Кира  Георгиевна,  спустившись  с  лестницы,  влезала  в
комбинезон и путалась в штанине. - Делать мне нечего. Пусть сюда идет.
   Люська убежала.
   Через минуту хлопнула дверь в сенях.
   - Можно?
   В мастерскую вошел немолодой человек в гимнастерке, в сапогах, высокий,
седоватый, с усами вроде чапаевских. Вошел и остановился в дверях.
   Кира Георгиевна, справившись наконец со штаниной, обернулась. Несколько
секунд оба молча смотрели друг на друга.  Потом  Кира  Георгиевна  сказала
как-то медленно, с паузой:
   - Усы... Зачем усы?
   Человек улыбнулся.
   - Для красоты. Усы  украшают  мужчину.  -  Он  сделал  несколько  шагов
вперед. - Здравствуй.
   - Здравствуй. - Кира Георгиевна пожала протянутую руку и вдруг села  на
диван.
   Человек медленно осмотрел мастерскую. Мимоходом оценивающе взглянул  на
Юрочку.
   - Знакомьтесь, - сказала Кира Георгиевна. - Юра... Вадим Петрович...
   Они пожали  друг  другу  руки,  крепко,  по-мужски,  может  быть,  даже
несколько крепче, чем надо.
   Кира  Георгиевна  встала  и,  зачем-то  свернув  валявшееся  на  диване
полотенце, положила его на подоконник.
   - На этом мы сегодня кончим, - сказала она.
   - До четверга? - спросил Юрочка.
   - Ага,  до  четверга.  -  Кира  Георгиевна  наморщила  брови  и,  точно
соображая что-то, посмотрела на него. - Или нет...  Позвони  мне  в  среду
вечером... Часиков так в одиннадцать.
   - Ладно.
   Юрочка кивнул незнакомцу - тот ответил тем же - и вышел.


   В среду вечером Юрочка трижды звонил Кире Георгиевне, но два раза никто
к телефону не подошел, а на третий ответил Николай Иванович.
   - Не знаю, Юрочка, где она, -  сказал  он.  -  Растворилась  где-то.  И
записки не оставила. Позвони-ка через часок.
   Через час ее тоже не оказалось. Позже звонить было уже неловко.
   На следующий день, в четверг, Юрочка был свободен  и  решил  на  всякий
случай заглянуть в мастерскую.
   Во дворе, как всегда, околачивалась соседская Люська.
   - А там дядька живет, - сообщила она Юрочке. - Второй день уже.
   Дядька, когда Юрочка вошел в мастерскую, стоял у окна и сбривал усы. На
нем были трусы и старая, выцветшая, лопнувшая под мышкой майка.
   - Очень хорошо, - сказал он, увидев Юрочку. - Подбреете мне шею.
   Юра поздоровался.
   - А Киры Георгиевны нет?
   - Нет и не  будет.  Просила  извиниться  перед  вами.  У  нее  какое-то
совещание.
   - Совещание? - Юра удивился. Кира Георгиевна, насколько он знал, ни  на
какие совещания никогда не ходила.
   - Так точно. Просила, чтоб вы ей вечерком позвонили. -  Гость  протянул
бритву: - Прошу.
   Пока Юрочка подбривал шею, они говорили о качестве бритв.
   Потом гость вытерся одеколоном. Без усов он казался гораздо моложе.
   - Вы  завтракали?  -  спросил  он,  вытирая  и  складывая  в  коробочку
безопасную бритву.
   - Завтракал.
   - Жаль.
   - А что?
   Гость наклонился и молча вынул из-под стола поллитровку.
   - Может, за колбасой сбегать? - спросил Юрочка.
   Гость засмеялся.
   - Понятливый молодой человек! Не надо. Все есть. - Он развернул лежащий
на столе сверток. Там оказались  ветчина,  сыр  и  банка  с  маринованными
огурцами.
   - Открой-ка ее, - он перешел вдруг на "ты", - а я тем временем о посуде
позабочусь.
   Посудой оказалась вазочка из-под цветов и бритвенный стаканчик.
   - Тебя, значит, Юрой зовут? - сказал он, разливая водку. - И  работаешь
натурщиком?
   Юрочка кивнул головой.
   - Основная профессия?
   - Нет, я электрик.
   - Ну, это лучше. А  меня  зовут  Вадим  Петрович.  Напоминаю,  так  как
уверен, что ты уже забыл. Ну, пошли!
   Они закусили ветчиной.
   - Такие-то дела... А это, значит, под тряпками - ты? -  Вадим  Петрович
кивнул в сторону скульптуры, обмотанной, как всегда, мокрыми тряпками.
   - Я.
   - Судя по всему, занимаешься боксом?
   - Занимался.
   - Почему в прошедшем времени?
   - Да так как-то все... Не  успеваешь.  В  армии  было  время,  даже  на
соревнованиях выступал, а сейчас...
   - Семья? - Вадим Петрович искоса посмотрел на Юрочку.
   - Мать, сестра...
   - Маленькая?
   - Да как сказать, четырнадцать лет.
   - Отца нет?
   - Нет.
   - Погиб на фронте?
   - Нет, после войны уже. Попал в катастрофу. Шофером был.
   - А мать работает?
   - Нет. На пенсии. Больная совсем. Сердце, печень, плохо видит...
   - Старенькая?
   - Не очень. Пятьдесят пять. Скорее даже молодая.
   - А братьев не было?
   - Был старший. Погиб под Кенигсбергом.
   Вадим Петрович налил опять.
   - Ты прости, вроде анкету заполняю. Но для меня это как-то... Ну ладно,
будь здоров.
   Он выпил, поморщился, повертел бутылку за горлышко.
   - Самый бы раз за второй сбегать. Но не будем. Не будем...  Он  пощупал
пальцами верхнюю губу и улыбнулся, в первый раз за все  время.  -  Странно
как-то. Восемь лет усы носил. А до этого четыре года еще и  бороду.  Итого
двенадцать...
   - А может, все-таки сбегать? - спросил Юрочка. - Тут рукой  подать,  за
углом.
   - Нет, не надо. Хватит.  Успеем  еще.  -  Вадим  Петрович  похлопал  по
карману, вынул пачку сигарет. - В город не идешь?
   - Могу и пойти. Только сначала давайте все-таки... - Юрочка  скрылся  в
каморке и сразу же вернулся оттуда с бутылкой в руке. - Грамм  двести  тут
есть.
   Вадим Петрович хлопнул Юрочку по спине - рука у него оказалась тяжелая.
   - А ты, хлопец, видать, любишь это дело.
   Юрочка улыбнулся:
   - Кто же не любит?
   - Я, например, не любил. Когда  мне  было  столько,  сколько  тебе.  До
двадцати совсем не пил. Занимался спортом. Между прочим, и боксом тоже.
   - Поэтому и нос у вас кривой?
   Вадим Петрович рассмеялся.
   - А что, здорово видно? - Он  посмотрел  в  зеркало,  то  самое,  перед
которым брился. - Кривой-таки... От бокса, ты угадал. Но не на ринге.
   Юрочке хотелось спросить, где и когда это произошло, но он постеснялся.
Вадим Петрович ему понравился.  Простой,  держится  по-дружески.  И  глаза
умные.
   - Ну ладно, раз принес, надо выпить. - Вадим Петрович чокнулся о  Юрину
вазочку.
   Несколько минут  молчали.  Потом  Вадим  Петрович  встал,  прошелся  по
мастерской, вернулся, сел на диван, пристально посмотрел на Юрочку -  тому
как-то даже неловко стало.
   - Тебе сколько лет? - спросил Вадим Петрович.
   - Двадцать два.
   - И не женат?
   - Не женат. - Юрочка покраснел.
   - Почему?
   - А кто его знает. - Юрочка еще пуще покраснел. - Школа,  потом  армия,
не вышло как-то.
   - Не вышло... Ясно. - Вадим Петрович пожевал губами. - А здесь, значит,
натурщиком работаешь?
   - Ага...
   Вадим Петрович опять пожевал губами.
   - Только натурщиком?
   - Нет. Я же вам говорил, что основная моя профессия...
   - Я не об этом.
   - А о чем?
   - О чем? Эх, парень, парень. Было и мне когда-то двадцать два года... -
Он порылся в кармане и бросил на стол мятую сторублевку. - А ну,  валяй-ка
в "Гастроном"... Только живо!..



7

   Ни на какое  совещание  Кира  Георгиевна  не  пошла  -  она  не  любила
совещаний. Просто бродила по городу.  Бог  знает  когда  в  последний  раз
бродила вот так, одна, по  улицам,  по  переулочкам.  Когда-то  очень  это
любила, потом почему-то не стало хватать времени.
   В Парке культуры и отдыха  ее  застала  гроза  -  шумная,  многоводная,
мгновенная. Она забежала от потоков  воды  в  ресторан  -  как  оказалось,
чешский. Чтоб не стоять без дела, взяла кружку  пива  и  порцию  странных,
толстых,   каких-то   вывернутых   наизнанку    колбасок,    именовавшихся
"шпекачками". Пиво  было  очень  холодное,  ломило  зубы,  но  приятное  и
хмельное.
   Потом в ресторан вбежала парочка  -  парень  и  девушка,  оба  насквозь
промокшие, босые, веселые. Тут же у входа,  прыгая  на  одной  ноге  и  не
переставая хохотать, девушка надела  туфли,  которые  парень  вынул  из-за
пазухи. Сели за соседний столик и тоже заказали пива.
   Глядя на них - веселых, молодых, - для них гроза  была  только  поводом
лишний раз посмеяться, - Кира с грустью подумала, что сейчас  вряд  ли  бы
уже сняла вот так туфли и побежала шлепать по лужам.  А  ведь...  В  каком
году это было? В тридцать шестом,  тридцать  седьмом?  Гроза  почище  этой
застала их как-то с Вадимом на Крещатике. Это была даже не гроза, это  был
потоп. Тогда залило нижние этажи и  подвалы,  и  об  этом  даже  писали  в
газетах. Крещатик, наполненный мутными потоками с улицы Ленина, Прорезной,
Лютеранской, превратился в бурную, многоводную реку. И они так же, как эта
парочка, хохоча от радости, по колено в воде пытались добраться до  своего
дома. А там тоже был потоп - крыша  протекла,  всю  комнату  залило,  и  в
раковину пришлось вылить три полных ведра отжатой тряпками  воды.  Сколько
смеху  было  тогда:  наконец-то  пол  помыли,   а   то   все   собирались,
собирались...
   С тех пор прошло двадцать два, нет, двадцать три года. Вчера они сидели
в какой-то захудалой столовой, кажется,  на  Ленивке,  недалеко  от  музея
Пушкина, и просидели там, пока ее не закрыли. Водки здесь не подавали,  и,
хотя Кира Георгиевна сказала "и очень хорошо",  Вадим  сбегал  все-таки  в
соседний магазин. Пить пришлось из граненых стаканов, делая вид,  что  это
нарзан.
   О чем они говорили в этот день?
   Сперва, когда шли по Арбату, Вадим расспрашивал о Софье Григорьевне,  о
Мишке ("Неужели уже папаша? Ай-ай-ай!"), о старых киевских друзьях,  -  из
них кто погиб, кто исчез, а кто если  и  жив,  то  как-то  волею  судеб  и
времени отдалился. Вадим слушал внимательно, почти  не  перебивая.  Потом,
пересекая Арбатскую площадь, они дружно поругали новый памятник  Гоголю  и
заговорили о скульптуре вообще, о Килиной работе, и тут Вадим сказал,  что
он очень рад, что Киля добилась таких успехов в деле, которое  так  любит.
"Это не всем удается", - сказал он. Кира Георгиевна промолчала. Потом  они
несколько минут шли молча, и Кира Георгиевна мучительно  искала  тему  для
разговора, и  тогда  он  сказал:  "Может,  зайдем  куда-нибудь,  я  что-то
проголодался". И они зашли в эту самую столовую.
   Пока Вадим бегал за котлетами и винегретом, Кира Георгиевна смотрела на
него сверху (они устроились наверху, на балкончике) и думала  о  том,  как
он, в общем, мало изменился, хотя походка и стала не  такая  уж  легкая  и
молодая, как была.
   Потом Вадим принес две порции мокрых  котлет  с  вермишелью,  винегрет,
бутылку нарзана и, разлив водку, спросил:
   - За что мы пьем?
   - За твое возвращение, конечно, - сказала  Кира  Георгиевна  и  тут  же
услыхала свой голос, чужой, далекий, не ее.
   ...Боже мой, боже мой, что ж это происходит?.. "За твое возвращение..."
Куда? К кому? Вот она сидит за этим красным,  покрытым  стеклом  столом  и
смотрит в тарелку, и перед ней стакан с какой-то гадостью, и ни о чем  она
еще не спросила и не знает, что спрашивать и  как  спрашивать,  и  вообще,
нужно ли спрашивать, и он тоже молчит, тоже не спрашивает. Когда  они  шли
мимо Гоголя, она сказала, что старый памятник поставили  совсем  недалеко,
во дворе того дома, где Гоголь умер, и  что  там  ему  даже  лучше,  и  он
сказал: "Реабилитировали старика", а она даже не спросила, реабилитировали
ли его самого. И сейчас она сидит, и  смотрит  в  тарелку,  и  выпьет  эту
водку, которая ей противна, выпьет потому, что так надо, так полагается  и
считается, что от этого становится легче...
   Вадим полез в карман, вынул бумажник, старый, лоснящийся, а из  него  -
фотографию:  двухлетний  мальчик  в  кудряшках,  забавный,   большеглазый,
удивленный и чуть-чуть кривоногий.
   - Мой сын, - сказал Вадим. - Володя.
   Кира Георгиевна подняла глаза.
   - Давай выпьем за него. Хочешь?
   - Давай.
   Он пододвинул ей стакан. Она взяла его обеими руками, чувствуя, что они
трясутся.
   Господи боже мой, что же это творится? Вот были вместе и расстались,  и
прошло двадцать лет, даже  больше,  и  за  эти  двадцать  лет  всего  было
столько, что и не разберешься. И вот они опять вместе, и ей уже  никто  не
нужен - ни Николай Иванович, ни Юрочка, никто...
   Милый Вадим, Димка, не суди меня строго. Я  плохая,  сама  знаю.  Но  я
никогда тебе не врала. И сейчас не вру. Я  такая,  как  есть.  Прими  меня
такой...
   Вадим сидел перед ней, слегка наклонясь вперед, положив локти на  стол,
медленно вращая перед собой стакан, и тоже смотрел на нее. И в глазах его,
таких знакомых  голубых  глазах,  в  которые  она  не  могла  до  сих  пор
взглянуть, она прочла то, на что, может быть,  уже  и  не  имела  права  -
ожидание. И она поняла вдруг, что все, что до  этой  минуты  стояло  между
ними, рухнуло.
   И он понял.
   - Киль, Киль, - сказал он. - Все ясно. Жаль только, что  и  у  нас  мог
быть такой Вовка. И было бы ему сейчас двадцать лет, а может, и больше.
   Сказал и похлопал ее слегка по руке.
   Да, да, их сыну могло быть уже двадцать лет, а может, и больше.  Он  бы
уже брился, и курил, и за девочками бы ухаживал, а может, и женился бы,  и
был бы у него сын такой, как этот Вовка... И тут Кира  невольно  подумала:
ведь Юрочке как раз столько лет, сколько могло быть их сыну.
   - Ну, выпьем же за Вовку, - сказала она.
   Он улыбнулся:
   - А кто говорил: "И очень хорошо, что нету"?
   Она выпила, поперхнулась, долго кашляла, он хлопал ее по  спине.  Потом
она попросила, чтоб он еще рассказал о себе, что хочет. И он рассказал. Он
уже пять лет женат - правда, не  расписан.  Первый  ребенок  у  них  умер,
второй жив и здоров, рахит пройдет, ножки уже заметно  выпрямляются.  Жену
зовут Марья Кондратьевна, или просто Муся, она моложе его на  десять  лет,
попала на Север позже,  чем  он,  хороший  товарищ.  Она  выходила  его  в
госпитале, она врач по  специальности.  Красивая  ли?  Да  как  сказать  -
наверно, обыкновенная. Карточки у него с собой нет. Высокая, худая, теперь
немного пополнела, глаза голубые, была когда-то брюнеткой,  сейчас  сильно
поседела.
   Обо всем этом Вадим говорил просто, спокойно, и по  всему  было  видно,
что к жене своей он относится хорошо, может быть, даже любит  ее.  И  Кира
Георгиевна вдруг почувствовала, что ей не хочется видеть эту женщину, даже
на карточке.
   Потом они гуляли по ночной Москве,  по  тихим,  безмолвным  набережным.
Вадим все рассказывал о себе. Кира молча  слушала.  Он  говорил  негромко,
спокойно, ничуть не стараясь ее разжалобить или поразить.
   Они вышли к Крымскому мосту, долго стояли на нем, глядели в  черную,  с
дрожащими огнями воду. Вадим накинул на нее свой пиджак, обнял  за  плечи.
Так они стояли и молчали, говорить уже не хотелось.
   Приехал, вернулся... Он рядом с ней, тут, на  мосту,  в  Москве,  через
двадцать лет. У него седые волосы, искривлен нос, появились  морщины.  Они
не могли не появиться, но, может быть, их было бы меньше, если б  все  эти
годы он жил в Киеве, в Москве, рядом с нею или даже побывал на  фронте.  И
все же пальцы его - она чувствует их на своем плече - остались  такими  же
сильными, может быть, стали даже сильнее, а  глаза...  Она  на  всю  жизнь
запомнит его глаза, его взгляд - там, за столиком  с  красным  стеклом,  -
великодушный, все понимающий, все-все понимающий взгляд...
   Они долго стояли на мосту. Прошел милиционер, посмотрел на них,  ничего
не сказал и пошел дальше. Потом, когда начало уже светать и Москва-река из
черной, потом лилово-голубой  стала  розовой  и  чуть  шероховатой,  Вадим
спросил:
   - Ну так как, Киль, что дальше будем делать?
   И она ответила:
   - Как - что? По-моему, все ясно.
   Это было вчера.



8

   Гроза умчалась так же стремительно, как  пришла.  Воздух  стал  свежим,
чистым, запахло травой, от луж на асфальте  подымался  легкий,  прозрачный
пар.  Кира  Георгиевна  вышла  из  ресторана,  кивнув  на  прощанье  милой
промокшей паре, - те весело помахали ей, чему-то опять рассмеявшись,  -  и
пошла вдоль Москвы-реки к Крымскому мосту.
   Все ясно, все ясно, все ясно...
   Она поднялась на мост,  остановилась  на  том  месте,  где  они  стояли
прошлой ночью. Из-под моста вынырнула лодка, длинная-предлинная, и четверо
ребят в белых майках, мерно ударяя по воде веслами, вмиг угнали ее куда-то
вниз по течению.
   Все ясно, все ясно, все ясно...
   Кира Георгиевна шла домой и машинально повторяла, а  потом  стала  даже
напевать: "Все ясно, все ясно, все ясно..." И,  подымаясь  по  лестнице  к
себе на шестой этаж (лифт был на ремонте), повторяла все то же.
   Николай Иванович был уже дома. Накрывал на стол. Это была его священная
обязанность, так же как нарезание лимона и  сыра  тончайшими,  прозрачными
ломтиками. Эти три домашних дела он, нужно сказать, делал  с  блеском.  На
этот раз, кроме аккуратно расставленных солонок, перечниц и горчичниц,  на
столе высилась длинная бутылка венгерского токая.
   - Это по какому же случаю? - удивилась и немного даже испугалась,  сама
не зная чего, Кира Георгиевна.
   Николай Иванович загадочно улыбнулся.
   - Не догадываешься?
   Он  старательно  разложил  крахмальные,  белоснежные   салфетки   возле
приборов, потом так же загадочно удалился в свой кабинет  и  через  минуту
вышел оттуда, держа нечто квадратное за спиной.
   Кира Георгиевна соображала:
   - Постой, постой, что ж у нас сегодня такое?
   - Неужели не помнишь?
   - Не помню.
   - А какое у нас сегодня число?
   - Бог его знает. Четверг, что ли, или пятница...
   Николай Иванович, продолжая  улыбаться,  торжественно  протянул  ей  то
квадратное, что держал за спиной.
   - Сегодня, к вашему сведению, четвертое июля, Кира Георгиевна.
   Господи, день ее рождения!
   Николай Иванович подошел и поцеловал ее в щеку.
   - А эту вещь я берег три месяца. Специально в  комиссионном  на  Арбате
попросил - как только появится у них Сарьян, оставить мне.  Ты  же  любишь
его.
   - Люблю. - Кира Георгиевна  улыбнулась,  посмотрела  на  очень  свежий,
солнечный этюд предгорий Алагеза с цветущими вокруг садами и отнесла его к
себе в комнату.
   "Господи, как все это некстати, - подумала она, кладя картину на  стол,
- как некстати..." Подымаясь сейчас по лестнице домой, она  твердо  решила
все рассказать Николаю Ивановичу. Тянуть нельзя.  Надо  говорить  сразу  и
прямо. "И вот, - думала она сейчас с  досадой,  -  как  раз  сегодня  день
рождения, Сарьян, торжество, до чего ж некстати..." И в то же  время,  как
часто бывает с людьми, когда надо предпринять какой-то трудный шаг и  есть
предлог его отложить, Кира  Георгиевна  внутренне,  не  признаваясь  самой
себе, обрадовалась этому предлогу.
   "Скажу завтра, - подумала она,  -  сегодня  как-то  неловко.  А  завтра
воскресенье, поедем куда-нибудь за город  и  там  обо  всем  поговорим..."
Почему говорить надо за городом, а не дома, было не совсем ясно.  Но,  так
или иначе, решение было принято, и Кира Георгиевна  вернулась  в  столовую
приветливой и улыбающейся, как положено имениннице.
   Токай оказался очень хорошим (так, во  всяком  случае,  заявил  Николай
Иванович,  тонкий  знаток  вин),  и  окрошка   тоже,   и   любимое   Килей
кисло-сладкое мясо, и вишневый кисель, и оба наперебой расхваливали  Лушу,
которая по случаю торжества сидела тут же и сияла от счастья.
   Пообедав, долго искали место для Сарьяна. Наконец нашли его в столовой,
решив перенести в коридор - место изгнания -  кем-то  подаренную  "Ночь  в
Гурзуфе", слишком традиционную и обоим порядочно надоевшую.
   Потом пошли на выставку чехословацкого  стекла,  часа  два  бродили  по
неузнаваемому Манежу, и Кира  Георгиевна  восторгалась  вкусом  и  умением
чехов.
   Вечер провели в консерватории - приехал  известный  немецкий  органист,
все знакомые говорили, что его обязательно надо послушать. Этого, пожалуй,
не стоило делать. За обедом, в  поисках  места  для  Сарьяна  и  потом  на
выставке Кира Георгиевна немного рассеялась, здесь же,  на  концерте,  где
надо было молча сидеть и думать, слушая Баха и Генделя, она  почувствовала
вдруг прилив жалости и нежности к Николаю Ивановичу. Вот сидит он рядышком
в своем сером костюме (н