ки?  А
возможно, что он привезет с собой девочку.

 - Кого?  - спросил Том Вирлирли.-  Как?  - спросил он, морщась
от непонимания.  Приподнялись его виски.

 Он сел  снова на диван.  Полуботинки  под  диваном  беспокоили
его.  Видно было:  он не прочь  потрогать  их  задником  своего
сапога.

 -  Зачем  вы   вернулись?  -  спросил  я.-  Какого   черта  вы
вернулись?  Наша роль с вами окончена.  Сейчас он занят другим.
Он   развращает   девочку.  Племянницу   свою,   Валю.  Поняли?
Уходите отсюда.  Слушайте!

 (Я бросился к нему.  Он недвижно сидел.)

 -  Слушайте!  Сделайте  так, как  сделал  я!  Скажите  ему всю
правду...  Вот (я схватил со стола письмо), вот письмо, которое
я ему написал...

 Он  отстранил  меня.  Котомка  привычно  легла в уголок  около
дивана.  Он пошел к телефону и вызвал правление.

 Так и остались мои пожитки несобранными.

 Я обратился в бегство.

     XIII

 Письмо  осталось при мне.  Я решил его  уничтожить.  Футболист
живет  при нем, как сын.  По тому,  как  котомка  устроилась  в
углу, по тому, как оглядывал он комнату, как снимал  телефонную
трубку,  как  назвал  номер,  видно  было:  он  давний, он свой
человек в доме,- это дом его.  Дурно  проведенная ночь повлияла
на меня.  Я писал не то,

 что хотел  написать.  Бабичев не понял бы  негодования  моего.
Он объяснил бы его завистью.  Он подумал бы:  я завидую Володе.

 Хорошо, что письмо осталось при мне.

 Иначе получился бы холостой выстрел.

 Я ошибся,  думая, что  Володя - дурак при нем и  развлекатель.
Следовательно,  в письме  своем я не должен  был брать  его под
защиту.  Напротив.  Теперь,   встретившись   с  ним,  я  увидел
высокомерие   его.  Бабичев  растит  и  холит  себе  подобного.
Вырастет такой же надутый, слепой человек.

 Его взгляд  говорил:  ("Извините, вы ошиблись.  Приживальщик -
это вы.  А я - полноправный.  Я - барчук".

 Я сидел на скамье.  И тут обнаружилось ужасное.

 Квадратик  оказался  не  тем,-  мой был  побольше;  это не мое
письмо.  Мое осталось там.  Впопыхах я схватил  другое  письмо.
Вот оно:

 "Дорогой, милый Андрей  Петрович!  Здравствуй,  здравствуй!  В
добром ли ты здравии?  Не задушил ли тебя твой новый жилец?  Не
натравил ли на тебя Иван  Петрович  "Офелию"?  Смотри:  споются
они оба -  Кавалеров  твой да Иван  Петрович - и изведут  тебя.
Смотри  берегись.  А то  ты  слабенький,  обидеть  тебя  легко,
смотри ты...

 С чего ты такой доверчивый стал?  Всякую шпану в дом пускаешь.
Гони  его  к  черту!  На  другой  же  день   сказал   бы:  "Ну,
отоспались,   молодой   человек,  и  до  свиданья!"  Подумаешь:
нежности!  Я как прочел  письмо твое, что, мол, вспомнил ты обо
мне и пожалел пьяницу под стеночкой, поднял да повез ради меня,
потому-де, что и со мной где нибудь несчастье может случиться и
буду я так же  лежать,-  как  прочел я это - стало мне смешно и
непонятно.  Словно не ты это, а Иван Петрович.

 Как я предполагал,  так и вышло:  привез ты этого хитрованца к
себе, а потом и растерялся, конечно,- сам не знаешь, что делать
с ним.  И попросить  убраться  неловко, и что делать - черт его
знает!  Верно?  Видишь:  я  тебе  мораль   читаю.  Это  у  тебя
работа такая, настраивает на чувствительность:  фрукты, травки,
пчелки,  телята и всякое  такое.  А я  человек  индустриальный.
Смейся, смейся, Андрей Петрович!  Ты всегда надо мной смеешься.
Я, понимаешь ли, уже новое поколение.

 Как же  теперь  будет?  Ну,  вернусь  я,- как с чудаком  твоим
будет?  А вдруг  расплачется  твой  чудак, не  захочет с дивана
уходить?  А ты и пожалеешь его.  Да, я ревную.

 Выгоню его, морду набью.  Это ты добрый такой, только кричишь,
кулаком  стучишь,  хорохоришься,  а дойдет до дела, ты сейчас -
жалеть.  Если бы не я, то  Валька  до сих - пор бы  мучилась  у
Ивана  Петровича.  Как ты там удерживаешь ее?  Не вернулась она
обратно?  Ты же  сам  знаешь:  Иван  Петрович  хитрый  человек,
прикидывается,  сам  же  о  себе  говорит,  что  дешевка  он  и
шарлатан.  Верно?  Так и не жалей его.

 Вот попробуй  устрой его в диспансер.  Сбежит.  Или Кавалерову
твоему в диспансер предложи?  Обидится.

 Ну,  ладно.  Ты не  сердись.  Да ведь твои  слова  были:  "Учи
меня, Володя, и я учить тебя буду".  Вот и учимся.

 Скоро  приеду.  На  днях.  Папаша   кланяется   тебе.  Прощай,
Муром-городок!  Ночью,   когда   иду,   тогда   понимаю,   что,
собственно  говоря, и.  города  никакого  не  существует.  Одни
мастерские  есть, а городок - это что!  Так  просто,  отложение
мастерских.  Все  для  них,  ради  них.  Над  всем  мастерские.
Ночью в городе тьма египетская, мрак, понимаешь ли, домовые.  А
в сторонке, в поле, огнями горят мастерские,  сияют,- праздник!

 А в городе (видел я) теленок бежал за участковым надзирателем,
за портфелем (тот под мышкой  держал).  Бежит, шлепает  губами,
пожевать,  что ли,  хотел..  Такая  картина:  изгородь  лужица,
надзиратель  шагает в красной  шапке,  честь  честью, а теленок
прицеливается к портфелю.  Противоречия, понимаешь ли.

 Не люблю я этих самых телят.  Я -  человек-машина.  Не узнаешь
ты меня.  Я превратился в машину.  Если еще не превратился,  то
хочу    превратиться.   Машины   здесь    зверье!   Породистые!
Замечательно  равнодушные,  гордые  машины.  Не то что в  твоих
колбасных.  Кустарничаете.  Вам  только  телят  резать.  Я хочу
быть машиной.  С тобой хочу  посоветоваться.  Xочу стать гордым
от работы,  гордым потому что работаю.  Чтоб быть  равнодушным,
понимаешь ли ко всему, что не работа!  Зависть взяла к машине -
вот оно что!  Чем я хуже ее?  Мы же ее выдумали,  создали а она
оказалась   куда   свирепее   нас.  Даешь   ей  ход  -   пошла!
Проработает  так, что ни цифирки  лишней.  Хочу и я быть таким.
Понимаешь  ли, Андрей  Петрович,  чтоб ни цифирки  лишней.  Как
хочется с тобой поговорить!

 Подражаю тебе во всем, Чавкаю даже, как ты, в подражание.

 Сколько  раз думаю о том, что вот-де как повезло  мне!  Поднял
ты меня, Андрей  Петрович!  Не все комсомольцы  так живут.  А я
живу при тебе, при  мудрейшей,  удивительной  личности.  каждый
дорого даст за такую  жизнь.  Я ведь знаю многие мне  завидуют.
Спасибо  тебе,  Андрей  Петрович!  Ты не смейся - в любви, мол,
объясняюсь.  Машина,  скажешь,  а в любви  объясняется.  Верно?
Нет, правду говорю:  буду машиной.

 Как дела?  "Четвертак" строится?  Не обвалилось ничего?  Как с
"Теплом и силой"?  Уладил?  А Кампфер?

 А дома  что?  Значит,  на  диванчике-то  на  моем  неизвестный
гражданин  спит?  Вшей напустит.  Помнишь, как притащили меня с
футбола?  До сих пор отзывается.  Помнишь, привезли меня?  А ты
испугался,  Андрей  Петрович?  Правда  ведь  испугался?  Ты ж у
меня  слюнтяй!  Я лежал на диване;  нога  тяжелая,  как рельса.
Сам на тебя смотрю,- ты за столом, за колпаком зеленым, пишешь.
Смотрю на тебя,- вдруг и ты на меня; я сразу  закрываю  глаза,-
как с мамой!

 О футболе  кстати.  Буду  играть  против  немцев в  московской
сборной.  И,  может  быть,  если не  Шухов,-  в  сборной  СССР.
Красота!

 Что  Валька!  Конечно,   поженимся!  Через  четыре   года.  Ты
смеешься, говоришь - не выдержим.  А я вот заявляю тебе:  через
четыре года.  Да.  Я буду Эдисоном  нового века.  Первый раз мы
поцелуемся с ней, когда откроется твой "Четвертак".  Да.  Ты не
веришь?  У  нас  с ней  союз.  Ты  ничего  не  знаешь.  В  день
открытия "Четвертака" мы на трибуне под музыку поцелуемся.

 Ты не  забывай  меня,  Андрей  Петрович.  А вдруг я  приеду  и
окажется  такое:  твой  Кавалеров  - первый  тебе друг, обо мне
забыто,  он  тебе  заменил  меня.  Гимнастику  с  тобой  вместе
делает, на  постройку  ездит.  Мало ли что?  А может, он парень
оказался  замечательный,  гораздо приятней, чем я,- может, ты с
ним подружился, и я, Эдисон нового века, должен буду убраться к
чертовой   матери?  Может,   сидишь  ты  с  ним,  да  с  Иваном
Петровичем,  да с Валькой и смеетесь  надо  мной?  А  Кавалеров
твой на  Вальке  женился?  Скажи  правду.  Тогда  я убью  тебя,
Андрей  Петрович.  Честное слово.  За измену нашим  разговорам,
планам.  Понял?

 Ну, расписался,  занятому  человеку мешаю.  Чтобы цифры лишней
не было,- а самого-то  разнесло.  Это потому,  что в  разлуке,-
правда?  Ну,  до  свидания,   дорогой  и   многоуважаемый,   до
свидания, скоро увидимся".

     XIV

 Огромное  облако  с  очертаниями   Южной  Америки  стояло  над
городом.  Оно  блистало,  но тень от него  была  грозной.  Тень
астрономически медленно надвигалась на бабичевскую улицу.

 Все,  которые  вступили  уже в устье  той  улицы и шли  против
течения,  видели  движения  тени, у них  темнело в глазах,  она
отнимала   у  них  почву   из-под   ног.  Они  шли  как  бы  по
вращающемуся шару.

 Я пробивался вместе с ними.

 Висел  балкон.  На перилах - куртка.  Уже не звонили в церкви.
Я  заменил  зевак на  углу.  Юноша  появился  на  балконе.  Его
удивила  наступившая  пасмурность.  Он поднял голову, выглянул,
перевалившись через перила.

 Лестница,  дверь.  Стучу.  От боя сердца дергается  лацкан.  Я
пришел драться.

себя.  И первое, что я вижу,- Андрей  Бабичев.  Андрей  Бабичев
стоит посредине  комнаты,  расставив ноги, под которыми  должна
пройти  армия  лилипутов.  Руки его  засунуты  в карманы  брюк.
Пиджак  расстегнут  и  отобран  назад.  Полы по обеим  сторонам
позади, оттого что руки в карманах, образуют фестоны.  Поза его
говорит:

 "Нну-с?"

 Я вижу только его.  Володю Макарова я только слышу.

 Я шагаю на Бабичева.  Идет дождь.

 Сейчас я упаду перед ним на колени.

 "Не прогоняйте меня!  Андрей Петрович, не прогоняйте  меня!  Я
понял все.  Верьте мне, как верите Володе!  Верьте мне:  я тоже
молодой, я тоже буду Эдисоном нового века, я тоже буду молиться
на вас!  Как я мог  прозевать,  как мог я  остаться  слепым, не
сделать всего, чтобы вы полюбили меня!  Простите меня, пустите,
дайте сроку мне четыре года...  "

 Но, не падая на колени, я спрашиваю ехидно.

 - Отчего ж это вы не на службе?

 - Убирайтесь отсюда вон!  - слышу я в ответ.

 Он ответил тотчас же, точно мы сыгрались.  Но реплика дошла до
сознания моего спустя некоторый промежуток времени.

 Произошло нечто необычайное.

 Шел дождь.  Возможно, была молния.

 Я не хочу говорить образно.  Я хочу говорить просто,

 Я  читал  некогда  "Атмосферу"  Камилла   Фламмариона.  (Какое
планетное  имя!  Фламмарион - это сама  звезда!)  Он  описывает
шаровидную  молнию, ее удивительный  эффект полный, гладкий шар
бесшумно  вкатывается в помещение,  наполняя его  ослепительным
светом...  о,  я  далек  от   намерения   прибегать   к  пошлым
сравнениям.   Но   облако    было    подозрительно.   Но   тень
надвигалась, как во сне.  Но шел дождь.  В спальне было открыто
окно.  Нельзя в грозу оставлять окна открытыми!  Сквозняк!

 С дождем, с каплями горькими, как слезы, с порывами ветра, под
которыми ваза-фламинго бежит, как пламя, воспламеняя занавески,
которые также бегут под потолок, появляется из спальни Валя.

 Но только меня  ошеломляет  это явление.  На самом же деле все
просто:  приехал друг, и друзья поспешили с ним увидеться.

 Возможно,  Бабичев  заехал за Валей,  мечтавшей,  возможно, об
этом дне.  Все  просто.  А меня  надо  отправить  в  диспансер,
лечить  гипнозом,  чтоб  не  мыслил  образами  и не  приписывал
девушке эффектов шаровидной молнии.

 Так я же испорчу вам простоту!

 - Убирайтесь отсюда вонl - повторяет слух.

 - Не так все просто...- начинаю я.

 Сквозит.  Дверь  осталась  открытой.  От ветра  выросло у меня
одно крыло.  Оно бешено  вертится  над плечом,  придувая  веки.
Сквозняком анестезирована половина моего лица.

 - Не так все просто,-  говорю я,  прижавшись  к косяку,  чтобы
сломать  ужасное  крыло.-  Вы  уезжали,  Володя,  а в это время
товарищ  Бабичев  жил с Валей.  Пока там четыре  года вы будете
ждать, Андрей Петрович успеет  побаловаться Валей в достаточной
степени...

 Я  оказался  за  дверью.  Половина  лица была  анестезирована.
Может быть, я не почувствовал удара.

 Замок  щелкнул  надо мной  так,  точно  обломилась  ветка, и я
свалился  с  прекрасного  дерева,  как  перезревший,   ленивый,
шмякающий при падении плод.  - Все кончено,- спокойно сказал я,
поднимаясь.Теперь я убью вас, товарищ Бабичев.

 ХV

 Идет дождь.

 Дождь ходит по Цветному бульвару, шастает по цирку,

 сворачивает   на   бульвары   направо  и   достигнув   вершины
Петровского, внезапно слепнет и теряет уверенность.

 Я пересекаю  "Трубу",  размышляя  о  сказочном  фехтовальщике,
который  прошел  под  дождем,  отбивая  рапирой  капли.  Рапира
сверкала,   развевались  полы  камзола,   фехтовальщик   вился,
рассыпался,  как флейта,- и остался сух.  Он получил  отцовское
наследство.  Я промок до ребер и, кажется, получил пощечину.

 Я нахожу, что ландшафт,  наблюдаемый  сквозь  удаляющие стекла
бинокля,  выигрывает  в блеске,  яркости  и  стереоскопичности.
Краски  и  контуры  как  будто   уточняются.  Вещь,   оставаясь
знакомой вещью, вдруг делается до смешного малой,  непривычной.
Это вызывает в наблюдателе детские представления.  Точно видишь
сон.  Заметьте,  человек,   повернувший  бинокль  на  удаление,
начинает просветленно улыбаться.

 После дождя  город  приобрел  блеск и  стереоскопичность.  Все
видели:  трамвай крашен кармином;  булыжники мостовой далеко не
одноцветны, среди них есть-даже  зеленые; маляр на высоте вышел
из ниши, где  прятался  от дождя, как  голубь, и пошел по канве
кирпичей; мальчик в окне ловит солнце на осколок зеркала...

 Я купил у бабы яйцо и  французскую  булку.  Я стукнул  яйцом о
трамвайную мачту на глазах у пассажиров, летевших от Петровских
ворот.

 Я  направился  вверх.  Скамьи  проходили на высоте моих колен.
Здесь аллея  несколько  выпукла.  Прекрасные  матери  сидели на
скамьях,   подложив   платочки.  На  покрытых   загаром   лицах
светились  глаза - светом рыбьей чешуи.  Загар покрывал также и
шеи и  плечи.  Но  молодые  большие  груди,  видные  в  блузах,
белели.  Одинокий и загнанный, с тоской пил я эту  белизну, чье
имя-было  -  молоко,  материнство,   супружество,   гордость  и
чистота.

 Нянька  держала  младенца,  похожего по облачению  на римского
папу.

 У  девчонки  в  красной  повязке   повисло  на  губе  семечко.
Девчонка  слушала  оркестр,  не  заметив,  как  влезла  в лужу.
Раструбы басов смахивали на слоновые уши.

 Для  всех:  для   матерей,   для  нянек,  для   девушек,   для
музыкантов,  опутанных  трубами, я был - комик.  Трубачи косили
на меня глазом, еще более  раздувая  щеки.  Девчонка  фыркнула,
отчего  семечко  наконец  упало.  Тут же она  обнаружила  лужу.
Собственную  неудачливость поставила она в вину мне и со злобой
отвернулась.

 Я докажу, что я не комик.  Никто не понимает меня.  Непонятное
кажется смешным или страшным.  Всем станет страшно.

 Я подошел к уличному зеркалу.

 Я  очень  люблю  уличные  зеркала.  Они  возникают  неожиданно
поперек  пути.  Ваш путь  обычен,  спокоен - обычный  городской
путь, не сулящий вам ни чудес, ни видений.  Вы идете, ничего не
предполагая,  поднимаете глаза, и вдруг, на миг, вам становится
ясно:  с миром, с правилами мира произошли небывалые  перемены.

 Нарушена оптика,  геометрия,  нарушено естество того, что было
вашим ходом, вашим движением, вашим -желанием идти именно туда,
куда вы шли.  Вы  начинаете  думать, что видите  затылком,-  вы
даже  растерянно  улыбаетесь  прохожим, вы смущены  таким своим
преимуществом.

 - Ах...- тихо вздыхаете вы.

 Трамвай,  только что  скрывшийся  с ваших глаз, снова  несется
перед  вами,  сечет  по  краю   бульвара,  как  нож  по  торту.
Соломенная  шляпа,  повисшая на голубой ленте через чью-то руку
(вы сию минуту видели ее, она привлекала  ваше  внимание, но вы
не  удосужились  оглянуться),  возвращается  к вам,  проплывает
поперек глаз.

 Перед вами открывается  даль.  Все уверены; это дом, стена, но
вам-дано   преимущество:  это  не  дом!  Вы  обнаружили  тайну:
здесь не стена, здесь  таинственный  мир, где  повторяется  все
только  что  виденное   вами,-  и  притом   повторяется  с  той
стереоскопичностью   и  яркостью,   которые   подвластны   лишь
удаляющим стеклам бинокля.

 Вы, как говорится, заходитесь.  Так внезапно нарушение правил,
так   невероятно   изменение   пропорций.   Но   вы   радуетесь
головокружению...  Догадавшись,   вы   спешите  к   голубеющему
квадрату.  Ваше лицо  неподвижно  повисает в зеркале,  оно одно
имеет  естественные  формы, оно одиночества,  сохранившаяся  от
правильного  мира, в то время как все рухнуло,  переменилось  и
приобрело новую  правильность, с которой вы никак не освоитесь,
простояв хоть целый час перед зеркалом, где лицо ваше - точно в
тропическом  саду.  Чересчур зелена зелень, чересчур сине небо.

 Вы  никак  не  скажете   наверняка  (пока  не  отвернетесь  от
зеркала), в какую  сторону  направляется  пешеход,  наблюдаемый
вами в зеркале...  Лишь повернувшись...

 Я смотрел в зеркало, дожевывая булку.

 Я отвернулся.

 Пешеход шел к зеркалу, появившись  откуда-то сбоку.  Я помешал
ему  отразиться.  Улыбка,  приготовленная  им для самого  себя,
пришлась мне.  Он был ниже меня на голову и поднял лицо.

 Спешил  он  к  зеркалу,   чтобы  найти  и  скинуть   гусеницу,
свалившуюся  на  далекую  часть  его  плеча.  Он  и  скинул  ее
щелчком, вывернув плечо, как скрипач.

 Я продолжал думать про оптические обманы, про фокусы зеркала и
потому спросил подошедшего, еще не узнав его:

 - С какой стороны вы подошли?  Откуда вы взялись?

 - Откуда?  - ответил он.- Откуда я взялся?  (Он  посмотрел  на
меня ясными глазами.)  Я сам себя выдумал.

 Он снял  котелок,  обнаружив  плешь, и  преувеличенно  шикарно
раскланялся.  Так приветствуют  жертвователя  милостыни  бывшие
люди.  И, как у бывшего  человека, мешки под глазами  свисали у
него, как лиловые чулки.  Он сосал конфетку.

 Немедленно я осознал:  вот мой друг, и учитель, и утешитель.

 Я схватил его за руку и, едва не припав к нему, заговорил:

 , - Скажите мне, ответьте мне!..

 Он поднял брови.

 - Что это...  Офелия?

 Он  собирался  ответить.  Но сквозь  уголок губ сладким  соком
прорвался  флюс  леденца.  Чувствуя  восторг и умиление, я ждал
ответа.

      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     I

 Приближение   старости  не  пугало  Ивана   Бабичева.  Иногда,
впрочем, из уст его раздавались жалобы по поводу быстро текущей
жизни,  утраченных  лет,  предполагаемого  рака  желудка...  Но
жалобы эти были слишком светлы, по всей вероятности,  даже мало
искренни - риторического характера жалобы.

 Случалось,  прикладывал  он  ладонь  к  левой  стороне  груди,
улыбался и спрашивал:

 - Интересно, какой звук бывает при разрыве сердцам?

 Однажды  поднял он руку,  показывая  друзьям  внешнюю  сторону
ладони, где вены  расположились  в форме  дерева, и  разразился
следующей импровизацией.

 - Вот,-  молвил он,- дерево  жизни.  Вот дерево,  которое  мне
говорит о жизни и смерти  более,  нежели  цветущие и  увядающие
деревья  садов.  Не помню, когда именно  обнаружил я, что кисть
моя цветет  деревом...  Но,  должно  быть, в  прекрасную  пору,
когда еще цветение и увядание  деревьев говорило мне не о жизни
и  смерти,  но о конце и начале  учебного  года!  Оно  голубело
тогда, это  дерево,  оно было  голубое и  стройное,  и кровь, о
которой  тогда  думалось,  что не  жидкость  она, а свет, зарею
всходила над ним и всему  пейзажу  пясти  придавала  сходство о
японской акварелью...

 Шли годы, менялся я, и менялось дерево.

 Помню  превосходную  пору,- оно  разрослось.  Минуты  гордости
испытывал я, видя его неодолимое цветение.  Оно

 стало  корявым и бурым,- и в том таилась  мощь!  Я мог назвать
его могучей снастью руки.  А ныне, друзья мои!  Как дряхло оно,
как трухляво!

 Мне кажется, ломаются ветки, появились  дупла...  Это склероз,
друзья мои