хлебывался,- и все-.таки я рвал  восхитительную  ее одежду,
содрогаясь  от  прикосновения  к атласу,-  оно  вызывало  почти
оскомину  на зубах и губах.  Вы знаете, что такое  атлас,  ворс
атласа,-  вы  знаете,  как  прикосновение  к  нему  пронизывает
позвоночник, всю нервную систему, какие вызывает  гримасы!  Так
все  силы  восстали  на  меня  в  защиту   скверной   девчонки.
Оскомина, яд, таившийся в кустах и корзинах, вытек из того, что
казалось  таким  очаровательно  невинным  в  гостиной,-  из  ее
платья,  из  розового,  такого  сладкого  для глаз  атласа.  Не
помню,  издавал  ли  я  какие-либо   возгласы,   совершая  свою
расправу.  Должно   быть,  я   шептал:  "Вот  тебе   месть!  Не
затирай!  Не забирай того, что может принадлежать мне..."

 ...Вы внимательно  прослушали меня?  Я хочу провести некоторую
аналогию.  Я  имею в  виду  борьбу  эпох.  Конечно,  на  первый
взгляд  сравнение  покажется  легкомысленным.  Но вы  понимаете
меня?  Я говорю о зависти.

 Оркестранты закончили номер.

 - Ну, слава богу,- сказал Иван.- Они умолкли,

 Смотрите:  виолончель.  Она  блестела  гораздо  менее до того,
как за нее взялись.  Долго терзали ее.  Теперь она блестит, как
мокрая,- прямо-таки освеженная виолончель.  Надо записывать мои
суждения,  Кавалеров.  Я не говорю - я  высекаю  свои  слова на
мраморе.  Не правда ли?..

 ...Мой  милый,  мы  были  рекордсменами,  мы  тоже  избалованы
поклонением, мы тоже привыкли  главенствовать там...  у себя...
Где у  себя?..  Там,  в  тускнеющей  эпохе.  О,  как  прекрасен
поднимающийся мир!  О, как разблистается  праздник, куда нас не
пустят!  Все идет от нее, от новой  эпохи,  все  стягивается  к
ней,  лучшие  дары и восторги  получит  она.  Я люблю его, этот
мир,  надвигающийся  на меня, больше  жизни,  поклоняюсь  ему и
всеми силами  ненавижу его!  Я  захлебываюсь,  слезы катятся из
моих глаз  градом,  но я хочу  запустить  пальцы в его  одежду,
разодрать, Не затирай!  Не забирай того, что может принадлежать
мне...

 ...Мы  должны  отомстить.  И вы и я - нас многие  тысячи, - мы
должны  отомстить.  Кавалеров,  не  всегда  враги   оказываются
ветряными  мельницами.  Иногда то, что так  хотелось бы принять
за ветряную мельницу,- есть враг, завоеватель, несущий гибель и
смерть.  Ваш враг, Кавалеров,-  настоящий враг.  Отомстите ему.
Верьте мне, мы уйдем с треском.  Мы собьем спеси молодому миру.
Мы тоже не лыком шиты.  Мы тоже были баловнями истории.

 ...Заставьте  о себе  говорить,  Кавалеров.  Ясно:  все идет к
гибели,  все   предначертано,   выхода   нет,-  вам   погибать,
толстоносый!  Каждая минута будет  умножать  унижения, с каждым
днем будет  расцветать,  как  лелеемый  юноша, враг.  Погибать:
это  ясно.  Так   обставьте   ж  свою   гибель,   украсьте   ее
фейерверком,   порвите   одежду   тому,   кто   затирает   вас,
попрощайтесь так, чтоб ваше "до свиданья" раскатилась по векам.

 Кавалеров подумал:  "Он читает мои мысли".

 - Вас обидели?  Вас выгнали?

 - Меня страшно обидели,- горячо сказал  Кавалеров,- меня долго
унижали.

 - Кто обидел вас?  Один из избранников эпохи?

 "Ваш брат",- хотел крикнуть  Кавалеров,-  тот же, кто обидел и
вас".  Но он промолчал.

 - Вам повезло.  Вы не знаете в лицо завоевателя.

 У вас есть конкретный враг.  И у меня тоже.

 - Что же мне делать?

 -  Вам  повезло.  Вы  расплату  за  себя  можете  соединить  с
расплатой за эпоху, которая была вам матерью.

 - Что же мне делать?

 - Убейте  его.  Почетно  оставить о себе  память как о наемном
убийце  века.  Прищемите  вашего врага на пороге двух эпох.  Он
кичится, он уже там, он уже гений, купидон, вьющийся со свитком
у ворот  нового  мира,  он уже,  задрав  нос,  не  видит  вас,-
тресните его на прощанье.  Благословляю  вас, И я (Иван  поднял
кружку), и я тоже уничтожу своего врага.  Выпьем, Кавалеров, за
"Офелию".  Это орудие моей мести.

 Кавалеров  открыл  рот, чтобы  сообщить  главное:  у нас общий
враг, вы благословили меня на убийство вашего

 брата,-  но не сказал ни слова,  потому что к столу их подошел
человек,  пригласивший Ивана, немедленно и не задавая вопросов,
следовать  за  ним.  Он  был   арестован,  о  чем  известно  из
предыдущей главы.

 - До  свидания,  мой  милый,-  сказал  Иван,-  меня  ведут  на
Голгофу.  Пойдите к дочке моей (он назвал  переулок,  уже давно
блиставший в памяти  Кавалерова),  пойдите и посмотрите на нее.
Вы поймете, что если такое  создание  изменило нам, то остается
одно:  месть.

 Он допил пиво и пошел впереди таинственного человека на шаг.

 По дороге подмигивал он посетителям, расточал улыбки, заглянул
в раструб кларнета и у самых дверей повернулся и, держа котелок
в вытянутой руке, продекламировал;

 Ведь я не  шарлатан  немецкий,  И не  обманщик  я  людей!  Я -
скромный фокусник советский, Я - современный чародей!

     V

 - Что ты смеешься?  Ты думаешь, я хочу спать?  спросил Володя.

 - Да я не смеюсь.  Я кашляю.

 И Володя снова засыпал, добравшись до стула.

 Молодой уставал  раньше.  Тот, старший - Андрей Бабичев, - был
гигант.  Он работал день, работал половину ночи.  Андрей ударял
кулаком по столу.  Абажур на лампе  подскакивал,  как крышка на
чайнике,  но  тот-  спал.  Абажур  прыгал.  Андрей   вспоминал:
Джемс Уатт смотрит на крышку чайника, прыгающую над паром.

 Известная легенда.  Известная картинка.

 Джемс Уатт изобрел паровую машину.

 -  Что  же  ты  изобретаешь,  мой  Джемс  Уатт?  Какую  машину
изобретаешь  ты, Володя?  Какую новую тайну природы  обнаружишь
ты, новый человек?

 И тут начинался  разговор  Андрея  Бабичева с самим собой.  На
самое  короткое  время  бросал он  работу и, глядя на  спящего,
думал:

 "А может быть, Иван прав?  Может  быть, я просто  обыкновенный
обыватель и семейное живет во мне?  Потому ли он дорог мне, что
с детских лет живет со мной, я просто

 привык к нему,  полюбил,  как сына?  Только ли потому?  Так ли
это?  А  если  бы  был  он   тупица?  То,  ради  чего  я  живу,
сосредоточилось  в  нем.  Мне   посчастливилось.  Жизнь  нового
человечества  далека.  Я  верю в  нее.  И мне  посчастливилось.
Вот он заснул так  близко от меня,  прекрасный  мой новый  мир.
Новый  мир  живет  в  моем  доме.  Я  души в нем не  чаю.  Сын?
Опора?  Закрыватель  век?  Не  правда!  Не зто мне нужно!  Я не
хочу умирать на высокой  постели, на подушках.  Я знаю:  масса,
а не семья примет мой последний  вздох.  Чепуха!  Как мы лелеем
тот  новый  мир,  так  я  лелею  его.  И  он  дорог   мне,  как
воплотившаяся надежда.  Я выгоню его, если обманусь в нем, если
он не новый, не совсем  отличный от меня, потому что я еще стою
по брюхо в старом и уже не  вылезу, Я выгоню его тогда:  мне не
нужен  сын, я не  отец, и он не сын, мы не  семья.  Я тот,  что
верил в него, а он тот, что оправдал веру.

 Мы не семья, мы - человечество.

 Значит, что же?  Значит,  человеческое чувство отеческой любви
надо  уничтожить?  Почему же он любит меня, он, новый?  Значит,
там, в новом  мире,  будет тоже  цвести  любовь  между  сыном и
отцом?  Тогда я получаю право  ликовать;  тогда я вправе любить
его и как сына, и как нового  человека.  Иван,  Иван,  ничтожен
твой  заговор.  Не  все  чувства  погибнут.  Зря  ты  бесишься,
Иван!"

 Давным-давно, в темную ночь,  проваливаясь в овраги, по колено
в  звездах,   спугивая   звезды  с  кустарников,   бежали,двое:
комиссар  и  мальчик.  Мальчик  спас  комиссара.  Комиссар  был
огромен, мальчик - крошка.  Увидевшие подумали б:  бежит один -
великан,  припадающий  к земле, и мальчика  приняли б за ладонь
великана.

 Они соединились навсегда.

 Мальчик жил при великане, рос, вырос, стал комсомольцем и стал
студентом.  Он  родился  в  железнодорожном  поселке,  был  сын
ремонтного литейного рабочего.

 Его  полюбили  товарищи,  его  полюбили  взрослые.  Его иногда
беспокоило  то, что он всем  нравится,- это порой  казалось ему
незаслуженным  и  ошибочным.  Чувство  товарищества  было в нем
самым сильным.  Как бы заботясь о каком-то равновесии и пытаясь
исправить  какую-то   неправильность,   допущенную  природой  в
распределении  даров, он иногда  прибегал  даже к ухищрениям  с
целью  как-нибудь  сгладить  впечатление  о себе,  снизить его,
спешил потушить свой блеск.

 Ему хотелось  вознаградить  менее удачливых  сверстников своей
преданностью,    готовностью   к   самопожертвованию,    пылким
проявлением  дружбы,  отысканием в каждом из них  замечательных
черт  и   способностей.  Его  общество   толкало   товарищей  к
соревнованию.

 - Я думал,  почему злятся люди или  обижаются,-  сказал он.- У
таких  людей  нет  понятия  о  времени.  Тут   незнакомство   с
техникой.  Время - ведь это тоже понятие  техническое.  Если бы
все были техниками, то исчезли бы злоба, самолюбие и все мелкие
чувства.  Ты улыбаешься?  Понимаешь ли:  нужно понимать  время,
чтобы   освободиться   от   мелких   чувств.   Обида,   скажем,
продолжается час или год.  У них хватает воображения на год.  А
на тысячу лет они не  разгонятся.  Они видят только  три-четыре
деления  на  циферблате,  ползут,  тычутся...  Куда  им!  Всего
циферблата   не   охватят.  Да   вообще:  скажи  им,  что  есть
циферблат,- не поверят!

 - Так почему же только мелкие чувства?  Ведь и высокие чувства
коротки.  Ну...  великодушие?

 -  Видишь  ли.  Ты  меня  вот  послушай.  В  великодушии  есть
какая-то  правильность...  техническая.  Ты  не  улыбайся.  Да,
да.  Нет, в  самом  деле...  я,  кажется,  запутался.  Ты  меня
смущаешь.  Нет, подожди!  Революция была...  ну, как?  Конечно,
очень жестокая.  Хо!  Но ради чего она  злобствовала?  Была она
великодушна,  верно?  Добра  была  -  для  всего  циферблата...
Верно?  Надо обижаться не в промежутке  двух делений, а во всем
круге  циферблата...  Тогда нет  разницы  между  жестокостью  и
великодушием.   Тогда   есть   одно:   время.   Железная,   как
говорится,  логика  истории.  А история  и время  одно и то же,
двойники.  Не  смейся,  Андрей   Петрович.  Я  говорю:  главным
чувством человека должно быть понимание времени.

 Он сказал также:

 - Я собью спеси  буржуазному  миру.  Они издеваются  над нами.
Старики брюзжат:  где ваши новые инженеры, хирурги, профессора,
изобретатели?  Я соберу большую группу товарищей,  человек сто.
Мы организуем  союз.  По сбиванию спеси  буржуазному  миру.  Ты
думаешь,  я  хвастаю?  Ты  ничего  не  понимаешь.  Я  вовсе  не
заношусь.  Мы будем  работать  как звери.  Вот  увидишь.  К нам
приедут кланяться.  И Валя будет в этом союзе.

 Он проснулся.

 - Видел  сон, -  засмеялся  он, - будто я с  Валькой  сидим на
крыше и смотрим в телескоп на луну.

 - Что?  А?  Телескоп?

 - И я ей говорю:  "Вон там, внизу,  "море  кризисов".  " А она
спрашивает:  "Море крыс?"

 В тот год весной  Володя уехал на короткий  срок  повидаться с
отцом   в   город    Муром.   Отец    работал    в    муромских
паровозостроительных  мастерских.  Прошло два дня  разлуки, и в
ночь на третий  день  ехал  Андрей  домой.  На  повороте  шофер
уменьшил скорость, светало, и Андрей увидел лежащего под стеной
человека.

 Напоминание об  отсутствующем  слетело к нему с того, лежащего
на решетке.  Оно приказало  ему дернуться и нагнуться к шоферу.
"Да ничего же нет между  ними  общего!  " - едва не  воскликнул
Андрей.  И  действительно,  никакого  не  было  сходства  между
лежащим  и   отсутствующим.  Просто  он  живо  представил  себе
Володю.  Он  подумал:  "А  вдруг  что-либо   заставило   Володю
принять  такую же жалкую  позу".  И просто он сделал  глупость,
дал разыграться чувствительности.  Машина остановилась.

 Николай  Кавалеров  был поднят, были  выслушаны  бредовые  его
слова.

 Андрей  привез его к себе,  втащил на третий  этаж и уложил на
диване  Володи,  устроил ему постель и укрыл пледом по шею; тот
лежал  навзничь  с  вафельным  следом  решетки на щеке.  Хозяин
отошел ко сну в благодушии:  диван не пустовал.

 В ту же ночь ему приснилось, что молодой человек  повесился на
телескопе.

     V

 В комнате Анечки Прокопович стояла замечательная  кровать - из
дорогого, покрытого  темно-вишневым лаком дерева, с зеркальными
арками на внутренней стороне спинок.

 Однажды, в глубоко мирный год, на народном  гулянье, под звуки
фанфар,  обсыпаемый   конфетти,  взошел  на  деревянный  помост
Анечкин  муж  и,  предъявив   лотерейный   билет,   получил  от
распорядителя   квитанцию  на  право   владения   замечательной
кроватью.  Ее  увезли  гужевым  способом.  Свистали  мальчишки.
Голубое небо  отражалось в движущихся  зеркальных  арках, точно
открывались и медленно опускались веки прекрасных глаз.

 Семейство  жило,   развалилось,-   кровать  прошла  через  все
невзгоды.

 Кавалеров живет в углу за кроватью.

 Он пришел к Анечке и сказал:

 - Тридцать рублей в месяц я могу вам платить за угол.

 Анечка, протяжно улыбнувшись, согласилась.

 Деваться  ему  было  некуда.  В  его  прежней  комнате  крепко
поселился новый жилец.  Страшную  кровать  Кавалеров  продал за
четыре рубля, и она со стонами покинула его.

 На орган походила  Анечкина  кровать.  Полкомнаты  было занято
ею.  Вершины ее таяли в сумраке потолка.

 Кавалеров думал:

 "Будь я ребенок, Анечкин маленький сын,- сколько  поэтических,
волшебных  построений  создал бы мой  детский  ум,  отданный во
власть  зрелищу такой  необычайной  вещи!  Теперь я взрослый, и
теперь лишь общие контуры и лишь кой-какие детали  улавливаю я,
а тогда я умел бы...

 ...А тогда, не подчиняясь ни  расстояниям,  ни  масштабам,  ни
времени,  ни весу,  ни  тяготению,  я  ползал  бы в  коридорах,
образовавшихся  от пустоты  между  рамой  пружинного  матраца и
бортами кровати; таился бы за колоннами, что теперь кажутся мне
не больше мензурок; воображаемые  катапульты устанавливал бы на
барьерах ее и стрелял бы по врагам,  теряющим силы в бегстве по
мягкой,  засасывающей почве одеяла; устраивал бы под зеркальной
аркой приемы послов, как король только что прочитанного романа;
отправлялся  бы в  фантастические  путешествия  по резьбе - все
выше и выше - по ногам и ягодицам купидонов, лез бы по ним, как
лезут  по  статуе  Будды,  не  умея  охватить  ее  взором,  и с
последней  дуги, с  головокружительной  высоты,  срывался  бы в
страшну:о пропасть, в ледовитую пропасть подушек..."

 Иван Бабичев ведет  Кавалерова по зеленому  валу..  Одуванчики
летят  из-под  ног,  плывут,- и плавание  их есть  динамическое
отображение зноя...  От зноя Бабичев

 бледнеет.  Полное лицо его  блестит,  зной точно лепит маску с
его лица.

 - Сюда!  - командует он.

 Окраина цветет.

 Они пересекают пустырь, идут вдоль заборов; овчарки бесятся за
заборами, гремят цепями.  Кавалеров  свистит, дразня  овчарок,-
но все возможно:  вдруг какая-нибудь  словчиться, порвет цепь и
перемахнет  через забор,- и по-этому капсюля жути  растворяется
где-то под ложечкой у дразнящего.

 Путники  спускаются  по зеленеющей  покатости,  почти на крыши
красных  домиков,  на  верхушки  садов.  Местность   Кавалерову
незнакома,  и, даже видя перед собой  Крестовские  башни, он не
может    ориентироваться.    Доносятся    свистки    паровозов,
железнодорожный лязг.

 - Я покажу  вам мою  машину,-  говорил  Иван,  оглядываясь  на
Кавалерова.-  Ущипните-ка  себя...  так...  еще  раз...  и  еще
раз...  Не  сон?  Нет?  Помните:  вы  не  спали.  Помните:  все
было просто, мы шли с вами через пустырь,  блестела  никогда не
высыхающая лужа, на частокол надеты были горшки; запомните, мой
друг,  замечательные вещи можно было отметить в мусоре по пути,
под заборами в канавах:  например, смотрите,- листок из книги,-
нагнитесь,   посмотрите,  пока  не  унес  его  ветер,-  видите:
иллюстрации к "Тарасу  Бульбе",  узнаете?  Должно быть, из того
вот окошка  выбросили  обертку  от чего-то  съестного,  и попал
листок  сюда.  Далее - это что?  Вечный  традиционный  башмак в
канаве?  Не  стоит  обращать  на него  внимания  - это  слишком
академический  образ запустения1 Далее - бутылка...  подождите,
она еще  цела, но завтра  раздавит  ее  колесо  телеги,  и если
вскоре после нас еще какой-нибудь  мечтатель  пройдет по нашему
пути,  то  получит  он  полное   удовольствие   от   созерцания
знаменитого    бутылочного    стекла,   знаменитых    осколков,
прославленных  писателями за свойство внезапно вспыхивать среди
мусора и запустения и создавать  одиноким путникам всякие такие
миражи...  Наблюдайте,  мой друг,  наблюдайте...  Вот пуговицы,
обручи, вот лоскут бинта, вот  вавилонские  башенки  окаменелых
человеческих  испражнений...  Словом, друг мой,- обычный рельеф
пустыря...  Запоминайте.  Все просто  было.  И я вел вас, чтобы
показать  вам свою  машину.  Ущипните  себя.  Так.  Значит,  не
сон?  Ну,  ладно.  А то потом - я знаю,  что будет  потом,-  вы
скажете, что вам  нездоровилось,  что слишком  было жарко, что,
возможно, многое просто почудилось вам от жары, усталости и так
далее.  Нет, мой друг, я требую, чтобы вы  подтвердили,  что вы
находитесь  в самом  нормальном  состоянии.  То, что вы  сейчас
увидите, может ошеломить вас слишком сильно.

 Кавалеров подтвердил:

 - Я нахожусь в самом нормальном состоянии.

 И был забор, дощатый невысокий заборчик.

 - Она там,- сказал Иван.- Обождите.  Присядем.

 Вот  сюда,  над  овражком.  Я говорю  вам:  моей  мечтой  была
машина  машин,  универсальная  машина.  Думал  я о  совершенном
орудии, надеялся я в одном небольшом аппарате  сконцентрировать
сотни   различных    функций.   Да,   мой   друг.   Прекрасная,
благородная задача.  Ради этого стоило стать фанатиком:  у меня
была мысль  укротить  мастодонта  техники,  сделать его ручным,
домашним...  Дать человеку такой  рычажок,  простой,  знакомый,
который  не  испугал  бы его,  был бы  привычным,  как  дверная
задвижка...

 - Я ничего не понимаю в механике,- молвил  Кавалеров,- я боюсь
машин...

 - И мне удалось.  Слушайте  меня,  Кавалеров.  Я изобрел такую
машину.

 (Забор манил, и, однако, вероятнейше  допускалось, что никакой
тайны нет за серыми обычными досками.)

 - Она может  взрывать  горы.  Она может летать.  Она поднимает
тяжести.  Она  дробит  руду.  Она  заменяет   кухонную   плиту,
детскую   коляску,   дальнобойное   орудие...  Это  сам   гений
механики...

 - Отчего вы улыбаетесь, Иван Петрович?

 (Иван поигрывал уголком глаза.)

 - Я цвету.  Я не могу  говорить о ней без того,  чтобы  сердце
мое не прыгало, как яйцо в кипятке.  Слушайте  меня.  Я наделил
ее сотней умений.  Я изобрел машину,  которая умеет делать все.
Понимаете ли вы?  Сейчас вы увидите, но...

 Он встал и, положив ладонь на плечо  Кавалерова,  торжественно
сказал:

 - Но я запретил ей.  В один  прекрасный  день я понял, что мне
дана сверхъестественная  возможность отомстить за свою эпоху...
Я развратил машину.  Нарочно.  Назло.

 Он рассмеялся счастливым смехом.

 - Нет, вы поймите,  Кавалеров,  какое великое  удовлетворение,
Величайшее создание техники я наделил пошлейшими  человеческими
чувствами!  Я опозорил  машину.  Я отомстил за мой век,  давший
мне  тот  мозг,   который   лежит  в  моем  черепе,  мой  мозг,
придумавший  удивительную  машину...  Кому ее оставить?  Новому
миру?  Они жрут нас, как пищу,- девятнадцатый век втягивают они
в себя, как втягивает  кролика...  Жуют и переваривают.  Что на
пользу  -  то  впитывают,  что  вредит  -  выбрасывают...  Наши
чувства  выбрасывают  они, нашу  технику - впитывают!  Я мщу за
наши чувства.  Они не получат моей машины, не используют  меня,
не впитают  моего  мозга...  Моя машина  могла бы  осчастливить
новый век, сразу, с первых же дней,  ввести в расцвет  техники.
Но вот - они не  получат  ее!  Машина  моя - это  ослепительный
кукиш,  который  умирающий  век  покажет  рождающемуся.  У  них
слюнки потекут, когда они увидят ее.  Машина - подумайте - идол
их, машина...  и вдруг.