непонятном. Вот  болтуны...
Иногда прорывалась музыка, дома от нее млели,  а  тут  все  эти  роки  уже
раздражали.   Просачивались   сквозь   синкопы   английские,    испанские,
итальянские голоса. И вдруг - "Маяк". "Труженики полей Краснодарского края
перекрыли взятые ими после  июльского  Пленума  повышенные  обязательства.
Хлеборобы  с  энтузиазмом,  с  огоньком  ответили  на  решение  Пленума  о
дальнейшем..."  С  каким  это  огоньком,  интересно?   За   бутылягой?   А
американский фермер - их там, кажется, всего три  процента  -  всю  страну
кормит и за границу к тому же продает. Ашот не знал еще, что через два-три
года главным покупателем будет страна строящегося  коммунизма.  Он  встал,
тихонько заглянул в соседнюю комнату. Мать спала, с позавчерашнего дня она
неважно себя чувствовала и все время спала.
   После двенадцати вернулась  Анриетт,  эту  неделю  у  нее  заняты  были
вечера, работала в агентстве "Франс-Пресс".
   - Устала?
   - Не очень. Как всегда.
   Она вынула из сумки "Ле Монд" и бросила на стол.
   - На последней странице, внизу, справа.
   - Что внизу справа?
   - А ты прочитай.
   Он ткнулся  в  нижний  правый  угол.  Присвистнул.  Бросилась  в  глаза
"Kounitsyn".
   - О Сашке? Твою мать...
   В заметке сообщалось, что на открытии театрального фестиваля в Авиньоне
выступит известный советский танцор, ныне  живущий  в  Америке,  Александр
Куницын. Одно выступление состоится и в Париже 17 июня...
   - Вот это да! - Ашот вскочил и натянул зачем-то штаны.
   - Ты что, за билетами уже?
   - Черт! Сашка в Париже! Подумать только. Ну, он у меня  не  выкрутится,
падлюка, прижму к стенке. Пусть только попробует...
   - Что попробует?
   - Пусть только попробует, - Ашот заметался по комнате. - Я ему  покажу,
пусть только попробует. Сегодня какое число?
   - Восьмое.
   - Так, значит... Да куда она делась?
   - Кто?
   - Да трубка. Вечные твои уборки. Сколько  раз  говорил,  что  место  ей
здесь...
   Как ни странно, но она оказалась именно здесь.  Набил  ее,  старательно
прижимая пальцем, закурил.
   - Пусть только попробует... Мы ему покажем... Дадим дрозда.


   Концерт состоялся в  зале  "Мютюалитэ",  не  самом  большом,  "Пале  де
Конгрэ" побольше, но очень престижном. Когда-то с успехом  выступал  здесь
Окуджава. Несмотря на язык, народу собралось тогда много, в проходах  даже
стояли.
   Ашот ожидал афиш. Но их не было.  Сашкино  имя  фигурировало  только  в
общей концертной программе. Тумба с этими строгими, без выкрутас  анонсами
стояла на углу бульвара Сен-Жермен и рю дю Бак, и,  сидя  в  угловом  кафе
"Эскуриал", Ашот  всегда  внимательно  ее  разглядывал.  Штерн,  Иегуди  и
Иеремия Менухины, наши Ростропович, Гидон  Кремер.  Лучшие  имена.  И  вот
среди них - Куницын. Сашка Куницын! Гад Куницын! Они с  Анриетт  сидели  в
этом самом "Эскуриале", посасывая сквозь соломинку  ледяной  оранж-прессэ,
и, нет-нет, Ашот кидал взгляд на афишу.
   - Ты знаешь, о чем я думаю? Ахматова, встретившись с Солженицыным, а он
ей очень понравился, сказала: "Одно у вас  осталось  испытание.  Испытание
славой". Или что-то в этом роде. И Солж не выдержал.  Даже  Солж,  великий
Солж...
   - Ну почему? Человек защищает свою точку зрения, имеет же он  право  ее
иметь и защищать?
   - Да не о ней речь, не о точке зрения. Бог с  ней.  Речь  о  славе.  Не
знаю, может, и я, добившись  ее...  пока,  правда,  что-то  не  светит,  о
знаменитых звукооператорах я что-то не слыхал, но, может, и я,  добравшись
до Олимпа, задеру нос, но вот Сашка... Наш Сашка, таскавший маме картошку,
когда я ногу подвернул, ходивший в рваных джинсах...  ты  скажешь,  что  в
этом и шик,  но,  в  общем-то,  не  такой  уж  шмоточник...  Главное,  что
называется, бессребреник. Есть - есть, нет - нет... У кого  трешку  всегда
можно было тиснуть, даже пятерку, червонец? У Сашки! И  тут  же  забывает.
"Разве ты мне должен? Ну давай тогда шиканем, в  "Садко"  двинем".  Деньги
считать не умеет. Любой импресарио его обштопает. Лопух.
   - Что это - "лопух"? - переспрашивала Анриетт. - Такой лист большой?
   Всю ночь перед концертом Ашот проворочался.  Вставал,  набивал  трубку,
смотрел в окно.
   На  концерт  пришел  заранее,   надо   было   еще   пропуск   взять   у
администратора. Пришел один, у Анриетт было  вечернее  дежурство,  а  мама
что-то совсем раскисла. Народу собралось много, даже  толпились  у  входа.
Лишнего билетика, правда, не спрашивали.
   Место оказалось хорошее, десятый ряд. Долго не получалось с освещением.
Прожектора вспыхивали и гасли. Потом пробовали звук. Ашот  нервничал,  без
конца складывал и расправлял программку. В ней сообщалось,  что  в  первом
отделении - "Щелкунчик", "Раймонда", "Спящая красавица", во втором  что-то
неизвестное, английского или американского  композитора  и,  ничего  себе,
"Полуденный отдых фавна", повеяло Нижинским.
   Наконец все вспыхнуло и зазвучало. И на сцену вылетел, точно с  облаков
спустился - кто? - Сашка. Слетел и застыл, очевидно, ожидая аплодисментов.
Они последовали, не очень бурные - бурным еще рано, - но хлопал весь  зал.
Он слегка, только головой сделал поклон и...
   Дальнейшее было триумфом. Самым настоящим.  Ашот  пытался  восстановить
потом все в памяти и не мог. Полеты, взлеты, перелеты,  казалось,  даже  и
земли не успевал коснуться и опять в  воздухе,  После  каждого  фуэте  или
особого,  понятного  только  специалистам  трюка   зал   раскалывался   от
аплодисментов.  Красив,   изящен,   легок,   горяч,   порывист,   никакого
напряжения. И ноги вроде длиннее стали.
   В антракте Ашот ходил один. Увидел двоих знакомых  и  одного  хмыря  со
своего телевидения, но встречи избежал, прошел мимо, возможно, те  даже  и
обиделись. Рассматривал  большие  фотографии,  задержался  у  нью-йоркской
афиши "Карнеги-холл", очень лаконичной, легкими штрихами  ноги  в  прыжке,
голова откинута. Постоял в очереди в  буфет,  выпил  стопку  водки  -  для
храбрости, что ли? Вернулся на свое место.
   Второе отделение было уже не классика. Появился,  крадучись,  озираясь,
долго ходил, ложился, потом вскидывался, пролетел через всю сцену и опять,
не торопясь, начинал  пятиться,  точно  чего-то  опять  испугался.  Музыка
обрывистая, однообразная. Принят был  сдержаннее.  Но  вот  "Фавн",  почти
совсем без трюков и полетов, оказался - Ашот с облегчением вздохнул  -  не
тем и не другим, не  классикой  и  не  модерном.  И  Сашка  был  предельно
артистичен. Ну, конечно же, Ашот всегда говорил, Сашка не  только  танцор,
он артист.
   К концу выступления зал  устроил  Сашке  овацию.  Никак  иначе  это  не
назовешь. Зал поднялся, стал  неистово  хлопать,  отовсюду  неслись  крики
"браво!", "бис". После третьего или четвертого его выхода -  раскланивался
он спокойно,  достойно,  без  всяких  поцелуев  в  зал,  Ашоту  стало  еще
радостнее  -  начали  скандировать,  ринулись  к  сцене.  Во  Франции  это
почему-то не принято, но  полетели  на  сцену  цветы,  крохотные  красные,
оранжевые, голубые букетики. Ашот чувствовал,  что  сейчас  разревется.  С
трудом сдерживался, глотал, глотал тот самый ком в горле.
   "Случилось! - подумал Ашот. - Случилось-таки. Париж у ваших ног..."
   Пробиться за кулисы оказалось почти невозможно.  Один  тип  боксерского
сложения не пускал никого в маленькую дверь, ведущую на лестницу,  другой,
тех же данных, с лестницы в само помещение гримерной. Но Ашот пробился.
   Сашка. Совершенно мокрый, пот с него катился в три, пять, шесть ручьев,
стоял, окруженный  плотной  толпой,  и  сиял.  Милая  его  курносая  морда
источала счастье. Вертел головой,  улыбался,  смеялся,  поминутно  вытирал
пот,  слепивший  глаза.  Со  всех  сторон  совали  программки,   открытки,
фотографии, он, не глядя, расписывался, кому-то что-то оживленно  отвечал,
на каком языке - непонятно...
   Ашот подошел и негромко сказал: "Аркадий!"
   Сашка мгновенно застыл, улыбка исчезла с его лица.
   - Аркадий, не говори красиво, - еще тише сказал Ашот.
   И тут Сашка встрепенулся, растолкал всех к  черту  и  ринулся  к  нему.
Назвать объятиями это нельзя было, это был обрушившийся  на  Ашота  вихрь,
муссон, торнадо,  мистраль,  новороссийский  норд-ост,  только  горячий  и
потный.
   - Так твою мать! - естественное, что вырвалось из Сашки, и Ашот отвечал
ему тем же, выражающим все на  свете,  кратким,  русским,  назовем  это  -
выражением.  И  оба  тискали,  мяли  друг   друга,   хлопали   по   спине.
Отстранялись,  впивались  глазами  един  в  другого  и  опять  обнимались,
хохотали.
   Наконец, запыхавшись, успокоились.
   - Ну как? - спросил наконец Сашка. В голосе его звучала тревога.
   - Как, как... - Ашот улыбнулся. - Терпимо.
   - Гад! "Терпимо"!..
   - А ты чего ждал от меня?
   - Нет, серьезно, как "Фавн"?
   - Как?
   - Как! - почти крикнул Сашка.
   Ашот сделал паузу. Сашка напрягся. Застыл в вопросе.
   - Сашка, ты артист. Вот все, что я могу сказать.
   И опять вихрь. Сашка схватил маленького  Ашотика,  поднял  в  воздух  и
закрутил  по  крохотной  комнате,  расталкивая   всех.   И   бухнулся   на
поставленный кем-то стул.
   -  Ну,  спасибо,  Ашотик...  Спасибо.  Я  знал...  Будто  чувствовал...
Господи... Ведь ты... Ведь мне... В общем, терпимо?
   - Терпимо.
   Толпа опять сомкнулась вокруг них. Подошел пожилой, с помятым,  дряблым
лицом, с бабочкой на шее субъект и дама, видом - постаревшая  Софи  Лорен.
Что-то ему, наверное, напоминали. Он кивнул головой, да-да,  помню.  Потом
еще  какой-то,  тоже  с  напоминанием,  третий,  очевидно,  журналист,   с
блокнотом в руках.
   "Ничуть не изменился, - подумал Ашот. - Ну, ни чуточки. Все  такой  же.
Даже помолодел вроде".
   Сашка, оторвавшись от наседавших со всех сторон, повернулся к Ашоту.
   - Ну, как же нам быть? Видишь, что делается?
   Ашот ничего не ответил. Ждал. Протиснулась  и  овладела  Сашкой  группа
молодых ребят, очевидно, балетных, засыпала  вопросами.  Опять  потянулись
руки с карандашами, ручками.
   - Как же нам быть? - повторил Сашка, отстраняя рукой патлатого парня. -
Сейчас у меня это самое, вроде как прием. В вашем "Максиме". Лифарь будет,
сам Серж Лифарь, понимаешь?  Кажется,  он  даже  и  организатор...  Что  ж
делать? Телефон у тебя есть?
   - Нету.
   - Запиши тогда мой, - он протянул в пространство руку, и в ней сразу же
оказались программка и  авторучка-бик.  Он  записал  номер.  -  Это  отель
"Монталамбер", в самом центре. Это портье, это номер комнаты, 245.
   - Ясно. Когда позвонить?
   Сашка почесал затылок.
   - Когда, когда... Утром... Нет, утром не получится. Давай после  обеда,
по-вашему апрэ-миди... Нет, тоже не  выходит...  Давай  все  же  утром!  В
восемь утра. Даже в полвосьмого. Идет?
   - Идет.
   -  Значит,  договорились.  Завтра  в  полвосьмого...  Господи,  столько
надо...
   Верткий фотограф  с  тремя  аппаратами  на  шее,  тщетно  -  пытавшийся
пробиться к Сашке, завладел-таки им.
   - Да... Как Ромка? - спохватился вдруг Сашка. - Что ты  о  нем  знаешь?
Жив, здоров?
   - Жив, здоров...
   - Ладно. До завтра. В полвосьмого, значит.
   - Знаешь, - Ашот с трудом пробился к Сашке. - Запиши-ка мой  адрес.  На
всякий случай.
   Сашка замахал руками.
   - Зачем он мне? Все равно потеряю, ты же знаешь. Жду звонка, и все...
   На него опять набросились.
   Ашот пошел домой, Возвращался с каким-то  странным  чувством.  Радости,
растерянности. Зашел в кафе, ахнул  двойного  коньячку...  Да,  ничуть  не
изменился. Глаза вот только... Впрочем,  какие  еще  могли  быть  глаза...
Сколько же это прошло? Год? Нет, больше. Полтора уже. Выехали в октябре...
Год и семь месяцев. Бежит время. Ашот  проехал  свою  остановку,  пришлось
возвращаться.
   На следующий день ровно  в  семь  тридцать  он  снял  трубку  автомата.
Длинные гудки, никто не подошел. В восемь то же самое. В  девять,  десять,
одиннадцать, двенадцать. Глухо.
   В  обеденный  перерыв  поехал  в  этот  самый  "Монталамбер".  В  метро
просмотрел  газеты.  В  "Котидьен",  "Либерасьон"  небольшие,   но   очень
хвалебные заметки, в "Фигаро"  даже  статейка  побольше,  где  в  приятном
контексте вспоминали Дягилева, русские сезоны в Париже. Сашки в  отеле  не
оказалось. Ашот оставил записку, просил, чтоб Сашка  позвонил  Анриетт  на
работу.
   Она вернулась к шести, никто ей не звонил.
   Поздно вечером, опять не дозвонившись, Ашот  пошел  еще  раз  в  отель.
Любезный портье сказал ему, что месье Куницын совсем недавно, полчаса,  не
больше, уехал на вокзал. Поезд в 23:30, с гар Аустерлиц, на Авиньон...
   - Записки он мне не оставил? - спросил Ашот. - Гляньте, пожалуйста.
   Портье глянул в ящичек возле гвоздика с ключом.
   - Нет, ничего нет, месье. Пусто.


   - Ну, надо ж его понять, - говорила в тот  вечер  любящая  "мир-дружбу"
Анриетт. - Успех, голова кругом, растерялся, приемы, Лифарь, один  день  в
Париже, со всех сторон дергают...
   - Конечно, конечно, - соглашался Ашот, ему очень хотелось  согласиться.
- Но все же...
   Закутанная в платок мама, ее все еще знобило, тоже защищала Сашку:
   - Ведь это Сашка, наш Сашка, ты ж его  знаешь.  Горячий,  импульсивный,
увлекающийся. Сам говоришь, какие у него были глаза, когда тебя увидел.
   - Глаза-то глаза, но...
   - Что "но"?
   - Да как-то все не то... Не так.
   - Нет-нет, Ашот, не осуждай  его.  На  обратном  пути  из  Авиньона  он
обязательно...
   - Та же суета, разрывание на части... Куда уж там... И адреса так и  не
взял.
   - А ты почему не оставил сейчас у портье?  Сходи  завтра,  занеси,  он,
вероятно, в том же отеле остановится.
   Скрепя сердце на следующий день, возвращаясь с  работы,  занес.  Портье
успокоил, сказал, что номер зарезервирован.
   Нет, Сашка  есть  Сашка,  закрутился,  завертелся,  спохватился  уже  в
поезде, стал казнить себя... Зайдет, не может не  разыскать.  Ну,  вот  не
может! А внутри сосало, скребло, на работе был рассеян, отвечал невпопад.
   - Да успокойся ты, наконец, - мать видела, как  мается  ее,  ах,  какой
ранимый Ашотик. - Я понимаю, все понимаю, но  и  ты  должен  понять.  Тебе
хотелось бы, конечно, чтоб он...
   - Да, хотелось бы... - пресекал Ашот. - Ладно. Хватит. Увидим.
   "Нет, не могу, у меня свидание с другом... И все.  Свидание  с  другом,
которого не видел Бог знает сколько... Ясно?" - вот что сказал бы Ашот  на
его месте. Но Сашка не сказал, уехал в Авиньон.
   Прошла неделя, фестиваль закончился. В  газетах  о  нем  много  писали.
Писали и о Сашке. Расхваливали. Ашот ждал.
   Статьи прекратились. Ашот продолжал ждать.
   - Да ты сам зайди, - твердила мама. - Чего тянуть. Зайди в гостиницу, и
все.
   - И дай наконец ему дрозда, - подсмеивалась Анриетт. - Ты ж собирался.
   И он зашел. Ему сказали, что да, останавливался, три  дня  прожил  и  в
конце прошлой недели улетел в Нью-Йорк.



   6

   Шел третий год парижской жизни. Ашот с матерью получили гражданство. По
французским законам для этого надо было бы  прожить  здесь  пять  лет,  но
помогли кое-какие связи  Анриетт.  Несколько  идеализировавший  на  первых
порах западные порядки Ашот, столкнувшись с французской канцелярщиной, был
поражен ее сходством с родной,  советской.  Он  утверждал  даже,  что  она
позаковыристей и труднее объяснима.
   - Советские анкеты ясны. Служил ли в белой армии, состоял  ли  в  рядах
какой-нибудь партии, есть ли родственники за границей, переписываешься ли,
был ли судим, за что, сколько отсидел, как у тебя с пятым пунктом? Во всем
железная логика. Если служил, состоял, переписываешься, сидел и на  вопрос
пятой графы, как в том анекдоте,  отвечаешь  "да"  -  значит,  плохой,  не
годишься, проваливай. А у французов? Почему-то им обязательно надо  знать,
где и когда родились и умерли родители первой вашей жены. Зачем это им?  А
хрен его знает. И как докажешь? Бумаг-то никаких. Представьте  свидетелей.
Каких, откуда? Умные французы подсказали -  это  не  важно,  формальность,
желательно только, чтоб по возрасту  подходили.  И  вот  ищешь  и  наконец
находишь троих стариков и  старушек,  и  они,  волнуясь  и  трепеща,  врут
напропалую, что знали, мол, таких-то и родились они и умерли  тогда-то.  И
этой липы, оказывается, достаточно. И так на каждом шагу. Логики  никакой.
А у нас - железо.
   Стали ли - обзаведясь "карт д'идентитэ" и паспортом в синей обложке, он
нужен  только  для  поездок  за   границу,   -   стали   ли   наши   милые
армяне-ленинградцы французами? Рануш Акоповна, нужно прямо  сказать,  нет.
Не вписывалась, язык  не  давался,  только  к  концу  первого  года  стала
справляться с продуктовыми магазинами  и  булочной,  в  больших  магазинах
"Лафайет", "Прэнтан", "Бомаршэ"  терялась,  в  подземных  переходах  метро
путалась, ехала не в ту сторону, в автобус влезала не в ту дверь, привыкла
сзади входить, спереди выходить, а тут наоборот, в  телевизоре  ничего  не
понимала и все вздыхала: "Ну нет у нас мяса, к десяти кончаются  молоко  и
яйца, но Катька-продавщица сто лет тебя знает, на тебя не кричит, иной раз
даже улыбнется и бумажку найдет завернуть, мясник  Левка,  нет-нет,  да  и
приличный кусочек подкинет, а тут..." - "А  тут  все  вежливы,  -  смеялся
Ашот. - На каждом шагу "мерси". - "Нужно мне их "мерси"... -  отмахивалась
мама. - На все у них "мерси". Даже на объявлении (кое-какие она уже  могла
прочесть) - "Стоянка машин воспрещается, мерси".  Да  ну  их..."  Нет,  не
прижилась Рануш Акоповна.
   О себе Ашот говорил: "французом не стал. И не стану.  А  парижанином  -
да. Нравится мне этот городишко". С миром наживы  и  стяжательства  свыкся
относительно быстро, хотя не нажил и не стяжал ничего. С языком более  или
менее справился, первые полгода ходил на курсы. На  работу  не  сразу,  но
устроился. Сначала осветителем в театре "Одеон". Посмотрим, что у  них  за
театр, думал он. Разочарование пришло почти сразу же. Смотрел на сцену  из
своей, под потолком, ложи с прожекторами  и  злился.  Потуги,  потуги,  не
больше, опивки. Сходил в "Комеди Франсэз", в "Театр де Пари" - все то  же,
орут, прыгают, проваливаются, цирк какой-то,  очевидно,  думают,  что  так
было у Мейерхольда. Классика -  Расин,  Мольер  -  туда-сюда  еще,  а  вот
посмотрел "Вишневый сад" ("Питер Брук!  Как,  вы  не  были  еще  на  Питер
Бруке?") и просто растерялся, все действие почему-то лежа. Раневская, Гаев
- все на полу. В фижмах, рюшках, пышных юбках  -  и  на  полу.  И  Гаев  в
сюртуке валяется. Поместье еще не продано, а мебели -  нет.  Что  все  это
значит? Новации? С "Трех  сестер"  со  второго  акта  убежал.  Тузенбах  и
Соленый в ярко-красных штанах хлещут коньяк "с горла". Нет, это не театр.
   Ашот ушел из "Одеона" и устроился  звукооператором  на  телевидении.  С
сослуживцами вроде бы поладил, даже привык, что ровно  в  двенадцать  надо
идти в кафе чего-то пожевать - никакая сила не заставит  французов  в  эти
часы работать, - привык и к тому, что не принято в  этой  стране  стрелять
друг у друга трешку. Исключено. Начисто. Это и удивляло, и раздражало.  Не
принято забегать на огонек, о встречах уславливаются за  месяц,  водки  не
пьют, пол-литра на троих для них смертельная доза, в метро места  даме  не
уступают, и это галантные французы, где ж д'Артаньяны? Бывший мушкетер все
выискивал - и обнаружил  только  бронзового,  на  памятнике  Дюма-отцу.  И
вообще французы оказались куда замкнутее, куда прижимистее, чем он ожидал.
И бесцеремоннее в то же время. Долго  не  мог  привыкнуть  к  поцелуям  на
каждом шагу - в метро, в магазине, на улице остановятся,  обнимутся  ни  с
того ни с сего и взасос. Потом понял, что он сам ханжа советской выучки, и
общая раскованность, безбоязненность, легкость и свобода  поведения  стала
даже нравиться. Развалились в своих маечках, а летом и просто в трусах, на
лестнице у Сакре-Кер,  бренчат  на  гитарах,  и  никакой  мент  к  ним  не
подойдет: "А ну, марш отсюда, чтобы духу вашего не было!"
   В Париже, выполнив положенное