тельного зала, потом по рю  де  ля
Пэ, мимо Вандомской  колонны,  вышли  на  Конкорд,  пересекли  Сену  и  по
бульвару Сен-Жермен дошли до "Эскуриала". Сначала Роман  останавливался  у
каждой витрины, но так до своего кафе они никогда и не дошли бы,  и  Ашот,
приняв  руководство   на   себя,   разрешил   останавливаться   только   у
антикварщиков и оружейных магазинов.
   -  Хочу  кольт!  Кольт  хочу!  -  орал  Роман  так,  что  на  него  все
оборачивались. - Вот тот, видишь? И "Смит  и  Вессон"  тоже!  Без  них  не
вернусь домой, так и знай.
   - На границе отберут.
   - У меня? Пусть попробуют.
   - Не только отберут, но и оштрафуют.
   - Поспорим. Короче, перехожу на собачьи консервы, бросаю пить и курить,
но этот кольт мой. Слышишь, кольтик, ты мой!
   (Забегая вперед - засунутый на дно чемодана, купленный и подаренный ему
Ашотом кольт с двенадцатью патронами благополучно пересек все  границы,  и
две вороны были убиты из него в Болшево...)
   Зашли, понятно, и в книжный "Глоб".  Романа  нельзя  было  оторвать  от
полок  и  разложенных  на  столе  Трифоновых,   Шукшиных,   Мандельштамов,
Цветаевых, Сименона и Агаты Кристи...  Глаза  горели,  щеки  пылали,  уста
шептали  нечто   невразумительное.   В   результате,   несмотря   на   его
сопротивление ("Не очень, правда, сталинградское", - острил  потом  Ашот),
куплен был однотомник Булгакова и сборничек стихов Шпаликова...
   - Ох, Генка, Генка, алкаш наш дорогой. - Ромка не раз пропускал  с  ним
по маленькой. -  Покупаю  твою  книжку  в  Париже,  подумать  только...  В
Париже...
   Вечером Роман уехал в Канны.
   - Вернусь, продолжим нашу работу. Подготовь Родена,  импрессионистов  и
этот, как его, новый ваш центр...
   - Помпиду?
   - Вот-вот! Лувр отменяется. В следующий раз.
   Вернулся он через неделю, не дождавшись конца фестиваля.
   - А ну его, голова кругом идет. И ни черта  не  понятно.  Отпросился  в
Париж. Покряхтели, но пустили. Кулиджанов - неплохой все-таки парень.
   За три дня они успели много. Ромка был неутомим. Ашот только радовался.
Все пять этажей Бобура, он же Центр Помпиду (выставка "Три М" - Модильяни,
Магрит, Мондриан), Роден, Же де Помм, импрессионисты,  Оранжери,  Эйфелева
башня ("Смеешься? А я полезу!"), прогулка по Сене на "бато-муш",  Версаль,
Фонтенбло  -  и,  в  общем-то,  все  один,  Ашот  с  Анриетт  на   работе,
освобождались только к вечеру. Сходили и в  "Фоли  Бержер"  ("Утомительно,
однообразно, и очень уж их  много"),  прошлись  по  злачной  Пигаль  ("Эх,
деньги бы, - вздыхал Ромка. - И молодость, и молодость, и счастье вно-овь,
как точно подметил товарищ Гремин..."). Посидели и в ресторане. Выбран был
небольшой, в районе Бастилии, под названием "Галоша", кажется,  овернский.
Овернь - сердце Франции. Потолок и стены были увешаны разного  вида  сабо,
по-овернски "галош". Ели устриц, улиток - Роман  первый  раз  в  жизни,  -
обжигались луковым супом, потом жиго и еще что-то, пили божоле,  закончили
мороженым и черным кофе в маленьких чашечках...
   -  Уф!  -  Роман  украдкой  расстегнул  пояс.   -   Вот   придут   наши
краснозвездные, кончатся все эти ваши  улитки-эскарго,  и  перестанете  вы
гнить... Понюхаете нашего зрелого, развитого... Ох, не могу...  Давай  еще
по коньячку ударим, на прощанье, так сказать...
   Возвращались домой пешком, метро уже не ходило,  а  на  такси  не  было
денег, все проели и пропили.
   Много в этот вечер говорили о Сашке. Не с завистью, не  осуждали  ни  в
чем, но в общем-то с грустью.
   - Слава, слава... - вздыхал Роман. - Помнишь, я тогда еще, в первые  же
дни говорил тебе - не выдержит. И не в деньгах дело - деньги деньгами,  но
главное - простор,  предложения,  выбирай  только.  Ухватил  жар-птицу  за
хвост, держи покрепче,  не  разжимай  кулак...  Ты  в  чем  его  видел,  в
"Спящей"?
   - Нет, концерт, с бору по  сосенке.  А  в  телевизоре  знаешь  что?  Не
поверишь, в "Дон Кихоте".
   - Дерьмо балет.
   - Дерьмо. И при чем там Дон Кихот? Появляется два  раза.  И  Сашка  там
какого-то влюбленного племянника изображает. Бред! И это после его Адама в
"Сотворении мира". Помнишь, по Эйфелю?
   - Помню ли... Сколько выпито было после этого.
   - А здесь - тьфу! Больно смотреть. Хотя  танцует,  конечно,  хорошо.  И
боюсь, что только ради денег. А их у него, судя по всему, куры не клюют.
   - Куры, куры... Кстати, он не спрашивал у тебя, когда вы встретились?
   - Нет, не спрашивал.
   - Ты знаешь, о чем я?
   - Знаю. Нет, не спрашивал.
   Оба вздохнули. Так не похоже на их Сашку.
   Роман  повернулся  вдруг  к  Анриетт,  она,  как  всегда,  помалкивала,
слушала.
   - А знаешь, мне твой муж нравится, нравится, как он держится.  Ей-Богу.
Ладно, жар-птица, как Сашке, не подвернулась. Ну и  что?  Телевидение?  Не
самое интересное в жизни? Ну и хрен с ним. На  жизнь  дает?  Дает.  Машину
даже имеете...
   - Все имеют.
   - И квартиру, не перебивай, и не  где-нибудь,  а  в  Париже,  в  центре
Парижа... И на все ты положил эту самую штуку.
   - Ну, как сказать.
   - На все! Настаиваю на этом. Парторганизации нет,  раз,  месткома  нет,
два. Самой  прогрессивной  общественности  и  собраний  -  три.  Никто  не
стукнет, что пьешь, болтаешь лишнее или левые  ходки  от  жены  скрываешь,
пардон, мадам... Это с этой стороны. А с той? С вашей... Не надо, как тому
же Сашке, думать, соображать, подсчитывать, рассчитывать.  С  тем  надо  в
ресторан сходить, того не забыть на премьеру пригласить, того к порогу  не
подпускать. Да-да, не думай, вовсе не легко ему. Птица птицей, но хвост-то
горячий, обжигает. А ты? Свободный человек на свободной земле. Захотел  на
Мадагаскар - поехал на Мадагаскар...
   - Десять тысяч туда и обратно!
   - Умолкни! Слышать не хочу. Ты знаешь, сколько  я  унижался,  на  брюхе
перед гадами ползал, чтоб в эти Канны попасть? Плевал я на них, на все эти
фестивали - тебя хотел увидеть.  И  увидел!  Живым,  здоровым,  ворчливым,
недовольным, но - свободным! Понял! Сво-бод-ным! Ну, давай  за  свободу...
Мудило!..
   Ашот часто вспоминал потом этот монолог слегка подвыпившего друга. И на
вокзале, Гар-дю-Нор ("Обязательно будь, проводи, плевал я  на  всех!"),  в
последнюю минуту, соскочив с  подножки,  как  тогда  Ашот  на  Финляндском
вокзале, заключил его в объятия и, тыкаясь небритым  подбородком,  шепнул:
"Завидую! Черной, грязной, мерзкой завистью... Завидую..."
   А он, дурак, завидовал Ромке. Тот долго махал ему из окна,  пока  вагон
не скрылся за поворотом. Ашот постоял, постоял и пошел в буфет.
   Вот так, три друга... "Модель и подруга", - вылезло вдруг  откуда-то  и
весь день вертелось в голове. "Три друга, модель и подруга..."
   В этот день Ашот напился.  Один.  Начал  с  вокзального  буфета,  потом
пересек площадь, зашел  в  кафе  "Терминаль",  посидел,  попытался  читать
газету, не вышло, заказал еще...
   Вокруг Ромки суетились какие-то люди, все с туго набитыми чемоданами, и
не с одним, а с двумя, тремя. А у Ромки  один,  маленький,  и  авоська.  И
кольт, и Булгаков со  Шпаликовым,  и  ни  одной  рубашки,  только  джинсы,
которые ему силком всучила Анриетт. Он спрашивал, между прочим,  у  Романа
про Веру Павловну, присылает ли  ей  Сашка  какое-нибудь  барахлишко?  Тот
обругал себя последней сволочью - первое время заходил, потом все  реже  и
реже, последний раз забегал с полгода тому назад. Нет, не очень балует  ее
Сашка. Толкового письма так и не написал. Раза три  все  же,  а  может,  и
четыре звонил. Прислал как-то шубу меховую и какие-то кофточки. А старушка
держится, работает  по-прежнему,  грустит.  Одинокая  очень.  Надо,  надо,
надо...  Нельзя  так  бесчувственно  относиться.  Ромка  опять  стал  себя
поносить.
   Может, это больше всего поражало в Сашке и Ашота, и  Романа.  Ведь  так
любили друг друга, он и мама, так дружили. И вот за три года  три  звонка,
четыре. Шуба, кофточки... Не укладывалось в голове.
   Закончил свое скитание по кафе Ашот где-то на Порт д'Орлеан и  то  лишь
потому, что иссякли деньги. Взял "деми" -  кружку  пива  и  пару  сосисок.
Смотрел на прохожих, сосал свою трубочку.
   То, что Роман уехал, это естественно. Приехал и уехал. Нет,  не  уехал,
провалился  в  пропасть,  в  преисподнюю.   С   советскими   всегда   так.
Наговоришься с ними до умопомрачения, а потом как ножом отрежет. Ни писем,
ни звонков. "Ты уже забыл, какие мы, - говорил  ему  один  из  моисеевцев,
довольно часто бывавший в Париже. - За три года начисто  забыл.  Приезжаем
сюда, глотнем вашего воздуха и размагничиваемся,  иной  раз  даже  стукача
своего пошлешь подальше. А возвращаемся домой и сразу  в  свою  скорлупку,
всего боимся, лишнее слово сказать. Что поделаешь, так воспитали..."
   Домой вернулся поздно. Ни  мать,  ни  Анриетт  бровью  не  повели,  все
поняли.



   8

   А жизнь текла по-прежнему. Работа, дом, телевизор (главным образом, для
Рануш Акоповны), чтение, изредка  -  кино.  Очень  даже  изредка.  Анриетт
удивлялась.
   - В Ленинграде ни одной новой картины  не  пропускал,  а  тут  даже  на
Феллини и  Бергмана  не  затянешь.  Пойдем  мы  наконец  на  "Механический
апельсин" или нет?
   Ашот сам сначала удивлялся собственной, появившейся за последнее  время
пассивности, потом понял, что  там,  дома,  рвались  на  Габена  или  Анну
Маньяни не только, чтоб на них посмотреть,  но  чтоб  окунуться  в  чужую,
незнакомую и, в общем-то,  соблазнительную  жизнь,  посидеть  в  парижском
кафе, мчаться с бешеной скоростью по автострадам и хайвэям, развалиться  в
кресле у камина, посасывая бургундское. А тут  недосягаемые  эти  соблазны
под боком, разве что камина нет. К тому же и психологические извивы вокруг
любовей и измен перестали трогать и не все понятно, а когда субтитры  -  и
вовсе путаешься. И если ходил он раз  в  три-четыре  месяца  в  кино,  то,
главным образом, на вестерны или Бельмондо, где драки,  погони,  стрельба,
очень ловко, даже красиво у него это получается.
   И вообще, говорил Ашот, выяснилось вдруг, что я почти ничего не  читал,
преступно мало. Открыл вот Марка Алданова, замечательный писатель. А кто у
нас его знает?  Или  Набоков.  Слыхал  только,  что  есть  какая-то  очень
неприличная "Лолита", а он, оказывается наворотил  Бог  знает  сколько.  Я
невеликий любитель стилистов, утомляют они меня, вот читаю сейчас  "Другие
берега", штука автобиографическая, оторваться нет сил. Великий писатель. А
у нас считается порнографическим, запрещен.
   Ашот записался в Тургеневскую библиотеку и  раз  в  месяц  приволакивал
оттуда горы книг - читатель он был аккуратный, и ему  разрешали  брать  по
десять-пятнадцать зараз. В основном, русских. С  французскими  было  хуже,
без словаря не шло. У Анриетт была своя полочка - в основном, стариков,  к
нынешним новшествам и "новым романам" она относилась сдержанно.
   Ну, а Мадагаскар? Тот самый, на который, по мнению Романа, Ашоту всегда
можно поехать? Далековато...  Но  вот  во  Флоренцию  взяли  как-то  да  и
двинули. "Черт знает что, - сказал по  какому-то  поводу,  просто  так,  к
слову Ашот. - Приехали в Париж и сидим как вкопанные, а  рядом  Швейцария,
Италия, всякие там Шильонские замки, галерея Уффици..." Анриетт посмотрела
на него и сказала: "Давай поедем в Уффици. А? И на  Давида  посмотрим".  И
они поехали  смотреть  Уффици  и  микеланджеловского  Давида.  Подвернулся
"мост" - уик-энд плюс какой-то праздник и два дня отгула,  покупку  нового
холодильника отменили, сели в свой "рено-5" и покатили через леса и  горы,
туннель под Монбланом во Флоренцию. Ах, какая это была неделя! Потом такой
же вольт сделали с Испанией, с Барселоной. Попали даже на бой быков. С тех
пор все это называлось Мадагаскаром.
   Но, в общем-то, жизнь текла тихо  и  спокойно  -  работа,  дом,  книги,
вечерние чаепития по русскому обычаю.
   И вдруг случилось чудо. Как-то посреди ночи зазвонил телефон. Вероятно,
ошибка, подумал Ашот, но трубку все же снял.
   - Ж'экут, - сказал он по-французски.
   - А по-русски нельзя? - раздался знакомый голос.
   - Ч-черт! Сашка!
   - Он самый.
   - Откуда?
   - С де Голля вашего, аэропорта.
   - Ясно, - Ашот рассмеялся. - Деваться некуда?
   - Не будь сукой.
   - Прости, но ты знаешь, который сейчас час?
   - Повторяю, не будь. В твоем возрасте в этот час надо как раз  у  девок
быть, а не дома валяться.
   - Ладно, замнем для ясности. Что тебе надобно, старче?
   - Сволочь, почему ты так со мной разговариваешь?
   - Потому что заслужил. Я злопамятный.
   Воцарилась пауза. Потом донесся Сашкин голос:
   - Ну, виноват, виноват, виноват, знаю. Зачем топтать?
   - Ладно. Давай, как коммунист с коммунистом. К девяти  мне  на  работу.
Позвони в 8:15, тогда условимся. Идет?
   - Идет. - Сашка повесил трубку. Вроде обиделся.
   - Почему ты не велел ему взять такси  и  приехать  к  нам?  -  спросила
разбуженная звонком Анриетт.
   - Чтоб знал... Ручаюсь тебе, летит в какой-нибудь Лондон или  Лиссабон,
там туман, не приняли, вот и сели в Париже. И никто не встретил. Не привык
к такому.
   - Поэтому и надо было...
   - Нет, не надо.
   - Но это ж Сашка.
   - Тем более.
   На этом разговор кончился.
   Ровно в 8:15 Сашка позвонил.
   - Есть два предложения, - сказал Ашот. - От часу до двух, когда у  меня
перерыв, или после шести на целый вечер.
   - Конечно, второе. Денег у меня вагон.
   - А я думал, ты скажешь и... и... И днем, и вечером.
   - Вот сука. Я валяюсь у тебя в ногах, в пыли, а ты...
   Ладно,  отряхнись  и  к  шести  тридцати  изволь  пожаловать   в   кафе
"Эскуриал". Это метро  "Рю  дю  Бак",  выйдешь,  сразу  увидишь,  на  углу
бульвара Сен-Жермен.
   - Ясно. В шесть тридцать.
   Они провели вместе двенадцать часов кряду - с семи вечера до семи утра.
Расстались, в последний раз обнялись и расцеловались на том же  "Шарль  де
Голль", в аэропорту - Ашот не ошибся, не в Лондон, правда, и не в Лиссабон
летел Сашка, а на Цейлон, и из-за чего-то в Париже произошла  задержка  на
целые сутки, даже больше.
   Двенадцать часов кряду... Развалившись в креслах аэропортовского  кафе,
усталые, обессилевшие, потягивая кофе, пытались восстановить  маршрут.  Из
одного кафе в другое. Похлопывание по спинам, сопровождаемое все теми  же,
достаточно известными выражениями, произошло  в  "Эскуриале",  потом,  без
похлопывания, но с выражениями, из  кафе  в  кафе  (одна  юная  туристская
парочка из Цинциннати задержалась у их столика, стоявшего прямо на  улице,
и  произнесла:  "Простите,  мы  так  давно  не   слышали   родного   мата.
Музыка..."). Итак, в  порядке  очередности:  "Флор",  "Де  Маго",  "Липп",
"Аполлинер", "Клюни" - это все на Сен-Жермен, -  затем  "Муфтар",  это  за
лицеем Анри Катр, что-то на острове Сен-Луи, греческие в районе Сен-Мишель
и что-то еще ночное возле Гар-дю-Нор, оттуда, когда уж было совсем светло,
электричкой в Руасси, аэропорт "Шарль де Голль". В общей сложности  то  ли
двенадцать, то ли тринадцать приземлений. Устали,  но  не  опьянели,  хотя
пили не только пиво, как задумано было сначала, а нечто и покрепче, вплоть
до очень дорогого, любимого Черчиллем коньячка. В промежутках, от кафе  до
кафе, набережные, мосты, пустынные площади,  ступени  Пантеона,  переулки,
закоулки, скверики, одну из  бутылок  распили  на  травке  под  иронически
улыбающимся бронзовым Вольтером... О, знал бы великий энциклопедист, о чем
говорили у его ног два эмигранта, два русских интеллигента, и взял бы свои
книги, перечел бы и от многого отрекся, обомлев от  того,  что  происходит
сейчас на свете.
   О чем же говорили эти два русских интеллигента, один - взошедшая и ярко
сияющая  звезда  с  вагоном  денег,  другой,  ну  что  другой  -   средний
французский трудящийся, как сам он себя окрестил. И оба - изгои, в большей
или меньшей степени тоскующие по прошлому. И три  года,  даже  больше,  не
видевшиеся. О чем же они говорили?
   Для затравки,  сидя  в  метро,  Ашот  придумал  этакий  шутливо-горький
монолог, речь прокурора. Звучать она должна была так:
   -  Господа  присяжные  заседатели.  Перед  вами  на  скамье  подсудимых
человек, который никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, ни одного  из
писаных законов не нарушил, как не нарушили  великие  его  предшественники
Герцен и Огарев, тоже покинувшие свою родину, человек, который,  напротив,
талант свой, талант своего народа подарил всему миру. И все же  он  сейчас
на скамье подсудимых. Что же привело его на  нее?  Что  он  совершил?  Что
нарушил? Что  преступил?  За  что  ждет  его  кара,  которую  вы,  господа
присяжные заседатели, определите ему? И в чем я его обвиняю? Я обвиняю его
в одном из тягчайших преступлений перед человечеством.  Он  выключил  свою
память. Он забыл и попрал самое святое и возвышенное, что есть в жизни,  -
дружбу.
   Прекрасный, как казалось Ашоту, монолог этот, к  сожалению,  произнесен
не был. Во-первых, для  соответствующего  эффекта  нужны  были  слушатели,
которых не было, а во-вторых,  после  первой  же  рюмки  Сашка  перехватил
инициативу, подняв кверху руки.
   - Хенде хох! Сдаюсь. На милость  победителя,  -  и  тут  же  разлил  по
второй. - Пойми, несчастный, меня засосало, просто засоса-ло... Я попал  в
какой-то  вихрь,  омут,  быстрину,  называй  как  хочешь.  И   завертелся,
закружился, забарахтался... Ведь я, уезжая, не думал бежать.  Поверь  мне.
Все получилось как-то самой собой. Не знаю даже как. Вдруг понял -  нельзя
возвращаться. Увяну, скисну... А тут... сам понимаешь...
   Ашот молчал, слушал, жевал омлет с ветчиной. Сашка опять разлил.
   - Легче всего обозвать меня говном. Зазнавшимся, возомнившим,  забывшим
все на свете. Нет, Ашотик, ничего я не забыл...  Боже,  как  часто  я  вас
вспоминаю. Как мне вас не хватало. Не веришь? Понимаю, есть основания... И
про маму мне тоже не говори. Очень прошу. Казнюсь! Ладно, пошли, лхаим...
   Выпили.
   Да, в том "казнюсь, пошли!" был весь Сашка. Перед ним сидел все тот  же
Сашка тех лет,  вихрастый,  возбужденный,  малость  растерянный,  даже  не
малость, совсем  не  изменившийся,  импульсивный,  самовлюбленный,  но,  в
общем, свой. И Ашот понял, что не может на него сердиться. За что? Так  уж
устроен человек. А в дружбе - пусть он даже изменил ей, а Ашот нет, до сих
пор верит, - может быть, самое главное в дружбе - умение понять и прощать.
Но было еще одно, чего он не прощал.
   Уже третий или четвертый час шла их беседа. Нет, это  не  то  слово.  И
вообще оно почему-то до сих пор не придумано. У Даля  сказано:  "Беседа  -
взаимный разговор, общительная речь между людьми, словесное их  сообщение,
размен чувств и мыслей на словах". Ну что это за определение - да  простит
меня великий Даль? В нем нет главного - души. О  каком  размене  чувств  и
мыслей может идти речь, когда перед  тобой  рычащий  поток,  Терек,  Кура,
камни,  водовороты,  вспышки,  протуберанцы,  дробь   пулемета   и   трель
соловья... Так вот, четвертый час они разменивали свои чувства и мысли, и,
только когда устроились  на  ветхой  лавчонке  среди  вздыбившихся  корней
столетнего платана на берегу Сены у Понт-Рояль, Ашот заговорил о том,  что
больше всего его тревожило.
   Ашот был не только артистом, но  немножко  и  поэтом.  И  всякого  рода
явления природы, как-то: прорывающаяся  сквозь  тучи  луна,  шуршащие  под
ногами листья, всплеск рыбы или такие сугубо урбанистические  детали,  как
огонек в окне, качающийся фонарь, шепчущаяся у подъезда парочка - все  это
располагало его к возвышенному и, главное, серьезному. В  их  мушкетерской
троице он был самым серьезным.
   Так и сейчас. Луны, правда, не было, но на  противоположном  берегу  на
самом  верхнем  этаже  светилось  большое   окно,   очевидно,   мастерская
художника, а на мосту тускло горели типично парижские  фонари  -  молочный
шар, а на нем шапочка. И не привычная, правда, Нева, а Сена  катила  у  их
ног свои черные, жирные от масла волны.
   - Сашка, - начал он. - Хотя я и знаю: "Что  наша  жизнь?  Игра",  -  но
им