- Лувр, Роден, Ар Модерн, Оранжери, Же де
Помм, Эйфелева башня, - понял,  что  самое  приятное  -  просто  шататься,
каждый раз открывая что-то новое. У Парижа свое  лицо  и  в  то  же  время
разное. В районе парка Монсо, там, где они жили, на всех этих рю  Мурильо,
Рембрандт,  Веласкес,  тихие  особнячки  богачей,  четырех-пятиэтажные,  с
лепными фасадами, с  кариатидами  "отели",  что  значит  просто  приличный
доходный дом, тоже не для бедняков. А возле гар  дю  Лион  подозрительные,
полутемные, грязные переулки, полно арабов, чужая речь, что-то  тревожное.
На Сен-Дени, Пигаль цыпочки стоят в подъездах,  крутят  на  пальце  ключи,
значит, все в машине будет происходить... А  как  хороша  пляс  де  Вож  -
площадь Вогезов - с Людовиком XIII посередине, тем самым,  нашим,  родным,
мушкетерским. А кругом  -  недавно  посаженные  липы.  Старые  вымерли  от
какой-то букашки, и устроен был референдум - сажать ли новые или  обнажить
фасады XVII  века,  розовые,  с  высокими  трубами,  черепичными  крышами.
Победили любители флоры. В одном из этих домов жил Виктор Гюго.


   Пристрастился к книжным магазинам. В основном, побаивался их, все время
хотелось что-нибудь купить, то Сальвадора Дали, то Моне или Рембрандта, то
"Холодное оружие XVI-XIX веков" или "Замки Луары",  то  два  толстых  тома
"Второй мировой войны" или тоже двухтомник "Улицы  Парижа"...  В  русском,
советском "Глобе" руки  тянулись  к  Ахматовой,  Мандельштаму,  Цветаевой,
Булгакову, Платонову -  в  Москве,  Ленинграде  только  в  подворотне,  за
пазухой у спекулянта найдешь, а здесь лежит себе, бери сколько хочешь. Ну,
а у Каплана на  рю  д'Эперон  или  в  магазине  ИМКА  -  море  разливанное
антисоветчины. Первые месяцы Ашот просто не в силах был переварить все это
обилие, этот  низвергавшийся  на  него  водопад  эмигрантской  литературы.
Набоковы, Алдановы, Мережковские, Зайцевы. И  "ГУЛАГ",  Андрей  Синявский,
неизданный Платонов или ахматовский "Реквием". Ну, как все это переварить?
   С ныне живущими эмигрантами сблизился не очень.  Писателей  сторонился,
все  они  между  собой  более  или  менее  переругались,   с   художниками
встречался, кое с кем из тех, кого знал еще в Ленинграде, актеров не  было
совсем. Сделал попытку организовать какой-то  кружок,  студию,  ничего  не
вышло. На "голом энтузиазме", по ночам, в  подвалах  -  в  Париже  это  не
прошло.
   Жизнь вел, в общем, замкнутую - на работу, домой, что-то по  хозяйству,
книги, иногда телевизор.
   Кино!  Вот  тут  первое  время  просто  безумствовал.  Кроме   новинок,
боевиков, пересмотрел всех Феллини, Висконти, Антониони, Бергманов  -  все
время где-то мелькают то "Ночи Кабирии" (лучший, лучший из  фильмов!),  то
"Рокко и его братья" с молоденьким  еще  Делоном,  то  "Римские  каникулы"
(подумать только, сейчас Одри Хепберн пятьдесят!), то  фестиваль  Хичкока.
Сойти с ума! Впервые увидел популярного до сих  пор,  увы,  покойного  уже
Брюса Ли - короля  карате,  кунг-фу.  Маленький,  ловкий,  всех  избивает.
Ринулся, конечно, и на порнофильмы. Ну их! Долго, обстоятельно,  со  всеми
подробностями, во всех ракурсах, чудовищных  размеров.  Стенания,  вздохи,
чмоки, прерывистое  дыхание.  Все  это,  оказывается,  записывается  потом
отдельно. И главное - скучно. Забавнее - вампиры, Дракула, но и тут  после
третьего уже не хочется ходить. Но вообще раздолье...
   Квартирка их была маленькая, всего три комнаты, на третьем (по-русски -
на четвертом) этаже, без лифта, это не очень  устраивало  Рануш  Акоповну,
зато район хороший,  рядом  парк  Монсо.  В  хорошую  погоду  можно  взять
книжечку  -  Пьера  Жильяра,  например,  воспитателя  цесаревича  Алексея,
"Тринадцать лет при русском дворе" - и,  устроившись  в  тени  на  аллейке
Контесс де Сегюр, тихонько себе читать, а рядом  мраморный  усатый  Ги  де
Мопассан, к которому тянется бронзовая дама в платье с турнюром, и детишки
кругом, и их мамы, читающие книжки, и сторож  со  свистком  во  рту  -  не
ленится и все свистит, высвистывая парочки, уютно устроившиеся на травке.
   К концу второго года поднапряглись и обзавелись маленьким,  подержанным
"рено-5". Водила Анриетт. Ашот все собирался пойти на курсы, да как-то  не
получилось. В Париже машина не очень нужна  -  пробки,  заторы,  -  но  на
уик-энды, которыми  французы,  в  основном,  и  живут,  можно  куда-нибудь
прошвырнуться, в старинный живописный Прованс, в  Фонтенбло,  погулять  по
парку, заглянуть в замок, постоять на лестнице, где прощался  Наполеон  со
своей гвардией. Строились планы, копились  деньги,  чтоб  следующим  летом
поехать куда-нибудь на юг, очень хвалили маленький уютный Коллюр на берегу
моря, возле испанской границы.
   Вот так и жили. Не роскошествуя, не позволяя себе  лишнего.  Заработков
хватало, хотя к концу месяца часто случалось, что  в  извещении  из  банка
(да-да, "Креди Лионэ"!) цифра на правой колонке "Кредит" перекочевывала  в
левую "Дебет", что значило - какие-нибудь 200-300  франков  не  банк  тебе
должен, а ты ему. Но это бывало не часто.
   А чаще всего - это происходило по ночам, когда не спалось - Ашот  ловил
себя на том, что хотя он уже и француз, но плевать ему с десятого этажа на
все их выборы, на бесконечные  дискуссии  с  пеной  у  рта  в  парламенте,
чего-то требует партия Ширака, а чего-то Жискар с Барром,  и  на  то,  что
заваливается у них металлургия и  автомобильная  промышленность,  он  тоже
плевал.
   И эти вечно чем-то недовольные "агрикультеры", нашим бы колхозникам  их
заботы. Не интересует это его, ну вот нисколечко. А вот что там, в далеком
Питере, как там Ромка  с  фильмом  -  затеял,  полез-таки,  несчастный,  в
режиссуру, - вот это волнует. И что  в  его,  казалось  бы,  осточертевшем
Ленинграде происходит? Писали, что новый директор студии вроде ничего. Все
это свое, далекое, но свое. Мать с Эткой над ним смеются, он нет-нет да  и
купит в "Глобе" "Литературку" или "Советскую культуру". Вот  и  интересно.
Какие новые  фильмы,  кто  что  сыграл  на  сцене,  какое  звание  получил
(подумать, Кирилл Лавров уже Герой Соцтруда!), а  кто  и  концы  отдал.  В
"Глобе" сдружился с директрисой Ольгой Михайловной, и она разрешала ему на
субботу-воскресенье брать "Новый мир", "Юность", кое-что и там появлялось.
В том же "Глобе" купил Шукшина, Распутина, Трифонова, прозу Окуджавы.  Ну,
а кроме того - живые москвичи, ленинградцы...
   Чем хорош Париж? Не только тем, что он хорош, а тем, что все  знают  об
этом и стремятся в него. Летом  не  пробиться  сквозь  толпы  американцев,
англичан, немцев (западных, в основном), не  говоря  уже  о  японцах.  Они
везде, всюду, и все с "Канонами", "Никонами".  И  среди  этой  массы  -  в
шортах, джинсах,  майках,  свитерах,  босоножках  и  в  тяжеленных  горных
ботинках на толстой подошве - маленькие,  но  плотно  сколоченные  группки
людей в серых  пиджаках  и  болтающихся  брюках.  Это  советские  туристы.
Встретить их можно иной раз и в Лувре, и в Бобуре, но, главным образом,  в
магазине "Тати". Оттуда их не выгонишь - там все дешево. Дрянь, но дешевая
и все-таки парижская.
   Но это туристы, у них  маршруты,  строгий  распорядок,  к  одиннадцати,
кровь из носу, быть в гостинице. А есть категории и повыше - приехавших по
приглашению. На месяц, два, три. Эти  живут  у  друзей,  ходят  больше  по
"Лафайетам", что не мешает -  это  уже  в  последние  дни  -  и  в  "Тати"
заглянуть. Эти держатся посвободнее. Первые дни еще озираются, от  чего-то
отказываются, куда-то не идут, с кем-то не встречаются, потом -  парижский
воздух, что ли? - срываются и - эх! была не  была!  -  соглашаются,  идут,
встречаются...
   Так   разыскали   Ашота    актеры    театра    Ленинского    Комсомола,
гастролировавшего в Париже, встретился он  кое  с  кем  и  из  моисеевцев.
Побродил по Монмартру, посидел в кафе с Вовкой Симакиным  из  Ленконцерта,
приехал тот с какой-то делегацией. От него и узнал, что Роман  ударился  в
режиссуру, задумал и даже запустил собственный фильм то ли про Пушкина, то
ли про Лермонтова. Вовка точно не помнил, нет, про  декабристов,  кажется,
но Пушкин и Лермонтов там появляются. Это  ему  уже  Ветряк  говорил,  его
пробовали на одного из них. Промелькнула Верка Архипчук, старая  знакомая,
гимнастка,  приехала  на  соревнования  в   Страсбурге.   Все   они   были
ошарашенные, растерянные,  все  время  боялись  куда-то  опоздать,  что-то
пропустить. Только хитроглазый Валя Брудер, из ТЮЗа, по  прозвищу  Тюлька,
он приехал простым туристом, сказал: "А имел я их всех в виду, покажи  мне
что-нибудь про совокупление". И они пошли на  полупедерастическую  картину
"Любовь вчетвером". Тюлька был в восторге. "А?  В  матушке  Москве  такое?
Ходынка, проломленные черепа..." Прощаясь,  Ашот  преподнес  Тюльке  номер
"Плэйбоя" с большой раскладывающейся картинкой-портретом обнаженной  девки
не в самой пристойной позе. "Дай второй! Я  таможеннику  суну.  Век  будет
благодарен. А этот провезу, будь спок!"
   И на фоне всех этих событий - приездов, отъездов, сидений в  кафе,  ста
граммов с оглядкой ("А нельзя ли загнать  фотоаппарат,  а?"),  хождений  в
"Тати", изредка даже в музеи, так вот, на фоне этих событий произошло  еще
одно, весьма знаменательное.
   В один прекрасный день, как писали в старину, хоть день был  серенький,
дождливый, вечером, где-то уже после одиннадцати, в дверь раздался звонок,
вещь в Париже необычная. Ашот даже спросил:  "Кто  там?"  В  ответ  что-то
промычало.
   Ашот открыл дверь и... О Господи! Жискар д'Эстэн, президент республики.
В пальто, в шляпе, с зонтиком  в  руках,  Ашот  даже  попятился.  И  вдруг
движение, раз-два, Жискар исчез, и перед ним Роман... Ромка Крымов!
   О! Это мгновение! Первая минута. О, эти исторгшиеся из уст - все те же,
любимые и ненавистные, не меняющиеся в веках, неистребимые, невозможные  в
приличном обществе и все же произносимые,  крепкие,  крутые,  обозначающие
все на свете, кроме того, что они обозначают, о, эти слова, без которых не
обходится ни одна радостная встреча, они были произнесены. И повторены.  И
Ромка затащен, усажен на почетное место, иными словами - в кресло, которое
без особых на то оснований называлось "вольтеровским".
   - В память о тебе купил. А твое, твое, с  вылезающими  пружинами,  живо
еще?
   - Да живо, живо...
   Не знали еще, о чем говорить.
   Роман  озирался  по  стенам,  разглядывая  обстановку  -  "Не  очень-то
буржуазно, где ж камин?" - увидел фотографию над письменным столиком,  где
они втроем в плащах и шляпах с перьями...
   - Не забыл? Помнишь?
   - Хо-хо!
   Женщины заметались, вынимали что-то из холодильника.
   - Чем же нам тебя угостить, Ромочка? Что это, Ашотик, бургундское?
   Рануш Акоповна совсем растерялась - одна бутылка, и то начатая.
   - Бутылка? А это что? - в руках у Романа блеснул такой знакомый сосуд с
золотыми медалями.
   - "Столичной" не побрезгуете? Прямо от Елисеева. - Он  шикарным  жестом
поставил бутылку на стол. - Ну, так как тебе  мой  Жискар?  Вернее,  твой,
ваш. Поверил, признайся?
   - Да тут любого  Брежнева  можно  купить,  не  удивишь...  Карнавальные
маски.
   Женщины  успели  уже  прихорошиться,  Рануш  Акоповна   накинула   даже
оренбургский платок, свою гордость.
   - Ладно, к столу. - Анриетт стала тащить Романа из кресла, он  в  шутку
сопротивлялся.
   - Не взыщи, Ромочка, - извинялась Рануш. - Как говорится,  чем  богаты,
тем и рады. Чего нет, того нет.
   - Нет? - Роман расхохотался. -  Это  у  Елисеева  нет...  Сыр,  правда,
бывает до десяти утра, - он ткнул пальцем в аппетитный кубик с  дырочками.
- Ветчина - как повезет, паштет такой вообще никогда, исключено.  -  Роман
стал разливать водку по граненым стаканам. - Ладно. Так  вот,  -  и  Роман
произнес пышный тост в честь исторического  собрания  общества  Франция  -
СССР, нет, ну его в баню, Париж - Москва - Ленинград, и по этому случаю...
- Короче, ахнули! И чтоб до дна у меня.
   Ахнули,  крякнули,  понюхали  по  русскому   обычаю.   Рануш   Акоповна
поперхнулась, замахала руками, Роман тут же потянулся опять за бутылкой.
   - Последуем совету Антона Павловича. В каком-то  рассказе  у  него,  не
помню каком, говорится: как хорошо, войдя с  морозу  в  теплое  помещение,
выпить рюмочку водки и... сразу же  за  ней  другую...  Последуем  же  его
совету.
   И последовали. И стало совсем хорошо.
   - Ну, посмотрите друг на друга, не таясь. Три  года  все  же,  не  хрен
собачий. Рануш Акоповна все молодеет, цветет...
   - Да ну тебя, Ромка, скажешь еще... - она даже вроде смутилась.
   - Мария-Антуанетта совсем расцвела, как алый цветочек, Слушай,  слушай,
а ты не беременная, а? А ну, встань. Да ты не красней, признавайся.
   - Нет, Ромка, пока еще нет, не торопимся, - Ашот похлопал по поджарому,
как у всех парижанок, животу своей жены. - Ну, а ты, Ромка, малость  того,
возмужал, что ли?
   - Возмужал, возмужал. На почве успехов.
   - А есть они?
   - Есть.
   - И такое бывает еще у нас?
   - У нас? У вас? Ты ж, говорят, француз уже.
   - Француз. И все равно - у нас. Так что, случается еще?
   - У меня вот случилось. Нежданно-негаданно у нашего министра...
   И начал рассказывать, как это произошло.
   В этот счастливейший из вечеров - вернее, ночь - все  были  возбуждены.
Но Роман особенно. Говорил, не умолкая, перебивая,  задавая  вопросы,  сам
тут же на них отвечая, опять задавал, делал вид, что слушает, ахал,  охал,
пересыпая речь - дамы  ему  сегодня  прощали  -  все  теми  же  обиходными
словечками.
   - Фильм как будто бы ни о чем, - начал он рассказывать. - Он, она,  еще
один он, еще одна она. Называется "Любовь вчетвером". Не пропустили.
   - Тю-тю! - присвистнул Ашот. - Мы тут с одним кадром, ты его знаешь, из
ТЮЗа, без зуба переднего, смотрели порно под  таким  же  точно  названием.
"Л'амур ан катр" по-французски.
   - Амур не амур, - отмахнулся Ромка, - но у  меня  что-то  вроде  любви.
Чистейшей, разумеется, советской, без всяких этих  ваших  штучек.  Но  это
только канва, внешний рисунок, отнюдь не главное. И  все  равно  к  этому,
хоть и не главному, а придрались... Да, а ты знаешь, что у  нас  чуть-чуть
не пустили "Агонию"?
   - Климовскую?
   - Именно. Почти на выходе уже была. Потом  оказалось,  что  Николай  II
слишком красивый и добрый, а Распутин недостаточно развратен.
   - И на полку, сволочи?
   - Бесповоротно... Так вот, на последнем просмотре сказали  мне...  Нет,
на предпоследнем.  Что  ж  это  вы,  Роман  Никитич,  думаете,  мы  совсем
безмозглые, ничего не понимаем? Нет, что вы, товарищи,  говорю,  наоборот,
именно к вам апеллирую, как к людям знающим и понимающим. И тут же, не дав
им пикнуть, произнес  в  высшей  степени  патриотическую  речь.  Расхвалил
Бондарчука, он тут же сидел, не помню уже за что, за ум, талант, за "Войну
и мир", "Они сражались за Родину", вспомнил Васю Шукшина, он  у  него  там
играл, теперь Вася у нас классик, пароходы его имени, библиотеки.  Кстати,
ты его знал?
   - Нет... Видел только. На каком-то просмотре.
   - Отличнейший парень, прямой, честный, бухарик, правда... Давайте-ка за
помин его души. Нет уж таких...
   "Столичную"  благополучно  закончили.  За  ней  последовало  то   самое
бургундское, начатое. Потом обнаружена была недопитая бутылка коньяка.
   - Зажал, думал перед сном. Без дам... Ты же у нас останешься?
   - А куда мне деваться? Прикорну где-нибудь в уголке.
   - Не боишься?
   - Кого?
   - А ты, собственно, по какой линии, как у нас говорят, приехал?
   -  Союз  кинематографистов.  На  Каннский  фестиваль.  Нет,   не   член
делегации, отнюдь, но разрешили за собственные шиши присоединиться,  вроде
член и не член, консультант не консультант, Бог его знает...
   - Без стукача, что ли? Потому такой храбрый?
   - Как так без стукача? Разве можно? Такого  не  бывает.  Но  он  у  нас
безобидный, ты  его  должен  знать,  долговязый  такой,  Арнольдом  зовут,
фамилию забыл, с "Мосфильма"... Да, но вернемся к нашим баранам.
   К  баранам  возвращались  раз  двадцать,  опять  от   них   уходили   и
возвращались, но в конце концов  все  же  выяснилось,  что  картина  после
доделок, переделок, поправок, переозвучиваний, пересъемок получила наконец
добро, Сейчас печатают. И даже приличное количество копий - сто  двадцать.
Называется теперь "Разрешите помечтать!". Название, конечно, говенное... А
фильм, по сути,  антисоветский.  Ну,  не  то  чтоб  совсем  антисоветский.
Снаружи все гладко, а копнешь... Такой например, эпизод...
   У дам постепенно начали слипаться глаза. Их  отправили  спать.  А  сами
устроились вдвоем на диване. Было тесно, неудобно, да и вообще  о  сне  не
могло быть и речи.
   - Да, слушай,  а  где  ты  работаешь?  -  спохватился  вдруг  Роман.  -
Треплюсь, треплюсь, а до сих пор не спросил, неловко даже как-то...
   - На телевидении.
   - На телевидении? А у нас, знаешь, что произошло на нашем  Центральном?
Сенсация,  -  и  рассказал  облетевшую  Москву  историю   про   завкадрами
московского телевидения, который, то ли спьяну, то ли спятив, на  каком-то
собрании во всеуслышание заявил, что хватит, мол,  врать,  давайте  народу
иногда и правду-матку преподносить. - Ничего себе кадровик? Ну, его сейчас
же под белы рученьки и в дурдом... Видимо, и впрямь тронулся голубчик. Да,
так о чем мы говорили?
   Так проговорили они всю ночь. Ашот даже на работу опоздал.
   Расставаясь, Роман сказал, что у  них  на  завтра  намечена  встреча  с
кем-то прогрессивным, но он на нее плевал, не пойдет, и  надо  обязательно
опять встретиться. Остановились они, как выяснилось, в двух шагах от  того
самого злополучного "Монталамбера", в отеле "Каирэ", малость похуже, но, в
общем, терпимо.
   - Ну, на отель мы сегодня плевали, ты у меня. А завтра - Париж!



   7

   Ашот часто вспоминал со своей Анриетт сомнения и терзания,  одолевавшие
их в Ленинграде до того дня, когда он сказал ей  наконец:  "Все!  Едем!  С
завтрашнего дня начинаю собирать бумаги..."
   И началось.
   Да, тогда все было в тумане. Сейчас он малость рассеялся. И  все  же  -
это уже наедине - он иногда спрашивал себя: стоило или не стоило? Нет, что
стоило, это ясно, но насколько оправдались или  не  оправдались  ожидания,
как прошел процесс переселения из одной галактики в другую, одним  словом,
что такое эмиграция, понятие, которое всю  жизнь  пугало  и  казалось  для
нормального  человека  противоестественным?  Шаляпин,  Рахманинов,  Бунин,
Бенуа, Куприн, Михаил Чехов, всех и  не  перечислишь  -  все  они,  каждый
по-своему, тосковали по дому, по прошлому. Правда, в основном по тому, что
было "сметено могучим ураганом",  даже  по  осуждаемому  всеми  приличными
людьми самодержавию. Нынешние эмигранты в несколько другом положении. Мало
кого тянет обратно. Уезжают - дети там или не дети, земля предков и всякое
такое, а если в корень глянуть, от въевшегося во все  поры...  Осточертело
все... А кому и кое-что прищемили.
   Ну, а он, Ашот? Задохнулся? Да нет. Дышать,  правда,  трудновато  было,
иной раз и на луну завоешь, но, в общем-то, притерся как-то. Притерлись же
остальные 260 миллионов. Преследовать не преследовали, топтуны за  ним  не
ходили, обысков ни у него, ни у его друзей не делали, с работой более  или
менее благополучно. Ну, "Лебединый стан" Цветаевой  или  мандельштамовское
про кремлевского горца с эстрады не прочтешь, но иногда что-то,  не  самое
просоветское, нет-нет да и втиснешь.  И  радуешься.  Жванецкий,  например.
Иной раз просто оторопь берет - и ничего, сходит. Вот и Ромка.
   Сейчас  он  сидит  в  "Эскуриале",  сосет  ледяной  "хейнекен"  и  тоже
счастлив. В Париже он впервые, и ему все интересно. "Нет, никакого  метро,
только автобус или пешком, обожаю пешком..." И они от парка Монсо  -  было
воскресенье, на работу не надо - до бульвара  Сен-Жермен  шли  пешком.  По
бульвару Осман, мимо оперы, зашли даже за 10 франков внутрь, поглядеть  на
шагаловских коз, летающих на потолке зри