла телеграмму. В  ней  сообщалось,  что  у
Николая Ивановича инфаркт, положение тяжелое.



16

   Был третий час ночи, троллейбусы уже не  ходили,  и  Вадим  протоптался
минут двадцать, если не больше, на пустынной окраинной остановке, пока его
не подхватил задрипанный "Москвичек". Развалившись на заднем сиденье, стал
размышлять о судьбах человеческих.
   Вот, пожалуйста, Ромка... Тоже отсидел свою "десятку",  а  сейчас  всем
доволен, весел, сомнений никаких.
   Ромка Телюк - а по-лагерному, бог его знает  почему,  Базука  -  честно
провоевал всю войну разведчиком: сначала рядовым, потом командиром взвода,
а к концу войны - командиром разведроты. Грудь  его  сверкала  орденами  и
медалями, начальство любило, и все было бы хорошо, если б  не  дернул  его
черт присвоить чужую корову. К тому же  из-за  этой  же  проклятой  коровы
("нужна она  мне  была,  я  тебя  спрашиваю?")  влепил  оплеуху  какому-то
штабному офицеру. В результате показательный суд и  "десятка".  С  Вадимом
встретились они на Колыме в пятьдесят третьем году, незадолго до того, как
Ромку амнистировали. Вместе прожили  в  одном  бараке  что-то  около  трех
месяцев.
   Парень он был молодой  -  лет  на  десять  моложе  Вадима,  -  веселый,
разбитной, красивый, этакий украинский парубок, стройный,  "кучерявый",  с
ослепительно белозубой улыбкой. К тому же играл на гармошке и хорошо  пел.
В лагере таких любят. На фронте, вероятно, тоже...
   Сейчас они  встретились  совершенно  случайно.  Найдя  в  списках  свою
фамилию, против которой стояло таинственное: 3 ч. - N_14 - 1 к. - 18 м.  -
6 Чок (это значило, что Кудрявцев  В.П.  получает  на  трех  человек  одну
восемнадцатиметровую комнату в квартире N_14,  корпус  6,  на  Чоколовском
массиве), Вадим вместе с  другими  счастливцами  зашел  в  магазин  "Вино"
против Бессарабки. Там-то и застукал его Ромка. Вихрем налетел.
   - Черт полосатый! Думаешь, сбрил вуса и никто не узнает? Черта с два! -
Он обнимал и тискал Вадима так, что кости затрещали. - Двинули ко мне? Как
раз получку получил. Жинку увидишь. Таких  еще  не  видал.  А  малосольные
огурчики делает - закачаешься! Отпустите его, хлопцы, шесть  лет  ведь  не
видались, ей-бо...
   Потом до глубокой ночи сидели в новой Ромкиной  квартире,  и  красивая,
под стать ему, рослая, чернобровая Ксана все подставляла  и  подливала,  а
Ромка все говорил, говорил, говорил - он вообще был не из молчаливых, а уж
когда выпьет...
   - Вот так, Димка, и живем. Не жалуемся. Квартирка шо надо. Три года  за
нее воевал. Сам на стройке работал. Ничего, а? Паркет, правда, неважнец, и
уборная вместе с ванной, ну да хрен с ней, зато никаких тебе  соседей.  От
центра на троллейбусе двадцать пять минут, ну тридцать, а есть гроши, бери
такси - за десять минут и тут...
   Он демонстрировал телевизор "Темп-3", холодильник  "Днипро",  годовалую
дочурку Таню, разметавшуюся сейчас в своей постельке в соседней комнате.
   - Ничего девчонку сработали, а? А скоро и хлопец будет,  заготовка  уже
есть. - Он весело хлопал свою красивую жену по  животу,  а  та  заливалась
краской. - А ну, Ксанка налей нам  еще...  Димка  ж  мировой  парень.  Вот
только с работой что-то того...  Иди  к  нам,  говорю,  а  он...  Ну  чего
вылупился, а? Ей-богу, не пожалеешь.
   Работает он электросварщиком, начальство его ценит -  вот,  пожалуйста,
грамоты: одна, вторая, третья; зарабатывает прилично - тысячи две, а то  и
больше.
   - Будешь у нас мотористом. Для начала, для  раскачки.  Восемь  бумаг  в
месяц, работа - не бей лежачего. Потом научу варить. Поступишь на курсы  и
опять к нам. А хлопцы у нас мировые,