м быть. И стал. Честь и слава ему за это!
   - Нет, не за это. За то, что не отрекается.
   - Постой, постой, не об этом ведь речь. Вопрос в  том,  можно  ли  быть
одновременно...
   - Можно!
   - Нельзя!
   - А я говорю - можно! И докажу тебе...
   - Тише, - вступает третий,  -  давайте  разберемся.  Без  темперамента,
спокойненько.
   Делается попытка разобраться без темперамента, спокойненько. Но  длится
это недолго. Проводя параллели и  обращаясь  к  прошлому,  спотыкаются  на
Бухарине.
   - А вы знаете, что до ареста он был  в  Париже?  И  знал  же,  что  его
арестуют, и все же вернулся. Что это значит?
   Это завелся Ашот, главный полемист. Сашка пренебрежительно машет рукой.
   -  Политика,  политика...  Я  ею  не  интересуюсь.  Провались   она   в
тартарары...
   - Такой уж век, милостивый государь.  Хочешь  не  хочешь,  замараешься.
Твой любимый Пикассо "Гернику" написал. И  "Голубя  мира".  Члены  партии,
мать его за ногу. И Матисс тоже...
   - А я вот нет! И ты тоже. И ты... Почему?
   - Мы живем в другом государстве, мы все знаем.
   - А они читают все газеты, могли б и побольше нашего знать...
   - Ладно. Умолкните. Послушайте лучше, что сказал по поводу всего  этого
знавший в этом толк, небезызвестный Оскар Уайльд.
   - Чего этого?
   - Искусства.
   - Я знаю, что сказал по  поводу  искусства  Ленин.  Самое  массовое  из
искусств...
   - Это кино. Поэтому я в нем и работаю. - Исчезнув на минутку на  кухню,
Роман возвращается с четвертинкой. - Выпьем-ка за Оскара Уайльда.
   - А я предлагаю за Дориана Грея, - Сашка плеснул  в  стаканы.  -  Жутко
роскошный парень. Завидую.
   - А ты элементарный, советский, зажатый в тиски развратник.  Поэтому  и
завидуешь. Тихий, потенциальный развратник.
   - Мудило... И в отличие от меня не потенциальное.
   - Сволочь ты после этого. Я ему свою опохмельную чекушку не пожалел...
   - Все! - вскакивает Ашот. - Слово  предоставляется  мне.  Поговорим  об
элементарном экзистенцо-эгоцентризме.
   И начинается новый заход.
   Бестолковость  разговора,  перескакивание  с  темы  на  тему,   желание
сострить, винные пары - все  это  ничуть  не  мешает  им  вполне  серьезно
относиться и к поведению обоих подсудимых - в основном, гордость - за них,
и к тому, что самые великие художники мира так  легко  купились  красивыми
словами...  Для  них  это  не  пустые  понятия  -  Честь,  Долг,  Совесть,
Достоинство...
   Как-то они весь вечер провели, усталые после  спектаклей  и  концертов,
разбираясь в том, как в нынешнем русском языке обычные  понятия  приобрели
прямо противоположное значение. Честь и совесть, оказывается, не что иное,
как олицетворение партии. Труд - только благородный, хотя все  знают,  что
это сплошное  отлынивание  и  воровство.  Слово  "клевета"  воспринимается
только иронически - "Слушал вчера по "Голосу". Клевещут, что мы опять хлеб
в Канаде покупаем. А про водку в народе иначе,  как  "Колос  Америки",  не
говорят". А  энтузиазм?  Мальчик  спросил  у  отца,  что  это  такое.  Тот
объяснил. "Почему же тогда говорят - все с  энтузиазмом  проголосовали?  Я
думал, что это значит "так  надо,  велели".  И  все  такие  скучные..."  А
общественность? Что под этим подразумевается?  Монгольская  общественность
протестует, советская  возмущена...  Где  она,  как  она  выглядит?  Этого
понятия просто нет, исчезло, растворилось.
   Но осточертевшая политика - всюду,  паскуда,  сует  свой  вонючий  нос,
вызывая, может быть, самые ожесточенные споры - все же  для  них  была  не
главным. Главное - разобраться, что и как ты делаешь.  В  искусстве  твоем
родном, которому, что  ни  говори,  собираешься  посвятить  всю  жизнь.  В
двадцать пять лет влюбленность  не  только  в  кого-то,  но  и  во  что-то
необходима.
   Все трое считали друг друга талантливыми. Даже очень. И со свойственной
молодости безапелляционностью и бесцеремонностью брались решать не  всегда
даже разрешимые проблемы.
   С особой рьяностью предавался этому занятию Ашот. Роман часто отрывался
от компании, уезжая на несколько дней, а то, бывало, и на месяц  со  своей
киногруппой в экспедицию.  Ашот  с  Сашкой  оставались  вдвоем,  и  тут-то
начиналось то, что  Сашка  называл  "педагогикой".  Вечно  должен  кого-то
учить. Песталоцци советский. Дело в том, что Ашот считал Сашку  не  просто
талантливым,  с  прекрасными  данными  танцором,  но  и  актером.  Хорошим
драматическим актером.
   - Пойми, мудило, ты можешь  делать  куда  больше,  чем  делаешь,  -  он
вынимал свою трубку, закуривал и начинал поучения: -  Батманы  и  все  эти
па-де-де и падекатры прекрасно у тебя получаются, может быть, даже  лучше,
чем у других, но ты молод и глуп. Главное, глуп. Не понимаешь, что балет -
это не только ваша фуйня-муйня и балерин за сиськи хватать.  Балет  -  это
театр. В первую очередь театр.
   - Аркадий, не говори красиво. - Эта тургеневская фраза пускалась в ход,
когда Ашот излишне увлекался.
   -  Не  перебивай...  Балет  -  это   театр.   Иными   словами,   образ,
перевоплощение, влезание вовнутрь. Ну хорошо,  оторвал  принца  в  "Спящей
красавице", девчонки будут по тебе вздыхать,  ах-ах,  душенька,  а  кто-то
умирать от зависти, но, прости, что там играть, в твоем принце? Нет,  тебе
нужна роль. Настоящая роль. И надо ее искать. И найти. И  ахнуть  на  весь
мир. Как Нижинский Петрушкой.
   - Ашотик, миленький, для Петрушки нужен Дягилев. А где его взять?
   - Я твой Дягилев. И все! И слушаться меня надо.
   Из всех своих талантов - а Ашот и впрямь был талантлив: у него и голос,
что-то вроде баритона, очень приятного, и слух, и он пластичен,  прекрасно
копирует людей, неплохо рисует, пописывает, - но из всех этих талантов сам
он выделяет режиссерский. Сценарии всех своих  концертных  программ  пишет
сам, сам же себя и режиссирует. Мечта его -  создать  собственную  студию,
собрать молодых ребят, горящих, ищущих, и показать класс. Лавры Ефремова и
"Современника" не давали ему покоя. Все на голом энтузиазме,  в  жэковских
клубах, по ночам.
   - Что-нибудь  вроде  "Вестсайдской  истории",  понимаешь?  Ты  видал  у
Юденича? Блеск! Ничуть не хуже фильма.
   Сашка видал только фильм - на  закрытом  просмотре  -  и,  конечно  же,
обалдел.
   - Охмуряем того же  Володина,  Рощина,  Шпаликова  или  кого-нибудь  из
молодых, музыку закажем Шнитке,  и  напишут  они  нам  балет,  современный
балет.  А  что?  Начинал  же  Моисеев  с  "Футболиста".  Ну,  а  мы  -   с
"Аквалангиста". Подводное царство, Садко, русалки, аквалангисты в  масках,
с этими ружьями, атомные подлодки... Мир ахнет!
   Так, не замечая  времени  (однажды  это  началось  в  десять  вечера  и
закончилось, когда уже работало метро), могли они всю ночь  вышагивать  по
бесконечным набережным, по гранитным их  плитам,  бродить  вокруг  Медного
всадника, туда и сюда по Марсову полю. В любую погоду, в  дождь,  в  снег,
гололедицу.  Скользили,  падали,  хохотали.  И  строили  планы,   строили,
строили...
   Может быть, это лучшие дни в жизни, ночные эти шатания. Все впереди.  И
планы, планы. Один другого заманчивее.
   - Ну что, пошли попланируем?
   - Пошли.
   Господи, через много лет дни и ночи эти будут  вспоминаться  с  легким,
возможно,  налетом  юмора,  но  с  нежностью  и  умилением,   куда   более
безоблачными, чем воспоминания о первой ночи любви. Никаких стычек,  ссор,
обид, а если  и  были,  то  тут  же  забылись,  немыслимо  легко,  никакой
угрюмости. И не надоедает, и ноги не устают от  Литейного  до  Дворцового,
через мост, к Бирже - ну, дойдем до  сфинксов  и  назад  -  и  оказывались
почему-то у памятника "Стерегущему". И забывались осточертевшие Брежневы и
Косыгины, борьба за мир, прогрессивные круги и прочая мура.
   С Володиным и Рощиным ничего, конечно, не получилось, и Ашот решил  сам
взяться за дело. Как-то занесло их в повторный  кинотеатр  на  "Шинель"  с
Роланом Быковым. Когда-то ее видели,  но  позабыли,  а  сейчас  она  вдруг
вдохновила.
   - Все! Ты Акакий Акакиевич! - выпалил Ашот. - Ты и только  ты!  Я  пишу
"Шинель"!
   - Побойся Бога, - смеялся Сашка.  -  Акакий  Акакиевич  третий  этаж  с
трудом одолевает...
   - Если надо, я и старосветских  помещиков  заставлю  скакать.  Была  бы
музыка...
   И Ашот окунулся в Гоголя.
   Сашке на какое-то время сперло в зобу дыхание, но витал  он  в  облаках
более низкого слоя. "Я не стратег, я тактик", - говорил  он  и,  с  трудом
после ночной прогулки продрав утром глаза, бежал на репетицию.
   И  тем  не  менее  он  втягивался  все  же  в  эту  придуманную  Ашотом
увлекательную игру. А в игре этой рождалось - для Ашота, во всяком случае,
это было яснее ясного -  новое  слово,  то  самое,  ничуть  не  уступающее
русскому балету начала века в Париже. Никак не меньше. И, если  б  желание
могло сдвинуть горы, Арарат возвышался бы над Адмиралтейской иглой.



   3

   В самый разгар работы над  "Шинелью"  свалилась  на  Сашку  заграничная
поездка.
   - Ладно, катись покорять мир, - заявил Ашот, - а я к вашему приезду все
закончу.
   И Сашка улетел.
   Гастроли, судя по доходившим сведениям - даже "Голос Америки"  об  этом
сообщал, - проходили хорошо. Их продлили еще на две недели, поговаривают о
Штатах.
   Вернувшийся раньше остальных - то ли жена заболела, то ли мать умерла -
завлит Пупков  сообщил,  что  Куницын  прошел  отлично  -  вызовы,  цветы,
девочки. И не пьет.
   Потом наступила пауза. Никто из Канады не звонил. "Голос"  переключился
на более злободневное.
   - Глубинку обслуживают, -  заявлял  Роман.  -  В  Клондайк  поехали,  к
золотоискателям, "искусство - в массы".
   И вдруг...
   В  час  ночи,  когда  уже  все  легли  спать,  явился  к  Ашоту  Роман.
Встрепанный какой-то. Рануш Акоповна, мать Ашота, даже испугалась.
   - Ты чего? - поразился Ашот. - Другого времени не мог найти?
   - У тебя приемник есть?
   - Не работает, батареи сели. А что?
   - А то, что Сашка наш драпанул.
   - То есть как драпанул?
   - А вот так, драпанул, и все. Убежище попросил.
   Ашот обомлел.
   - Врешь! Не может быть.
   - Мне лабух их, Гошка-флейтист, сказал. Он слышал.
   - По "Голосу"?
   - А хрен его знает, то ли "Голос", то ли Би-Би-Си.
   - Врет твой лабух, напутал что-то...
   - Может, и врет, за что купил, за то и продаю.
   Долго молчали. Ашот стал искать трубку, первый признак  волнения.  Мать
из соседней комнаты спросила:
   - Что, какие-нибудь неприятности?
   - Да нет, так, чепуха, выпил лишнего... - и, положив палец на  губы:  -
Матери пока ни звука.
   Что и говорить, оба были  ошарашены.  Роман  домой  не  пошел,  остался
ночевать.  Устроились  вдвоем  на  продавленном  диване,  никак  не  могли
заснуть.
   - Не верю, ну вот не верю,  -  громким  шепотом  говорил  Ашот.  -  Ну,
честолюбив, ну, тщеславен, упился своим успехом, глаза и зубы разгорелись,
кто-нибудь там написал, что он второй Нуреев, но он же не Нуреев,  ему  не
только слава нужна...
   - Нужна, всем им нужна.
   - Без нас не нужна. Поверь мне. Я знаю Сашку как облупленного.
   - Но ты к славе относишься по-другому. Не презираешь, отнюдь нет, но  и
цену ей знаешь. Она ослепляет, но ты у нас соколиный глаз.
   -  Пойми,  Ромка,  он  же  ленинградец,  питерец,  он  не   может   без
Адмиралтейской иглы и дома на Мойке, без Черной речки, без  нас  с  тобой,
без мамы. Не может!
   - А вот и смог. Ты же  _сможешь_,  когда  попрешься  в  загс  со  своей
Антуанеттой.
   - С Анриеттой. Но это совсем другое. Я б и здесь с ней остался,  поверь
мне, но она ни в какую. Пробовал уже. Ни в какую...
   - В чем же разница? В предмете любви? Ты - в свою  парижанку,  а  он  в
успех... Успех, успех, Ашотик, с ним не так легко бороться.
   Для этого другие мускулы нужны. Не икроножные.
   - О Господи!.. - Ашот стал усердно выбивать трубку,  опять  закурил.  -
Как же жить будем?
   Так и не заснули они в эту ночь. Ни свет ни заря помчались в Кировский,
пронюхать. Театр был на гастролях - часть в Канаде, часть  в  Киеве,  -  и
слонявшиеся по коридору одиночки, к которым подкатились, не пробалтываясь,
озабочены были  собственными  материальными  трудностями.  Гошку-флейтиста
обнаружить не удалось, другие лабухи, в основном, стреляли на пиво.
   На третий или четвертый  день  Ромка  дознался  у  секретарши  Эльвиры,
которая  была  к  нему  неравнодушна,  что  слух  подтвердился,  продление
гастролей в Канаде  отменено  и  весь  состав  в  начале  будущего  месяца
вернется домой.
   - Ну и отколол наш Сашка, - не очень осуждая, вздыхала  рыжая  Эльвира,
поглядывая на Ромку. - Кто б мог подумать? Вы бы решились на  такое?  И  у
него ведь мама осталась...
   Как-то все  вдруг  оборвалось,  померкло.  Ходили  сумрачные,  пытались
узнать у владельцев "Спидол", кто что слышал. Но глушка остервенела, никто
ничего не мог поймать. Кто-то приехавший из Комарова говорил, что  чего-то
там уловил, но толком  понять  ничего  нельзя  было.  То  ли  через  забор
какой-то перепрыгнул, то  ли  из  ресторана  смылся,  оставив  чемоданы  в
номере. Мура какая-то.
   Никак не могли примириться - ни Роман, ни Ашот, - что все от  них  было
скрыто. Не мог же он просто так, глотнув тамошнего гнилого воздуха,  взять
да и решиться. Очевидно, готовился, заранее все продумал. И даже спьяну  -
ни полсловом.
   - А последний вечер, все эти "любовью брата, любовью брата",  что  это?
Хреновина какая-то, - Ашот кипятился, без конца прикуривал  трубку,  никак
не мог понять, как  открытый,  душа  нараспашку,  никогда  никакой  задней
мысли, весь наружу Сашка мог тайно к чему-то подготовиться. -  Ну  вот  не
может,  не  умеет,  не  получилось  бы.  Где-то,  краешком  каким-то,   но
проболтался бы... Ни хрена не пойму. А мама? Да она не переживет!  А  ведь
любит же, гад, ее. Мне бы таким внимательным  быть,  заботливым...  И  эти
слезинки в глазу, когда прощался.  Ведь  на  всю  жизнь!  И  с  работы  же
прогонят Веру Павловну, как пить дать...
   Роман эмоции свои скрывал.
   - Будем реалистами. Мама там или не мама, но  Сашка,  ты  же  знаешь  -
"желаю славы я"! Желает. И будет она у  него.  Увидишь.  Затмит  Рудольфа,
тому уже под сорок. К Сашке подкатились, не сомневаюсь, он там прошел, это
же факт, наговорил сорок бочек...  Буду  посылки,  шмотки  посылать,  маму
вызволю в конце концов, пройдет время, Брежнев закруглится, а  новый...  В
общем, купили нашего Сашку. Жаль, конечно, но купили Сашку. - И с грустью:
- И останусь я совсем один. Ты со своей парижанкой тоже ведь укатишь.
   Ашот мычал нечто невнятное. Анриетт вот-вот должна была приехать.
   В начале июля  возвратились  "канадцы".  Растерянные,  подавленные.  На
таможне продержали часа три, не меньше,  оставили  только  по  одной  паре
джинсов (везли по пять), рылись во всех сумочках, отобрали даже футбольные
и хоккейные журналы.
   Сашка, как выяснилось - говорили  об  этом  зло,  с  трудно  скрываемой
завистью, - действительно драпанул из ресторана.  За  час  до  отлета,  до
автобуса. Просто встал, не допив кофе, я сейчас, мол, все решили,  что  то
ли в уборную, то ли к телефону,  только  его  и  видели.  Все  чемоданы  с
барахлом остались. Он жил с Тимофеевым, второй скрипкой, все они  по  двое
жили, кроме начальства. Его с трудом удалось расколоть, Тимофеева,  но  на
третий день уговорили, потащили в "Восточный". Понять его  было  трудно  -
возможно, велели не трепаться, а может,  Сашка  его  ловко  вокруг  пальца
обвел, но, по его рассказам, Сашка не  очень-то  отлучался,  с  бабами  не
водился, по этой части было очень строго, сказали, тут же домой  отправят,
работы было навалом, уставали, как черти.
   - Ну, а он? Замечал ты что-нибудь? Волновался, нервничал?
   - Да вроде нет.  Последние  день-два,  может  быть.  Все,  в  общем-то,
волновались, бегали по магазинам, подсчитывали деньги. Бабы к нему  липли,
что и говорить, но, кажется, никого не трахнул.
   - Но, наверное ж, он с кем-то переговоры вел. Не мог же  без  этого.  С
кем-то встречался?
   - А хрен его знает. По телефону с кем-то говорил то ли по-английски, то
ли по-французски, я в этом деле ни бум-бум.
   Так толком ничего и  не  удалось  добиться  у  тупого  этого  скрипача,
насмерть ушибленного всем происшедшим на границе, у него чуть не  отобрали
купленный смычок, все деньги на него ухлопал, не жрал почти.  Помог  Зуев,
дерьмо дерьмом, но смычок не джинсы - заступился.
   Ашот и Роман по очереди толклись в театре. Потом Роман уехал на съемки,
остался один Ашот. Совсем затосковал. В театре, где его знали почти все  -
все же первый друг Куницына, - посматривали полуиронически,  полузлорадно.
"Что, распался коллективчик? - съязвил  как-то,  подхихикивая,  Большухин,
намеченный как замена Сашке. - Мушкетеры отечественной выпечки.  Советское
- значит,  отличное!"  Ашот  послал  его  подальше,  но  брошенное  словцо
"выпечка" пошло по театру. А в общем,  все  завидовали.  Прима  Готовцева,
никого не боящаяся, муж кегебист, прямо так и сказала: "Единственный среди
нас не дурак. А мы быдло, серое, засранное быдло..."
   Начальство - директора, зама, секретаря парторганизации - несколько раз
таскали в Большой дом, поодиночке и  вместе,  потом  все  трое  поехали  в
Москву.  Вернувшись,   созвали   собрание.   О   нем   рассказывал   потом
Гошка-флейтист. Вел собрание  какой-то  московский,  из  ЦК.  Позор,  мол,
пятно. Где воспитательная работа? Все слушают заграничное радио, газет  не
читают. Коллектив разболтался. Гастроли, правда, прошли на уровне,  газеты
хвалили, но между репетициями и  спектаклями  чем  занимались?  Бегали  по
магазинам? И не стыдно? Орденоносный театр, лучшие традиции, ну и дальше в
том же роде. А в общем, бдительность и еще раз бдительность, не поддадимся
на провокации. Потом Зуев мямлил:  не  доглядели,  упустили,  товарищи  не
ходят на политзанятия. Директор, как обосранный, сидел -  говорят,  ему  и
Зуеву по строгачу влепили, - что-то потом тоже  о  дисциплине  говорил,  о
классиках марксизма, опять же о провокации,  обещал  от  имени  коллектива
партии и правительству и лично Ленечке еще больше, еще выше... Тут перебил
его московский хмырь: "Какое там ЕЩЕ больше. Штаны подтянуть надо,  совсем
свалились!" Николай Николаевич совсем  растерялся:  "Есть,  -  говорит,  -
подтянуть". Зал как грохнет. Умора.
   - Ладно. Умора не умора, о Сашке что говорили?
   - Как что? Продал Родину. Страна на него столько потратила, а он  такой
номер выкинул.
   - А кто выступал?
   -  Кто,  кто?  Кому  велели,  те  и  выступали.   Большухин,   конечно,
Стрельцова. Нуреева вспоминала. Кто еще?  Не  помню  уже.  Завкостюмерной,
забыл его фамилию. Не вернул,  заявил,  какой-то  камзол.  Тут  опять  все
грохнули. В заключение опять цековский взял слово. ЦК, мол,  разрабатывает
сейчас специальное решение о заграничных гастролях. Пресечь расхлябанность
и разгильдяйство. Ну и пошел,  пошел  из  передовицы  "Правды"...  Суровый
дядька. Из сектора культуры, что ли, а может, и повыше.  А  в  общем,  как
все...
   - Ну, а Лилька Кашинцова выступала, последняя Сашкина дева?
   - Выступала, а как же. Приказали, конечно. Слезу  пустила,  Верь,  мол,
человеку. Но помоями не поливала, как другие. В основном ревела.
   Из ресторана ушли мрачнее тучи. Даже вино не помогло.
   - Нет, - сказал Ромка, прощаясь. - Правильно  Сашка  поступил.  В  этом
мире жить нельзя. Растлили! Всех растлили.
   Как говорили потом, именно после этого собрания Готовцева и сказала про
быдло, сопроводив метким эпитетом.



   4

   Прошло  какое-то  время.  Вполне  достаточное,  чтоб  Ашотова   Анриетт
приехала, уехала и опять приехала. Она была миловидная, с большими черными
печальными глазами, очень молчаливая и, как многим казалось, всем  немного
испуганная. Но это был не страх, это  было  постоянное  ожидание  каких-то
неожиданностей.
   - Естественная неадаптированность, -  определил  Ромка.  -  Просто  для
твоей Антуанетты, -  он  упорно  называл  ее  так,  со  времен