очем, ерунда - деньги она никогда не считала), любящий старый  муж,  к
которому она,  очевидно,  привыкла  так  же,  как  к  хорошей  мастерской,
просторной квартире, разговорам об искусстве. Кроме того, этот  Юрочка,  к
которому Вадим не чувствует ничего дурного, хотя Кира думает,  должен  был
бы чувствовать. Смешно, ей-богу, но не чувствует, потому что и в этом тоже
Кира. Раз-два - и влюбилась. Такая и раньше была. Так и в него  влюбилась.
Так и сейчас, наплевав на все, поехала в Яреськи. Нет, не в  этом  дело...
Дело в другом,  в  том,  что  она  не  понимает  и,  очевидно,  не  может,
органически не может (так уж она устроена)  понять,  как  трудно  человеку
включаться в жизнь, от которой он отвык, как  трудно  заново  привыкать  к
тому, что ты человек, а не "зека", что  нет  вокруг  тебя  проволоки,  что
можешь всем говорить "товарищ". Он в первые дни несколько раз  ловил  себя
на том, что чуть было не обращался к  милиционеру  "гражданин  начальник".
Все это трудно, ох как трудно. А не радостно? - спросят его. Глупый вопрос
- конечно, радостно, еще бы. Но это не то слово,  нужно  какое-то  другое,
еще не придуманное, в  которое  входили  бы  и  радость,  и  удивление,  и
непонимание, и желание наверстать  упущенное,  и  переоценка  прошлого,  и
растерянность, и даже страх перед непривычным, и  мысли,  мысли,  мысли  о
будущем, которого, казалось, уже не будет, и вдруг оно открылось...
   Нет, не понять ей этого.
   А может, и хорошо, что не понимает?  Может,  так  и  надо?  Может,  ей,
человеку искусства (а для нее искусство, скульптура -  это  все,  так,  во
всяком случае, она говорит),  может,  им,  людям  искусства,  надо  видеть
только ясное, светлое, веселое?..  Вот  понравилась  же  ему  на  выставке
картина молодого художника -  он  забыл  его  фамилию  и  название  забыл,
кажется, "Май", или "Майское утро",  или  "Весна".  Солдаты  спят  в  лесу
вповалку, уткнувшись друг в друга. А  молодой  солдатик  вдруг  проснулся.
Проснулся, приподнялся на локте и прислушивается. К чему? К утру, к весне,
к соловьям? Морда детская, растерянная, удивленная, проснулся и по-ребячьи
не понимает еще, где он. И что-то снилось хорошее...
   Солдатик этот чем-то  напомнил  ему  Юрочку.  То  ли  круглой  курносой
физиономией своей, то ли широко раскрытыми, удивленными глазами. Вот  так,
не мигая, смотрел Юрочка на него в первый день их знакомства.  Нет,  не  в
первый, во второй, когда они  забежали  в  мастерскую  после  ресторана  и
проболтали  всю  ночь.  Сидел  на  продавленном  диване,  обхватив  руками
прижатые к животу колени, и, широко раскрыв глаза, пытался  разобраться  в
том, что говорил Вадим.
   Это был любопытный разговор. С чего он, собственно, начался,  Вадим  не
помнит. Кажется, он рассказывал, как они откачивали затопленную  шахту.  А
может, и нет. Юрочка слушал не перебивая, много курил. Потом,  в  какую-то
из пауз, мучительно морща  лоб,  заговорил  о  том,  что  никак,  мол,  не
укладывается у него в голове, - впрочем, по-настоящему он об этом даже  не
думал, - как это человек, переживший столько, сколько пережил Вадим, может
еще спокойно обо всем этом рассказывать.
   - Как видишь, могу. - Вадим улыбнулся.
   - Но ведь вас зазря посадили?
   - Зазря.
   - А сейчас, значит...
   Юрочка даже покраснел от напряжения, на лбу его выступил пот.
   - Ну как это вы... Как вы не озлобились?
   Вадим понял, о чем он  спрашивает.  Он  часто  сам  задавал  себе  этот
вопрос. И другие задавали.
   Да, в двадцать один год его посадили. Ему было тогда почти столько  же,
сколько Юрочке сейчас. И посадили зазря, как Юрочка выразился. И  просидел
полжизни. И не было облегчающего чувства, что страдаешь за дело, за  идею,
-  зазря  страдал.  И  вот  вышел  сейчас  на  свободу  и...  "Как  вы  не
озлобились?.." Как ни странно, но злобы у него нет. А была? Чего только не
было, не спрашивай. Все было. А сейчас... Сейчас  что-то  другое.  Почему?
Может быть, это от счастья, что выжил, вернулся, что сохранились еще силы,
что сидишь вот так и, покуривая папиросу, обо всем спокойно рассуждаешь. А
может, потому, что это было не твое личное горе, а трагедия  народа  и  ты
вместе с ним разделил ее. Трудно сказать почему... А может, и потому,  что
веришь, что такое не может повториться.
   - Не может повториться. - Вадим посмотрел на Юрочку,  тот  все  так  же
сидел, обхватив  руками  колени,  и  пристально  смотрел  на  него.  -  Ты
понимаешь? Не может.
   После этого они долго молчали. Вадим думал о Юрочке, о его поколении  -
поколении молодых людей, для которых тридцать  седьмой  год  уже  история.
Думал и о Кире. Задумывалась ли она, лепя из  глины  спокойного,  с  гордо
откинутой головой юношу, что на самом деле творится в живой  голове  этого
двадцатидвухлетнего  мальчишки,  которому,   когда   умер   Сталин,   было
шестнадцать лет, и он плакал тогда, боясь,  что  всему  пришел  конец.  И,
глядя на сидящего рядом с ним  Юрочку,  в  котором  сейчас  все  вопрос  и
ожидание ответа, вера и сомнение, желание разобраться в непонятном и таком
нужном, Вадим впервые, быть может, подумал: а не подменяет ли Кира в своем
искусстве все живое и сложное чем-то другим, внешне похожим,  а  внутренне
условным, придуманным? И только ли в искусстве?
   Думал Вадим и о себе, о своей молодости, беззаботной  и  веселой,  а  в
сущности пустой, заполненной пустяками и легкомысленной детской болтовней.
Думал и о последующих годах...
   - Нелегко во всем этом разобраться, -  сказал  он  под  конец,  как  бы
подводя итог всему разговору. - Могу  тебе  только  одно  сказать:  хочешь
верь, хочешь нет - вторые двадцать лет моей жизни для меня куда  важнее  и
значительнее, чем первые. Я столкнулся с людьми. С разными  людьми.  Много
передумал. И многому научился. И хорошему в том числе... - Помолчав, Вадим
добавил: - А может, и они у меня чему-то научились. Может, и я был кому-то
нужен, полезен... Может, еще буду... Ну ладно. Хватит обо мне.
   Тут Юрочка впервые заговорил о себе.


   - Гражданин, зачем нарушаете?
   Вадим вздрогнул. Над ним стоял усатый величественный железнодорожник  с
полевой сумкой в руке, уставясь в него начальственным взглядом.
   - На ступеньках сидеть не разрешается, пора бы знать.
   Вадим извинился и пошел в купе. Там  "стучали  в  козла".  Два  пожилых
командировочных  и  молоденький,  безусый  паренек  в  какой-то  форменной
фуражке. Увидев Вадима, он весело подмигнул ему.
   - Не пора ли закусить, товарищ начальник?  Я  что-то  созрел.  А  через
шесть минут Лубны.
   В Лубнах он стремительно пронесся мимо окна в  одной  майке  и  галифе,
заправленных  в  носки,  и  через  минуту  вернулся  сияющий,  как   новый
гривенник.
   Ему ужасно хотелось быть взрослым, этому  пареньку,  лихим,  обожженным
всеми ветрами и в то же время скептическим и все-все на свете  понимающим.
Переубедить его в чем-либо было невозможно: он все знал, и только  потому,
что он был молод и весел, на него никто не сердился и не обижался.
   - Водку делают теперь из угля, - говорил он, разливая ее  в  маленькие,
вставляющиеся один в другой  стаканчики,  вынутые  им  из  аккуратненького
чемоданчика. - Это я точно знаю.
   - А из какого угля? - подавив улыбку, спросил один из командировочных.
   - Из бурого, - без запинки отвечал паренек.
   - Точно?
   - Точно.
   Потом он вытащил  болгарские  сигареты  и  старательно  стал  ими  всех
угощать.
   - Лучше "Честерфильда", уверяю вас. У них фильтры делаются  с  примесью
лепестков розы. Они как губка всасывают никотин.
   Сам он, очевидно, только недавно начал курить -  старательно  стряхивал
после каждой затяжки пепел в пепельницу  и  не  отрывал  глаз  от  кончика
сигареты.
   Потом стал рассказывать, как его чуть не выкрали какие-то шпионы (где -
неважно, и почему - тоже неважно, тут он  многозначительно  подмигнул),  и
только потому, что он занял второе место по самбо,  шпионы  не  только  не
выкрали его, а были препровождены в надлежащее место. К концу его рассказа
по коридору прошла золотоволосая девица в белом свитере, он встрепенулся и
скрылся   -    "произведем-ка    рекогносцировочку..."    Рекогносцировка,
по-видимому, ни к чему не привела, так как он вскоре вернулся,  зевнул  и,
не успев сесть у окна, заснул. Пришлось укладывать его  на  нижнюю  полку.
Заснул он как ангелочек, засунув ладошки под щеку.
   Вадим забрался на вторую полку. Погасил свет.
   Посреди ночи паренек проснулся, завозился, выскочил в коридор,  спросил
кого-то: "До Иркутска сколько еще? Не проехали?", потом вернулся обратно и
опять заснул.
   Славный сосунок, подумал  Вадим,  а  в  общем  балбес.  И  от  водки-то
коробит, наливку ему еще вишневую из маминой  бутылки  сосать...  И  опять
вспомнился Юрочка. Как они не похожи, эти два парня.  И  насколько  Юрочка
привлекательнее этого, в общем  симпатичного,  все  знающего  и  ничем,  в
общем, не интересующегося болтунишки. Нет, Вовка у него будет не  таким...
Он из него настоящего человека сделает, из  этого  маленького  кривоногого
человечка, которого он увидит завтра на вокзале. "Ты Вовку,  конечно,  мне
оставишь?" - спросит Мария. "Да, конечно", - ответит он.
   Ну как ты скажешь это "да, конечно"?



14

   В середине августа Николай Иванович кончил свою работу и  отдал  ее  на
выставку. Все ее хвалили, говорили о психологической глубине проникновения
и прочее в том же роде, но сам Николай  Иванович  был  недоволен.  Картина
казалась ему поверхностной и скучной. Похвалы его не радовали. Он тосковал
от одиночества, не находил, куда себя деть.
   Знал  ли  Николай  Иванович  о  появлении  Вадима?  Нет,  не  знал.  Но
чувствовал, что что-то неладно. В последние дни перед отъездом Кира как-то
изменилась. Была какая-то возбужденная, торопливая,  озабоченная.  "Просто
нервничаю, - объяснила она, - конец работы..." И он верил, что она  просто
нервничает, кончая работу. Самосохранение - одно из присущих ему качеств -
не позволяло ему вникать в причины этой перемены.
   Первое время он регулярно писал Кире до  востребования  в  Киев,  но  в
ответ получил только одну открытку и, чтоб не быть назойливым, умолк.
   Как-то  в  Союзе  художников  ему   предложили   почему-то   билет   на
соревнования по боксу. Чтобы не сидеть дома (последнее  время  ему  как-то
особенно надоела квартира, Луша,  телефонные  звонки),  он  взял  билет  и
поехал в Лужники. Там во время перерыва  встретил  Юрочку.  Юрочка  был  с
девушкой,  очень  хорошенькой,  тоненькой,  в  ситцевом  платьице  и,  что
особенно  понравилось  Николаю  Ивановичу,  с  длинными,  закрученными  на
затылке в узел волосами. Оба стояли в очереди за ситро.
   Несколько  секунд  Николай  Иванович  колебался,   подходить   или   не
подходить, - ему показалось, что Юрочка заметил его и нарочно  отвернулся.
И все-таки подошел. Юрочка приветливо улыбнулся.
   - Вы где сидите, Николай Иванович? Может, к нам перейдете, мы у  самого
ринга.
   Николай Иванович пересел к ним.
   В течение почти двух часов здоровенные загорелые  молодцы  лупили  друг
друга огромными кожаными кулаками. Зрители кричали, вскакивали с мест. Это
был матч между командами  СССР  и  ФРГ,  поэтому  страсти  накалились  еще
больше, чем  обычно.  Юрочка  оживленно  комментировал  удары.  Тонечка  -
девушку  звали  Тонечкой  -  в  наиболее  острые  моменты  вскрикивала   и
прижималась к Юрочке. Николай  Иванович,  поглядывая  на  избивающих  друг
друга молодцов, только морщился и ждал, когда же это наконец кончится.  Но
почему-то не уходил - сидел и смотрел.
   После матча тысячи  людей  ринулись  к  выходу.  Юрочка,  весь  потный,
счастливый нашей победой, стал прощаться и вдруг спохватился:
   - Ох, что ж это я - даже не  спросил  про  Киру  Георгиевну.  Как  она?
Пишет?
   - Не очень. На этот счет она ленива.
   - Будете ей писать, привет от  меня.  Большущий.  -  Юрочка  взял  свою
Тонечку под руку. - Ну, всего хорошего.
   И тут, совершенно неожиданно для самого себя, Николай  Иванович  сказал
вдруг:
   - А может, пойдем куда-нибудь?
   Юрочка сразу и не понял:
   - Куда пойдем?
   - Ну так, посидим где-нибудь, выпьем чего-нибудь.
   Молодые люди переглянулись.
   - Мне нельзя, - сказала Тонечка. - Мне завтра рано вставать. А я далеко
живу.
   - Да, она далеко живет, - поддержал Юрочка. - И ей рано вставать.
   - Жаль, - сказал Николай Иванович.
   Молодые люди улыбнулись и помахали  ему  рукой.  Когда  они  отдалились
шагов на двадцать, Николай Иванович окликнул их:
   - Юрочка, на минутку... - Он  догнал  их.  -  У  меня  к  вам  нижайшая
просьба. Не заглянете ли вы как-нибудь ко мне? У меня лампа дневного света
испортилась. Не могу по вечерам работать.
   - Что ж, можно. Когда?
   - Когда вам удобно. Хоть завтра.
   - Ладно. Часиков так в семь-восемь. Вам удобно?
   - Удобно.
   И они в третий раз попрощались.


   Работы  с  лампой  оказалось  не  больше  чем  на  пять  минут.  Просто
испортился выключатель, и Юрочка заменил его новым.
   - Все в порядке. Можете теперь и по вечерам работать, -  весело  сказал
он, пряча свои инструменты в чемоданчик.
   Когда  Юрочка,  помыв  руки,  вернулся  в  кабинет,  Николай   Иванович
раскупоривал бутылки. На письменном столе у окна постлана  была  салфетка,
стояли две тарелки, два стакана, бутылка боржома, тонко нарезанные  сыр  и
колбаса, баночка икры.
   - Ну зачем это? - запротестовал было Юрочка.
   - Надо, - сказал Николай Иванович. - Вы что, торопитесь? На свидание?
   - Ага.
   - В восемь? В девять?
   - В девять.
   - У Большого театра или у Центрального телеграфа?
   - У Пушкина.
   - Туда рукой подать. Сейчас только четверть восьмого. Вам чего - водки,
коньяку?
   - Все равно. Водки лучше.
   - Это другой разговор.
   Весь  этот  недлинный  диалог  Николай  Иванович  провел   в   каком-то
несвойственном ему энергичном, напористом темпе. По всему видно было,  что
ему хочется выпить - грешок, которого раньше Юрочка за Николаем Ивановичем
не замечал.
   Почти сразу же он налил еще. Потом откусил  кусочек  хлеба  с  икрой  и
налил по третьей.
   - Ох, что-то мы заторопились, Николай Иванович. Может, перекурим?
   Николай Иванович ничего не ответил и выпил  третью.  Юрочке  ничего  не
оставалось, как сделать то же. Он сегодня не обедал и с аппетитом принялся
за закуску. Николай Иванович ничего не ел. Закурил. Потом сказал:
   - А ведь лампу-то эту я терпеть не могу. Свет у нее холодный,  мертвый.
Три года стоит без дела, только место занимает.
   Юрочка  удивленно  на  него  посмотрел.  Николай   Иванович   чуть-чуть
порозовел, в глазах появился неестественный блеск.
   - Просто, скажу  прямо,  захотелось  мне,  Юрочка,  увидеться  с  вами,
поговорить. - Он несколько раз зажег и потушил лампу. - А она мне вовсе не
нужна. Зря заставил вас возиться. Не сердитесь уж...
   - Ну что вы, Николай Иванович...
   - Ладно, давайте-ка еще по одной. Веселей будет.
   Они выпили еще по одной.
   Юрочка спросил, как прошло обсуждение выставки, он слышал, что  картину
Николая Ивановича очень хвалили.
   - А ну ее!..  -  отмахнулся  Николай  Иванович.  -  Не  хочется  о  ней
говорить. Ну похвалили. Ну и что? Я к этому уже привык. И знаете, как  это
у нас? Похвалит авторитет, особенно в центральной прессе,  ну,  значит,  и
все хвалить станут. А картина-то, скажем прямо, слабенькая, замученная. Ну
ее...
   Николай Иванович еще сильнее порозовел и от этого  стал  даже  казаться
моложе.
   - Нет,  не,  о  ней  мне  хочется  говорить.  -  Он  ткнул  папиросу  в
пепельницу, сразу же потянулся за другой.  -  О  другом...  Вот  прожил  я
шестьдесят три года. Многое за это время увидел,  многое  сделал.  Меньше,
чем хотел, но все-таки сделал. Вы простите меня, что я о себе  говорю.  За
всю жизнь я никогда или, скажем точнее, почти  никогда  не  позволял  себе
этого. Мне всегда почему-то кажется, что другим рассказы подобного рода не
очень интересны. И вам, боюсь, тоже не очень. Но человеку иногда  нужно...
- Он запнулся, потянулся опять за водкой, разлил по стопкам. - Ладно, - он
поймал осуждающий взгляд Юрочки, - пусть постоит. Вы знаете,  Юрочка,  мне
почему-то с вами легко. Сам не знаю почему. Может,  потому,  что  на  сына
моего похожи, а может... Вы не обижайтесь на меня,  Юрочка,  нельзя  же  в
конце концов только умное говорить... Знал я в детстве одного кавалериста.
Не молодой уже был и пьяница, горький пьяница. А когда-то  красавцем  был,
на дуэли бог знает сколько раз дрался. И была у него лошадь, знаменитый  в
свое время скакун  "Картежник".  И  вот,  как  напьется  этот  самый  Петр
Анисимович и станет ему тоскливо, звал он меня в свою комнату (а жил он  в
одном  доме  с  нами,  в  маленьком  таком  мезонинчике)  и  начинал   мне
рассказывать о том о сем и почему жизнь у него не удалась.  А  под  конец,
когда за мной приходили спать укладывать, всегда говорил: "Ты  не  сердись
на меня, Колька, но есть у меня  только  два  существа,  с  которыми  могу
говорить откровенно, - это ты и "Картежник" мой. Оба вы,  я  знаю,  хотите
мне только хорошего. А остальные? Не  знаю...  А  вы  -  только  хорошего.
Никогда не обманете, знаю..." А теперь давайте выпьем.
   Юрочка сидел, уставившись в свои руки, и молчал.
   Николай Иванович взял стопку.
   - Не люблю я тостов, но сейчас мне хочется выпить за вас. За  то,  чтоб
вы остались таким, какой вы есть.
   Юрочка молчал.
   - А какой вы есть, я знаю. Хоть мы и редко встречались. Есть в вас одно
качество, которое я особенно ценю в людях. Сейчас оно не очень-то в  ходу.
Деликатность оно называется.
   Юрочка молчал.
   - Вы знаете, что это значит - деликатность? -  Николай  Иванович  очень
серьезно посмотрел на Юрочку. - Высшая форма уважения к человеку. Чудесное
качество. Оно вовсе не исключает других, но те,  другие,  мне  они  как-то
меньше нужны, а это... Ну ладно, что-то я заболтался. Так за то,  чтоб  вы
остались таким, какой вы есть.
   Юрочка молча чокнулся и выпил. Никогда в жизни не попадал  он  в  такое
невыносимо тяжелое-положение. "Может, напиться? -  подумал  он.  -  Может,
тогда легче станет? Или поговорить со стариком начистоту? Но как? И  нужно
ли? Может, просто уйти?" А Николай Иванович шагал по  комнате  и  говорил.
Остановился над Юрочкой.
   - Вам не скучно, а? Вы прямо скажите. До Пушкинской площади пять  минут
ходьбы. Не опоздаете. А мне надо выговориться. Не с Лушей же, она  тут  же
перебьет и сама начнет говорить. И друзей у меня  как-то  нет...  То  есть
есть, и хорошие даже, ничего не скажешь, но начнешь  с  ними  говорить,  и
через минуту, глядишь, мусор какой-то начинается - что кто где написал или
сказал, и что было у  художников  на  последнем  пленуме,  и  где  достать
краски.  А  вот  о  простом,  человеческом...  -  Николай  Иванович  вдруг
остановился и, наклонив как-то набок  голову,  глянул  на  Юрочку.  -  Вот
смотрю я на вас и думаю.  Сидит  передо  мной  человек,  все  у  него  еще
впереди. И  молчит.  И  чего  ему  в  жизни  хочется,  я  не  знаю.  Стать
академиком, генералом? Не знаю. Знаю я только...
   Тут Юрочка перебил его, все так же не подымая головы:
   - Что вы все обо мне, Николай Иванович? Ведь вы ж о себе хотели...
   - А я о себе и говорю, именно  о  себе...  -  Николай  Иванович  нервно
рассмеялся, подошел к окну, постоял там. - М-да... Через месяц мне стукнет
шестьдесят три года. А через семь лет - семьдесят. Если доживу. И появятся
тогда в газетах статейки. И орденишко,  может,  какой-нибудь  подкинут.  И
собрание устроят. И говорить будут. Такой, мол, и такой, и вклад,  мол,  в
советское искусство сделал. А  я  буду  сидеть  в  кресле,  и  будет  мне,
вероятно, все это приятно и даже лестно... А потом приду  домой,  сяду  за
этот вот стол, вытащу карточку сына...
   - Не надо, Николай Иванович. Зачем это вы?
   - Нет, надо. И не перебивайте. - Николай Иванович повернулся. До  этого
он говорил, стоя у окна, спиной к Юрочке.