строго  движения, один удар  гимнастического
ритма.  Просто  приятной,  сладкой и холодной  для зрения  была
зелень лужайки, неожиданная после обыкновенного двора.  По всей
вероятности,  уже позже он уверил себя, что очарование  лужайки
сразу так сильно захватило его.

 - Она уже ушла!  - повторил Бабичев.- Позвольте-ка...

 И он  посмотрел  в одно из  окошечек,  Кавалеров  не  замедлил
сделать то же.

 То, что  произвело  на  него  впечатление  лужайки,  оказалось
маленьким,   поросшим  травой  двориком.  Главная  сила  зелени
исходила от высоких  густокронных  деревьев,  стоявших по бокам
его.  Вся зелень эта цвела под  громадной  глухой  стеной дома.
Кавалеров был  наблюдателем  сверху.  В его восприятии  дворику
было тесно.  Вся  окрестность,  потянувшаяся  за высокой точкой
наблюдения, взгромоздилась над двориком.  Он лежал, как половик
в комнате,  полной  мебели.  Чужие крыши  открывали  Кавалерову
свои тайны.  Он увидел флюгера в натуральную величину, слуховые
окошечки, о которых  внизу никто и не  подозревает,  и навсегда
невозвратимый  детский мяч, некогда слишком высоко взлетевший и
закатившийся  под  желоб.  Строения,  обгвожденные   антеннами,
уходили   по    ступеням    от    дворика.   Головка    церкви,
свежевыкрашенная  суриком, попала в пустой  промежуток  неба и,
казалось,  летела  до тех пор,  пока  Кавалеров  не  поймал  ее
взглядом.  Он видел  коромысло  трамвайной  мачты с  тридевятой
улицы, и какой-то другой наблюдатель,  высунувшийся из далекого
окна и что-то  нюхавший  или  евший,  покорившись  перспективе,
почти опирался на то коромысло.

 И главным был дворик.

 Они спустились  вниз.  В каменной  стене,  отделявшей  двор от
дворика,  скучный,  пустынный  двор  от  таинственной  лужайки,
оказалась  брешь.  Не хватало  нескольких  камней, как  хлебов,
вынутых из печи.  В эту амбразуру они увидели все.  Солнце жгло
Кавалерову  макушку, Они увидели  упражнения  в прыжках.  Между
двух столбиков была протянута  веревка.  Юноша, взлетев, пронес
свое  тело  над  веревкой  боком,  почти  скользя,  вытянувшись
параллельно   препятствию,-   точно  он  не   перепрыгивал,   а
перекатывался    через   препятствие,   как   через   вал.   И,
перекатываясь,  он подкинул ноги и задвигал ими подобно пловцу,
отталкивающему  воду.  В следующую  долю секунды  мелькнуло его
опрокинутое  искаженное  лицо, летящее вниз, и тут же Кавалеров
увидел его стоящим на земле, причем,  столкнувшись с землей, он
издал  звук,  похожий на "афф",- не то  усеченный  выдох, не то
удар пятки по траве.

 Иван ущипнул Кавалерова за локоть.

 - Вот она...  смотрите...  (Шепотом.)

 Все  закричали и  захлопали.  Прыгун,  почти голый,  отходил в
сторону,  слегка   припадая  на  одну  ногу,  должно  быть,  из
спортсменского кокетства.

 Это был Володя Макаров.

 Кавалеров был растерян.  Его охватило  чувство стыда и страха.
Целую сверкающую машинку зубов обнаружил Володя, улыбаясь.

 Наверху,  - на  галерее,  снова  стучали  в  дверь.  Кавалеров
обернулся.  Очень  глупо  было  попасться  здесь, у  стены,  на
подглядывании.  По  галерее  идет  кто-то.  Окошки   расчленяют
идущего.  Части   тела   движутся   самостоятельно.  Происходит
оптический обман.  Голова опережает туловище.  Кавалеров узнает
голову.  По галерее проплывает Андрей Бабичев.

 -  Андрей   Петрович!  -  кричит  на   лужайке   Валя.  Андрей
Петрович!  Сюда!  Сюда!  Страшный   гость  исчез.  Он  покидает
галерею, ищет пути на лужайку.  Разные преграды скрывают его от
глаз Кавалерова.  Надо бежать.

 - Сюда!  Сюда!  - звенит Валин голос.

 Кавалеров  видит:  Валя  стоит  на  лужайке,  широко  и твердо
расставив ноги.  На ней черные, высоко подобранные  трусы, ноги
ее  сильно  заголены,  все  строение  ног на виду.  Она в белых
спортивных  туфлях,  надетых  на босу  ногу; и то, что туфли на
плоской  подошве,  делает ее стойку еще тверже и  плотней,-  не
женской,  а  мужской  или   детской.  Ноги  у  нее   испачканы,
загорелы,  блестящи.  Это ноги  девочки,  на которые  так часто
влияют воздух,  солнце,  падения на кочки, на траву, удары, что
они грубеют,  покрываются  восковыми  шрамами от преждевременно
сорванных  корок на  ссадинах, и колени их делаются  шершавыми,
как   апельсины.  Возраст  и   подсознательная   уверенность  в
физическом  своем  богатстве  дают  обладательнице   право  так
беззаботно  содержать  свои ноги, не жалеть их и не холить.  Но
выше, под черными трусами, чистота и нежность тела  показывает,
как прелестна  будет  обладательница,  созревая и превращаясь в
женщину, когда сама она обратит на себя внимание и захочет себя
украшать,-  когда  заживут  ссадины,  отпадут все корки,  загар
сровняется и превратится в цвет.

 Он отряхнулся и побежал вдоль глухой стены в обратную  сторону
от амбразуры, пачкая плечо о камень.

 - Куда вы!  - звал его Иван.- Куда вы удираете, подождите!

 "Он громко кричит!  Они услышат!  - ужасался  Кавалеров.-  Они
меня увидят!"

 Действительно,    за   стеной    стало    резко    тихо.   Там
прислушивались.  Иван догнал Кавалерова.

 -  Слушайте,  милый  мой...  Видали?  Это  мой  брат!  Видали?
Володя,   Валя...  Все!  Весь  лагерь...  Подождите,  я  сейчас
влезу на стену и обругаю их...  вы испачкались,  Кавалеров, как
мельник!

 Кавалеров тихо сказал:

 - Я отлично знаю вашего  брата.  Это он выгнал  меня.  Он - то
важное лицо, о котором я говорил вам...  Наша судьба схожа.  Вы
сказали, что я должен убить вашего брата...  Что же мне делать?
..

 На каменной стене сидела Валя.

 - Папа!  - вскрикнула она, ахнув.

 Иван обхватил ее ноги, свисающие со стены.

 - Валя,  выколи мне глаза.  Я хочу быть  слепым,-  говорил он,
задыхаясь,-  я ничего не хочу видеть:  ни лужаек, ни ветвей, ни
цветков, ни  рыцарей, ни трусов, мне надо  ослепнуть,  Валя.  Я
ошибся,  Валя...  Я думал, что все чувства  погибли - любовь, и
преданность, и нежность...  Но все осталось, Валя...  Только не
для нас, а нам  осталась  только  зависть...  Выколи мне глава,
Валя, я хочу ослепнуть...  Он скользнул по потным ногам девушки
руками, лицом, грудью и тяжко шлепнулся к подножию стены.

 - Выпьем,  Кавалеров,- сказал Иван.- Будем пить, Кавалеров, за
молодость,   которая   прошла,  за  заговор   чувств,   который
провалился, за машину, которой нет и не будет...

 - Сукин ты сын, Иван  Петрович!  (Кавалеров  схватил  Ивана за
ворот.)  Не прошла  молодость!  Нет!  Слышите ли вы?  Неправда!
Я докажу  вам...  Завтра же - слышите  ли?  завтра на футболе я
убью вашего брата...

     VIII

 Николай  Кавалеров  занимал  место  на  трибунах.  На  высоте,
направо от него, в деревянной ложе, среди полотнищ,  громадного
шрифта афиш, лесенок и скрещенных  досок сидела Валя.  Молодежь
наполняла ложу.

 Дул  ветер,  день был  очень  яркий,  сквозной,  просвистанный
ветром со всех сторон.  Огромное поле зеленело прибитой травой,
блестящей, как лак.

 Кавалеров, не спуская глаз, смотрел на ложу,  напрягал  зрение
и, уставая, работал воображением, стараясь получить то, чего не
мог  издали  увидеть  или  услышать.  Не  только он - многие из
сидевших  близко к ложе,  несмотря  на то что  были  возбуждены
предвкушением  исключительного  зрелища,  обращали  внимание на
очаровательную   девушку  в  розовом   платье,  почти  девочку,
небрежную  по детски к своим позам и  движениям  и вместе с тем
имевшую  такой вид, что каждому  хотелось  быть ею замечен ным,
точно была она знаменитость или дочь знаменитого человека.

 Двадцать   тысяч  зрителей   переполнили   стадион.  Предстоял
небывалый  праздник  -  долгожданный  матч между  московской  и
германской командами.

 На трибунах люди спорили, кричали,  скандалили из-за пустяков.
Огромное  количество народа распирало стадион.  Где-то с утиным
криком  сломались  перила.  Кавалеров,   запутавшийся  в  чужих
коленях  в поисках  своего  места,  видел,  как на  дорожке,  у
подножия трибун, лежал, тяжело дыша и разбросав руки, почтенный
старичок в кремовом жилете.  Мимо него перли, мало о нем думая.
Тревога усиливалась ветром.  На вышках, как молнии, били флаги.

 Все существо  Кавалерова  стремилось к ложе.  Валя  помещалась
над ним, наискосок,  метрах в двадцати.  Зрение  издевалось над
ним.  Казалось   ему:  они   встречаются   глазами.  Тогда   он
приподнимался.  Казалось  ему:  медальон   вспыхивает  на  ней.
Ветер делал с ней что хотел.  То и дело она хваталась за шляпу.
Это был капор из красной блестящей  соломы.  Ветер сдувал рукав
ее до  самого  плеча,  открывая  руку,  стройную,  как  флейта.
Афишка-улетела от нее и упала в гущу, помахав крыльями.

 Еще за месяц до матча  предполагали, что с германской командой
приедет  знаменитый Гецкэ, играющий  центрального  форварда, то
есть главного игрока из пяти нападающих.  Действительно,  Гецкэ
приехал.  Лишь только германская  команда вышла под звуки марша
на поле и еще  игроки не  успели  распределиться  по полю,  как
публика  (как и всегда это бывает)  узнала  знаменитость,  хотя
знаменитость шла в толпе остальных гостей.

 - Гецкэ!  Гецкэ!  -  закричали  зрители,  испытывая  особенную
приятность от вида знаменитого игрока и оттого, что они хлопали
ему.

 Гецкэ, оказавшийся  небольшим  черномазым и сутулым человеком,
шагнул немного в сторону,  остановился, поднял руки над головой
и потряс соединенными ладонями.  Невиданный  иностранный способ
приветствия еще более воодушевил зрителей

 Группа  немцев -  одиннадцать  человек  - сияла на  зелени,  в
чистоте  воздуха, яркой  маслянистой  окраской  одежды.  На них
была  оранжевые,   почти  золотые  фуфайки  с   зелено-лиловыми
нашивками  на  правой  стороне  груди  и  черные  трусы.  Трусы
бубнили по ветру.

 Володя  Макаров,  поеживаясь  от свежести  только что  надетой
футбольной  рубашки,  высматривал  из помещения  футболистов  в
окно.  Немцы достигли середины поля.

 - Пошли, что ли?  - спросил он.- Пошли?

 - Пошли!  - скомандовал капитан команды.

 Выбежала  советская команда в красных рубашках и белых трусах.
Зрители валились на перила, лупили ногами в доски.

 Рев заглушил музыку.

 Немцам выпало играть первую половину игры по ветру.

 Наши не только играли и старались  делать все, что  полагается
делать,  чтобы играть как можно лучше, но также не  переставали
наблюдать  за игрой  немцев  как  зрители  и  оценивать  ее как
профессионалы.  Игра  продолжается  девяносто минут, с коротким
перерывом  на  сорок  пятой  минуте,  После  перерыва   команды
меняются половинами поля.  Так что при ветреной погоде выгоднее
со свежими силами играть против ветра.

 Так как немцы  играли по ветру, а ветер был очень  сильный, то
всю  игру  сдуло к нашим  воротам.  Мяч  почти  не  выходил  из
советской  половины поля.  Наши беки давали сильные-  "свечки",
то есть  высокие  параболические  удары, но мяч,  скользнув  по
стене ветра,  завертывался, блестя желтизной, и шастал обратно.
Немцы яростно  атаковали.  Знаменитый  Гецкэ оказался и вправду
грозным игроком.  Все внимание сосредоточилось на нем.

 Когда  мяч   попадал  к  нему,  Валя,   сидевшая   на  высоте,
взвизгивала,  как будто  сейчас  же,  немедленно,  должна  была
увидеть  что-то  ужасное  и  преступное.  Гецкэ   прорывался  к
воротам,  оставляя  позади себя наших  беков,  присевших от его
быстроты и натиска на корточки, и ударял в ворота.  Тогда Валя,
качнувшись к соседу,  обеими  руками  обхватывала  руку соседа,
прижималась  щекой  к ней  и,  думая  только  об  одном,  чтобы
спрятать  лицо  и  не  видеть  ужасного,   продолжала  смотреть
скошенными  глазами на страшные  движения черного от беганья по
жаре Гецкэ.

 Но Володя  Макаров,  вратарь  советской  команды,  ловил  мяч.
Гецкэ, еще не окончив  движения,  сделанного  для удара, изящно
переменил  это  движение  на  другое,  нужное  для того,  чтобы
повернуться  и бежать,  поворачивался  и бежал,  нагнув  спину,
плотно  обтянутую  пропотевшей до черноты  фуфайкой.  Тотчас же
Валя   принимала   естественную   позу  и  начинала   смеяться:
во-первых,  от  удовольствия,  что  нашим  не  вбивали  мяча, и
во-вторых - оттого, что  вспоминала о том, как давеча визжала и
хваталась за руку соседа.

 - Макаров!  Макаров!  Браво, Макаров!  - кричала она со всеми.

 Мяч каждую  минуту  летел в ворота.  Он ударялся об их штанги,
они стонали, с них сыпалась  известь...  Володя схватывал мяч в
таком  полете,  когда это казалось  математически  невозможным.
Вся публика, вся живая покатость  трибун  становилась как будто
отвеснее,-   каждый   зритель   приподнимался,    выталкиваемый
страшным,   нетерпеливым   желанием   увидеть   наконец   самое
интересное - вбитие  гола.  Судья  вбрасывал на ходу  свисток в
губы, готовый  засвистеть  вбитие...  Володя не схватывал мяч -
он  срывал  его  с  линии  полета  и,  как  нарушивший  физику,
подвергался   ошеломительному   действию  возмущенных  сил.  Он
взлетал вместе с мячом, завертевшись,  точь-в-точь навинчиваясь
на него:  он  обхватывал  мяч всем телом - коленями,  животом и
подбородком,   набрасывая   свой  вес  на  скорость  мяча,  как
набрасывают   тряпки,  чтобы  потушить  вспышку.  Перехваченная
скорость мяча выбрасывала  Володю на два метра вбок, он падал в
виде цветной бумажной бомбы.  Неприятельские форварды бежали на
него, но в конце концов мяч оказывался высоко над боем.

 Володя  оставался  в воротах.  Он не мог  стоять.  Он ходил по
линии ворот от одного столба к другому, подавляя запал энергии,
вызванной  борьбой  с  мячом.  Все  гудело  в нем.  Он  поводил
руками,  отряхивался,  подкидывал носком кочки земли.  Нарядный
перед началом игры, теперь он состоял из тряпок, черного тела и
кожи  огромных   беспалых   перчаток.  Передышки   продолжались
недолго.  Снова нападение немцев катилось к московским воротам.
Володя  страстно  желал победы  своим и  волновался  за каждого
своего  игрока.  Он думал, что только он знает, как надо играть
против  Гецкэ, какие у него слабые  стороны, как  защищаться от
его атаки.  Его  интересовало  также, какое мнение  сложилось у
знаменитого немца о советской игре.  Когда он сам рукоплескал и
кричал  "ура"  каждому  из своих  беков, ему тогда же  хотелось
крикнуть Гецкэ:

 "Вот как мы играем!  Хорошо ли мы играем, по-вашему?  "~

 Как    футболист,    Володя     представлял    собой    полную
противоположность Гецкэ.  Володя.  был профессионал-спортсмен,-
тот был  профессионал-игрок.  Володе был важен  общий ход игры,
Общая  победа,  исход,  - Гецкэ  стремился  лишь к тому,  чтобы
показать  свое  искусство.  Он был  старый,  опытный  игрок, не
собиравшийся  поддерживать  честь  команды;  он дорожил  только
собственным   успехом;   он  не   состоял   постоянным   членом
какой-нибудь     спортивной     организации,     потому     что
скомпрометировал  себя  переходами  из клуба в клуб за  деньги.
Ему запретили участвовать в матчах на розыгрыш первенства.  Его
приглашали только на товарищескую игру, на показательные  матчи
и на поездки в другие  страны.  Искусство  соединялось  в нем с
везением.  Его участие  делало  команду  опасной.  Он  презирал
игроков - и тех, с которыми играл, и противников.  Он знал, что
забьет любой  команде  мячи.  Остальное  ему было не важно.  Он
был халтурщик.

 Уже в середине игры зрителям стало ясно, что советская команда
не уступает немцам.  Они не вели правильной атаки - Гецкэ мешал
этому.  Он портил, разрушал их комбинации.  Он играл только для
себя, на свой риск, без помощи и не  помогая.  Получив  мяч, он
стягивал  все  движение  игры  к  себе,  сжимал  его в  клубок,
распускал  и скашивал,  переводил  из одного края в другой - по
собственным,  неясным для партнеров  планам,  надеясь только на
себя, на свой бег и уменье обводить противника.

 Отсюда  зрители  заключили,  что вторая  половина  игры, когда
Гецкэ  выдохнется  и когда наши  получат  поветренную  сторону,
окончится  разгромом немцев.  Лишь бы сейчас наши продержались,
не пропустив в свои ворота ни одного мяча.

 Но и на этот раз  виртуоз  Гецкэ  добился  своего.  За  десять
минут до  перерыва  он  вырвался  к правому  краю,  пронес  мяч
туловищем, потом резко остановился,  осекши погоню, которая, не
ожидая остановки,  выбежала вперед и вправо, повернул с мячом к
центру  и  по  чистому   пространству,   обведя  только  одного
советского  бека, погнал мяч прямо на ворота, часто  взглядывая
то под  ноги, то на  ворота,  как бы  соразмеряя  и  высчитывая
скорость направления и срок удара.

 Сплошное "о-о-о" воем катилось с трибун.

 Володя,  раскорячась и расставив  руки так, как если бы держал
он  невидимую  бочку,  приготовился   хватать  мяч.  Гецкэ,  не
ударяя,  подбежал  к  воротам.  Володя  упал ему под ноги.  Мяч
забился  между ними двумя, как в бочке;  потом  свистки и топот
зрителей  покрыли  финал  сцены.  От удара  кого-то из двух мяч
легко и неверно  взлетел  над  головой  Гецкэ, и тот вбил его в
сетку толчком головы, похожим на поклон.

 Таким образом, советская команда получила гол.

 Стадион  грохотал.  Бинокли  повернулись  в сторону  советских
ворот.  Гецкэ,  глядя  на свои  мелькающие  башмаки,  кокетливо
бежал к центру.

 Товарищи поднимали Володю.

     IX

 Валя  повернулась  вместе с  остальными.  Кавалеров  увидел ее
лицо,  обращенное к нему.  Он не сомневался, что она видит его.
Он  засуетился,  странное  предположение   разозлило  его.  Ему
показалось,   что   окружающие   посмеиваются,-   заметили  его
беспокойство.

 Он оглянулся на сидящих рядом.  И было очень  неожиданным  то,
что в  одном  углу с ним, в  близком  соседстве,  сидел  Андрей
Бабичев.   Вновь   Кавалерова   возмутили   две   белые   руки,
регулирующие  шарнир бинокля, крупное туловище в сером пиджаке,
подстриженные усы...

 Черным снарядом повис над Кавалеровым  бинокль.  Ремни бинокля
поводьями свисали от щек Бабичева.

 Уже снова наступали немцы.

 Вдруг мяч, выброшенный чьим-то мощным и нерассчитанным ударом,
взлетел  высоко и вбок за поле, из игры, в сторону  Кавалерова,
просвистел над пригнувшимися головами нижних рядов, остановился
на мгновенье и, завертевшись всеми своими  пластинками,  рухнул
на  доски,  к  ногам  Кавалерова.  Игра   остановилась.  Игроки
застыли,  застигнутые  неожиданностью.  Картина поля, зеленая и
пестрая, все время  двигавшаяся,  теперь разом  окаменела.  Так
разом  останавливается  фильм в момент разрыва  пленки, когда в
зал уже дают свет, а механик  еще не успел  выключить  света, и
публика  видит  странно   побелевший   кадр  и  контуры  героя,
абсолютно  неподвижного  в той  позе,  которая  говорит о самом
быстром  движении.  Злоба  Кавалерова  усилилась.  Все смеялись
вокруг.  Попадания мяча в ряды всегда вызывают смех:  зрители в
ту, минуту как бы сознают  истинную  шуточность  того, что люди
полтора  часа  бегают  за  мячом,   заставляя  их  -  зрителей,
посторонних  людей  -  с  такой   серьезностью  и  страстностью
воспринимать их совершенно несерьезное времяпрепровождение.

 Все тысячи в эту минуту,  насколько могли, одарили  Кавалерова
непрошеным вниманием, и внимание это было смешливым.

 Возможно, что и Валя хохотала над ним, человеком, попавшим под
мяч!  Возможно, что она веселится вдвойне, потешаясь над врагом
в смешном  положении.  Он  ухмыльнулся,  стороня  ногу от мяча,
который, потеряв опору, с кошачьей привязанностью вновь ткнулся
в его каблук.

 - Ну!  - невольно и удивленно крикнул Бабичев.

 Кавалеров был пассивен.  Две белые большие ладони  протянулись
за мячом.  Кто-то  поднял мяч и передал  Бабичеву.  Он встал во
весь рост и,  выпятив  живот,  закинул  руки с мячом за голову,
размахиваясь, чтобы подальше бросить.  Он не мог быть серьезным
в  таком   деле  и,   понимая,   что  нужно   быть   серьезным,
преувеличивал  наружное  выражение  серьезности,  насупившись и
надув свежие, красные губы.

 Бабичев,  сильно  ка