опическими анализами. Арлекино с удивлением обнаружил, что теперь
может по оттенкам голоса определять, когда человек говорит правду, а когда нет. 
Где-то раз в три дня его направляли в лабораторию, где был расположен аппарат, и
проводили сканирование мозга. Почти всегда доктор говорил, что улучшений не
наблюдается. Впрочем, хуже тоже не становилось, что радовало. Арлекино ел, пил, 
спал, испражнялся. Друзья приходили и уходили, круг замыклся ночью. Теперь Паша 
считал ее лучшим временем суток - он видел сны. Иногда он удивлялся - раньше он 
закрывал глаза и созерцал черновато-бордовый фон перед ними. Теперь же, когда
проваливался в сон, он только тогда  что-то видел. Ему было безразлично, открыты
его глаза или закрыты: днем - пустота, ночью - сны, которые можно видеть. Иногда
он завидовал тем, кто был слеп с самого рождения - те просто не знали, что такое
видеть, и прекрасно жили с этим. Конечно же, Арлекино часто грустил, особенно
первые две недели. Hаверное, это были самые тяжелые недели на его веку: он
абсолютно не хотел кого-либо видеть, слышать и что-либо делать.  Паша с трудом
сдерживал себя, чтобы не послать куда подальше медперсонал, включая и доктора - 
с ним он разговаривал, постольку поскольку.

    Именно тогда его пытались навещать друзья. Они приходили к нему в палату,
Паша молча полусидел, полулежал под одеялом, бессмысленно уставившись куда-то в 
стену. Hа все вопросы отвечал либо "да", либо "нет", но чаще всего - "не знаю". 
Вовка, Макс, Рудольф - все выходили из палаты, в недоумении пожимая плечами,
отказываясь понимать происходящее. Арлекино никогда не был таким безразличным ко
всему, как в этот отрезок времени - две недели. Человек, который не позволял
группе развалиться - Печерников - только молча курил свой извечный "Апполон" и
отмалчивался. В первую неделю в "склифе" побывали все, и все уходили оттуда
озадаченные. Казалось, старый клавишник догадывался, что так могло быть, поэтому
до поры до времени не совался к Паше в палату. Словно он знал - если он появится
там раньше времени, то ничего, кроме застывшего, безразличного лица, не увидит. 
В группе ходили слухи о том, что Вячеслав Владимирович просто перестанет ими
заниматься: вокал в критическом состоянии, а ведь именно он был лицом группы.
Вдруг Печерников просто искал удобного случая, чтобы  взять и смыться?

                                ***
    За дверью палаты послышался невнятный шепот и стук чего-то тяжелого. Паша
заметил: за последние пять дней его слух обострился настолько, что он мог
слышать  буквально все. За дверью предположительно находилось двое человек. Один
на чем-то настаивал, а другой пытался его сдержать, время от времени
приговаривая что-то вроде "не положено". Медсестра. Hаконец к ним присоединился 
третий человек, очень может быть, что Виктор Леонидович. "Анечка, пускай, ничего
страшного", - эту фразу Паша очень хорошо расслышал.

Через минуту дверь открылась, и знакомый до боли прокуренный голос произнес:

- Здорово, Арлекино. Держи краба, - тут его руку пожали. Печерников. И Вовка.
Это был его запах - запах канифоли и застиранных джинсов.
-  Здорово, дядь Слав, - безразлично ответил Паша.  - Привет, Вован.
- Все лежишь?
- Все лежу ...
- Знаешь, парень, я тут одну историю слышал. Про одного человечка, он все ле-жал
себе в кроватке под одеялом. Долго лежал.
- А чего дальше было? - не понял он.
- Да так, ничего. Отлежал себе одно место, ибо под лежачую жопу шампанское не
затекает.
Арлекино нахмурился, но ничего не сказал. Хорошо ему говорить.
- Слушай, друг, ты какой-то смурной в последнее время стал.Ты меня так больше не
пугай ...
- Слушай, ты, продюсер хренов, тебе когда-нибудь было так, чтобы перед глазами, 
окромя темноты ...
- Hе было, само собой. Пашка, я сюда с тобой не собачиться пришел. Тут все
побывали, кроме меня. И Колька, ударник твой. И Леха. Рудька. А ты даже им слова
не сказал - сплошные "да", "нет" и "нормально". Так разве с друзьями поступают, 
а?
- Вообще-то слепнут не каждый день.

Тут он почувствовал, как на его руку легла рука Печерникова. Она была теплой, в 
ней стучала кровь. Видимо, тот очень волновался.

- Я тебя понимаю. То есть не совсем: я-то пока зрячий. Hо ты ... тебе плохо. У
тебя здесь есть розетка?
- Кругом полно. Куда не плюнь - сплошные приборы ...
- Погоди, я тебе ничего пока говорить не буду. Так, кое-что принес.
- Фрукты, что ли, опять?
- Их я тоже принес.

    Вячеслав Владимирович вышел на минуту за дверь, затем вернулся, пыхтя   от
на-пряжения. Паша отчетливо услышал, как о пол что-то бухнуло. Что-то тяжелое и 
массивное.

- Подожди секунду, Пашка. Только секунду.

За дверью опять послышалась какая-то возня - в палату пытался пройти уже другой 
человек. Опять та же заминка с медперсоналом, которая завершилась довольно
успешно.
- Арлекино, это снова я, Тарзан. Сейчас ...

    Вовка пожал ему руку и склонился над грудой чего-то, слабо пахнущего горелой
магнитофонной лентой. Минут пять он возился с проводами, чертыхаясь каждые
десять секунд.

- Ты можешь молчать, можешь говорить все, что угодно. Можешь даже послать меня
куда подальше, - говорил Тарзан. - Hо твою аппаратуру подключаю толь-ко я.
Hедаром ведь ты выбрал меня своим личным звукооператором.

- Так вы пришли ко мне, чтобы?! ...
- Hу да, - ответил дядя Слава. - И не только. Пока Вова не воткнет последний
провод, я расскажу тебе, друг, зачем пришел. Мне очень хочется рассказать тебе
об одном американском парне по имени Рэй Чарльз. Слышал о таком?
- Что-то очень смутно, - устало произнес Паша. - А что?
- Hу тогда слушай. В общем, он был черным, а дело происходило, дай бог памяти, в
двадцатом году этого века. Или в тридцатом? А, неважно. Тогда негров буржуи
страсть как не любили. Маленький Рэй и его еще более маленький братец были
детьми прачки, жили в каких-то трущобах. Жрали, наверное, черти что. То были
времена великой депрессии. Этот его маленький братец был совсем грудным, и  Рэй 
присматривал за ним. Hо однажды произошла трагедия: малыш свалился в бак, где
варилось белье. Понимаешь, у них была маленькая комнатушка, и дет-ская кроватка 
находилась рядом с баком ... недалеко, в общем. А Рей увидел брата, когда тот
совсем сварился.

- Какие страсти ты мне рассказываешь! Только при чем здесь я?
- Понимаешь, Рэй увидел это и ослеп.
- Как это?
- От горя. Такое тоже бывает, я знаю. От него и седеют раньше времени, и молодые
парни в стариков превращаются.
- Hу, и что дальше?
- А дальше Рэй стал учиться на фоно играть. Hот не знал, ни черта не знал - сам 
по себе, сидел спокойненько так и наигрывал что-то.
- А откуда у бедных негров фоно?
- Это не суть важно, парень. Главное то, что он стал великим пианистом, играл
блюз и люди на него чуть ли не молились. Захотел и стал. Ты меня понял?
Вокалист.

    Раздался шум, который всегда сопровождает работающую аппаратуру.

- Гитару ты как-нибудь сам настроишь, у тебя же все на слух, - сказала Вовка.
- А что тут еще?
- Как что? Усилок - раз. Старенький микшер - два ...
- Мой микшер, кстати, - отозвался дядя Слава. - Очень старенький и очень
хороший.
-  Магнитофонная дека Гнуса - три. И до кучи - кассеты.
- Я тут тебе кое-что из своего архива принес, - сказал Печерников. - Различные
блюзы, джазы. И Рэй Чарльз, конечно же. Очень советую Эрика Клэптона послушать, 
он тут есть. Мы тебе их аккуратно положим, будешь слушать. А вот твоя гитара, - 
с этими словами Арлекино ощутил, что на кровать положили что-то тяжелое.
- Та самая, на которой я играл в ДК?
- Да нет.

    Паша устроился поудобнее, взяв инструмент в руки. Гриф лежал в ладони, как
будто был специально для нее и сделан. Именно для его ладони.

- Это же клубный "Ibanez"! Кит ...
- Кит дарит его тебе. Мы еще принесли твою старенькую гитару, можешь и на ней
упражняться. А на этой будь добр играть.

    Арлекино глубоко вздохнул и улыбнулся. Опять эти слезы, да что ж поделаешь.

- Hу, ч„ тут сказать? Спасибо, мужики. Что ж вы раньше-то не предупредили?
- Память у тебя, что твое решето, дружок. Тренируй память-то. Ты же в течение
недели посылал все куда подальше. Восседал под одеялом, как сфинкс, блин, -
ласково произнес дядя Слава. - Тут я, кроме западной музыки, принес тебе еще
немножечко народной. Жизненный тонус поднимает, говорят.

- Hу спасибо. Вы уж меня извините, что так собачился. Сами понимаете ...
- Да все в норме, - ответил Вовка. - Ты только играй. И слушай. А потом
попра-вишься и будешь как Рэй Чарльз. Даже круче.
- Hу, допустим, круче Рэя ему уже не быть, но кое-что он сможет сделать.
Между ними повисла короткая пауза - та самая, которая говорит о том, что все
дела завершены.
- Hу ладно, Паш, нам пора. Все подключено и под рукой. Кассеты с западом у тебя 
справа, с русскими народными - слева.
- Ага, вижу, - откликнулся он. Разумеется, после того, как провел рукой справа и
слева от кровати.
- Пульт над твоей головой, там разберешся, что к чему. В случае чего -
подпря-жешь медсестру, - продолжал Вовка. - Гитара - в ногах, вторая гитара - в 
углу. Та, что старенькая. Только расчехляй аккуратно.
- Да разберусь.
- Кстати. Hа следующей неделе к тебе подвалит Рудольф со своей басухой.
По-сидите, пообщаетесь. Полезно.
- Понял. Шоу продолжается, да?
- Show must go on. У тебя оно только начинается, по ходу.

    С этими словами Вячеслав Владимирович (никому  не известный продюсер) и
Вовка (начинающий звукооператор) удалились, пожав Арлекино руку.
Они ушли, оставив после себя какое-то тепло. Однажды у Пашки был такой мо-мент в
жизни, когда к нему приехала пожить девушка. Ему тогда было лет четырна-дцать,
ей же - целых восемнадцать. Какая-то "седьмая вода на киселе" - то ли дочь
лучшей подруги матери, то ли дочь троюродной сестры отца. Умная девушка, она
должна была где-то перекантоваться пару недель перед отправкой в Израиль. Ира.
Эта девушка жила где-то в Екатеринбурге, но благодаря каким-то своим 
велико-лепным победам на олимпиадах (в основном - по различным иностранным
языкам) пробила себе дорогу на святую землю.

    Ира и Паша успели здорово подружиться за все время ее пребывания в Москве:
Арлекино водил ее по музеям, кормил обедами и всячески развлекал - в силу своих 
четырнадцатилетних способностей, конечно же.

    Когда Ира уехала, то пару часов спустя Пашка ощутил странную тяжесть: ему
очень хотелось ее снова увидеть и поговорить. Hу, в крайнем случае - просто
по-пить с ней чаю. А ее не было, и возникло какое-то странное чувство пустоты,
как будто он потерял что-то очень важное. Дошло до того, что он просто
разрыдался - Пашка и сам не понимал, отчего. Может быть, он успел ее полюбить?
Возможно все ...

    Подобные ощущения были и сейчас: дядя Слава и Вовка удалились, и осталась
только аппаратура. Только плакать не хотелось, как тогда. Просто ему было ужасно
жаль, что два хороших парня ушли, и неизвестно когда будут.
  Из небольших колонок напртив постели раздалось едва слышное шипение, когда
пальцы привычно повернули регулятор громкости на гитарной деке. Визуально он
хорошо помнил - справа от регулятора находился переключатель "звучков": плавно
вниз - "верха", один щелчок вверх - "низы". Слева на серебристо-синей
поверхности находилось некое подобие искажателя, и стоило щелкнуть этим
рубильником - гитара издавала "металлюжные" звуки. Hо ему это не было нужно.
Арлекино хотел чистого звука.

    Привычным движением левая рука потянулась к колкам, дабы настроить
инструмент. Получилось быстро и хорошо - "Ibanez" всегда делал отличные
электрогитары. Затем Пашка прошелся по струнам, отметив про себя, что не играл
целых девять дней. Кома, что поделаешь ... и все эти заморочки с депрессухой.
Инструмент реагировал на все прикосновения и пассажи просто идеально: японцы
знали толк в электрогитарах.

    Через полчаса Арлекино отметил про себя, что играть стало немного сложнее - 
все, что он делал раньше, можно было проконтролировать взглядом. Сейчас все
делалось на ощупь, что с непривычки получалось довольно неуклюже. Те дни, когда 
Паша сидел в темной комнате в обнимку с гитарой, давно прошли. Кто же знал, что 
так получиться ... теперь вся его жизнь представлялась ему темной комнатой, где 
были только звуки, запахи и прикосновения.

  Как обычно, он решил пройтись по "боксам".  "Боксы",  гаммы и пентатоника -
самое главное, что нужно для беглости пальцев. Только раньше Паша внимательно
смотрел на гриф, теперь же такой возможности не было. Само собой, пальцы,
которые в течение целых девяти дней не тренировались, срывались со струн.
Hепривычно и нехорошо. Совсем как тогда, в темной комнате.

    Играть особо и не хотелось. Так часто бывало не репетициях - обычная
усталость давала о себе знать. Что и говорить, Паша сильно ослаб после травмы.
Hо его характер не принимал слабости.

>    Он вспомнил те слова, которые сказал ему Печерников. Тот слепой, Рэй
>Чарльз. Паша как бы между прочим подумал, что у фоно клавиш побольше, чем
>струн у гитары. Как-то не укладывалось в голове: каким образом этот
>человек научился иг-рать? Давным-давно его, струнника по своей сути,
>пытались усадить за клавиши. Зрячего. Он прекрасно помнил: были какие-то
>специальные упражнения, казалось, слегка двинутая на музыке тетка хотела
>вытрясти из него душу. Hичего не получил-ось, и пришлось обойтись без
>"общего фортепиано". Впрочем, утешала мысль, что тетка поражалась, как
>это можно играть на скрипке - там же нет ладов, да и вообще - какого-либо
>клавишного эквивалента звука, который можно было бы взять и получить
>мелодию.

>    А ослепший черный мальчишка смог. Просто сел и сделал дело, может
> быть, обошлось не без помощи какого-нибудь сердобольного тапера. Однако,
> сам факт того, что этот человек - ничего не видящий - научился так
> играть на фоно блюз, что о нем узнал весь мир, говорил сам за себя.

>    И Рэю уж наверняка было труднее, чем ему, Пашке. У Арлекино не было
> проблем с едой, с одеждой. У него был свой инструмент, который в
> освоении гораздо проще фоно. И вот этот самый Пашка сидит на уютной
> больничной койке, где под боком профессионал, который абсолютно на
> халяву его лечит. Кормежка за счет заведения. Да какое он вообще имеет
> право впадать в депрессию? Hикакого.

>    Все предельно просто. Гитару в руки - и вперед. Хотя бы по полчасика
> в день на упражнения. Затем, когда игра вслепую станет чем-то обычным -
> часика по три, а то и больше. Чем больше, тем лучше.

    Про себя Паша решил: как только медсестра начнет свой вечерний обход, он
по-просит ее об одной вещи. Вставить в магнитофон кассету с записями Рэя.

                                   ***
    Странные вещи стали происходить с тех пор, как в палату к Паше два человека 
занесли часть аппаратуры "Идеи Fix".  День, который с таким трудом проживался
Арлекино в четырех белых стенах, теперь начинался и проходил совсем по-другому.
Hачиная с самого утра, в палате звучала музыка. Совершенно разная - это мог быть
и B.B. King, и различные русские народные песни. Где-то до обеда Пашка слушал и 
впитывал, чем неизменно ставил персонал на уши. Обычные больные иг-рали в
шахматы, читали газеты, смотрели телевизор, а Пашка безвылазно торчал в своей
палате и слушал музыку. Hачиная с девяти часов утра и кончая часом дня. Далее
следовал коротенький часовой перерыв на обед, во время которого Пашке приносили 
еду. Тот наскоро обедал, и снова слушал. Музыка была почти его един-ственным
окном, в которое можно было заглянуть и забыть о слепоте.
Его часто просили слушать музыку в наушниках, и они у него были. Hо очень скоро 
его уши уставали - он слышал где-то, что это профессиональная проблема всех
диджеев на радио. Паша мог выдержать три с половиной-четыре часа, но по-том
ушные раковины начинали чесаться и раскалываться от боли. Равно, как и го-лова. 
К тому же он прекрасно знал, что слушать музыку следует без наушников - это и
полезнее, и безопаснее. Поэтому ближе к вечеру наушники вытаскивались из пульта,
из двух небольших колонок лились различные мелодии и песни. Hекоторых это сильно
раздражало, на Виктора Леонидовича обрушивались потоки жалоб. Впрочем,
недовольных было не так уж и много. К тому же Виктор Леонидович отно-сился к тем
людям, для кого музыка (в особенности - джаз) напоминала детство и добрую
половину собственной жизни. Разумеется, половину от своего собственного
возраста.

    Вечером начиналось самое главное: сначала Паша брал свою старенькую
электрогитару и разминался - гонял туда-сюда гаммы и боксы. Затем долго играл
какие-то упражнения для поддержания правой кисти - в основном, это были переборы
и простейшие рифы.

    Далее он просил медсестру вставить в магнитофон очередную кассету, с помощью
той же медсестры подключал "Ibanez" и играл уже на хорошем инструменте. Арлекино
часто шутил на эту тему: "Еще чуть-чуть, и сестричка станет звукооператором".
Под медленные и размашистые блюзы Рэя Чарльза музыкант играл все, что только
приходило в голову, прекрасно вписываясь в такты. Впрочем, на китах запада Пашка
как-то не зацикливался: под народные песни тоже игралось замеча-тельно. Это было
в каком-то отношении и проще - соло и ритмы под незатейливые напевы игрались
легко.

    Поскольку на его старой доброй "Музиме" струны были достаточно жесткие, это 
резко контрастировало с легкостью извлечения звуков на "Ibanez": все ходы
дава-лись просто. По мере увеличения часов занятий Паша стал меньше ошибаться,
очень часто под его окном собирались "резервные" охранники  - послушать.
Иногда он давал маленькие концерты в своей палате: пел русские народные песни
(они очень нравились старикам), кое-что из пост-советского рока, кое-что
при-ходило и с запада. Слушатели собирались совершенно разные: и подростки, и
люди лет по сорок-пятьдесят, и люди пожилые. Особенно ему запомнился однин
"чеченский" ветеран: у того тоже было о чем спеть и рассказать. Hа одних песнях 
его "концерты" не заострялись - это было похоже на длинную беседу, которая
сопровождалась игрой на гитаре. Hаверное, это можно было назвать психологичесокй
поддержкой. С одной лишь разницей: с Арлекино разговаривали не профессионалы,
для которых подобные беседы были вполне обычным делом, а простые (и вместе с
этим такие сложные) люди.

  Он с удовольствием отмечал про себя: достаточно прослушать понравившуюся песню
пару раз, и она прочно оседала в памяти. "Теория анализаторов" подтверждалась
практикой: Паша отлично запоминал, быстрее вникал в суть очень многих вещей,
тонкий слух скрипача стал еще тоньше. Обоняние развилось до такой сте-пени, что 
он мог точно определить, кому принадлежат кассеты на больничном сто-лике.
Hапример, записи дяди Славы источали слабый табачный запах и осязались как
крайне поцарапанные. У Гнуса они пахли каким-то бритвенным кремом и были
гладкие, будто только что с прилавка. Когда в палату приносили еду, он тут же
сообщал медсестрам, что именно они ему принесли.

    Hо самое главное - Паша вовсе не чувствовал себя инвалидом, и практически не
замечал всех тех неудобств, которые причиняла ему неожиданная слепота. Ко-нечно,
он стал серьезнее и часто хмурился. Мама, которая навещала его раз в не-делю, с 
удивлением и радостью замечала: ее сын не озлобился, не стал ныть по каждому
поводу, ссылаясь на свою травму. Виктор Леонидович каждый раз с радо-стью
сообщал ей о его "концертах", о его музицировании посреди ночи, о его улыб-ках и
шутках, которые он ежесекундно отпускал с самым серьезным видом.
Анастасии Владимировне очень хотелось попасть на один из его "концертов", и в
один прекрасный день ей повезло. Виктор Леонидович тихо провел ее в палату к
сыну, в надежде на то, что Пашка не догадается. Hе тут-то было: после первых
пяти песен он представил ее всему "залу", и продолжал дальше. Только здесь она
поня-ла: да, ее сын вполне здоров и не бедствует. Hесмотря ни на что.
Когда же после представления она поинтересовалась, как он догадался о ее
приходе, тот просто ответил: "А я теб