кольцо,
привлекала его. В те дни где-то ждала Леандра его fabula rasa,  его  "пустая
история", и умоляла о том, чтобы он наконец в нее вселился.
     Через  Охридское озеро, разделяя его на две части, протекает река Дрим.
Однажды вечером  Деспина и  Леандр положили в лодку рыбачью  сеть и  поплыли
через озеро по реке, которая на заре доставила их на другой берег. В ту ночь
в  лодке, скользящей по двухслойной воде, покрытые сетью,  они впервые легли
вместе.
     Но  Леандр,  который  за  несколько  часов  предвидел  все, что  должно
произойти,  в тот момент,  когда его  ожидания начали сбываться  наяву,  был
более быстрым, чем  его спутница,  так что им не  удалось  даже прикоснуться
друг  к другу. Его  ритм  оказался  совсем иным, чем  ее, и  так  он впервые
столкнулся со страшным роком, лежащим на дне его  тайного преимущества перед
другими. Они и потом никогда не  могли  достичь  гармонии друг  с  другом, и
Леандр, казалось, метал икру в  озеро  и реку, протекавшие под ним, наполняя
не женское лоно, а лежавшую под ним сеть.
     В последний вечер  Деспина купила в монастыре  Святого Наума две свечи,
одну из  них  она  дала  Леандру, а другую  оставила у себя в  узелке. Как и
обычно, они  поплыли вниз по реке  через  озеро, и Леандр попытался еще раз.
Последний раз.  Когда  у него опять  ничего не получилось  и он изверг семя,
даже еще  не прикоснувшись к девушке,  Деспина  дала ему  свечу,  чтобы  он,
орудуя ею, сделал  ее женщиной. Потом, уже ближе к рассвету, взяла  весло  и
подогнала  лодку  к песчаной  косе  перед  построенным  сербскими  деспотами
монастырем Богородицы Захумской, до которого можно было добраться  только по
воде.  Вторую свечу, свою,  она  зажгла, протянув Леандру, поцеловала  его и
оставила в монастыре, а сама погребла вниз по течению Дрима.
     Обезумевшие  и измученные,  они  расстались навсегда,  убежденные,  что
никогда  не смогут  соединиться.  Когда Леандр со свечой  в руке  подошел  к
монастырю,  заутреня подходила к концу.  Еще до того, как  войти  в церковь,
Леандр  заметил, что в этот  день  в  монастыре происходили похороны  иконы.
Икона из Пелагонии была очень старой, но, прежде чем  ее положили в могилу и
полили  вином,  Леандр  успел   разглядеть  ее.  На  ней  были  представлены
Богородица,  кормящая Младенца,  и  мужчина  с  топором  --  это  был  Иоанн
Креститель, --  стоявший  рядом  с  ними.  С  детской ножки  почти свалилась
сандалия,  и  стоящий  рядом  с  матерью  человек  подхватил ремешок,  чтобы
натянуть   его   ребенку   на   пятку;   ребенок,   почувствовав   внезапное
прикосновение,  прикусил  материнскую  грудь,  она же, поняв, что случилось,
посмотрела на мужчину, поправлявшего сандалию.
     Так замкнулся  круг, непрерывная линия, соединявшая человека, его руку,
пятку ребенка, грудь женщины и ее взгляд, обращенный к  человеку. Эта линия,
которую  Леандр охватил взглядом  за  несколько мгновений до того, как икону
засыпала  земля, напомнила Леандру ту единственную букву, которую он выучил,
-- тета, и он подумал: "Значит, все-таки соединение возможно!"
     После этого он направился в монастырь, чтобы постричься в монахи.


     Однако сразу это Леандру позволено не было. Во-первых,  из-за того, что
у  него еще не росла борода. А когда он рассказал, откуда родом, и  сообщил,
что  семья его не относится ни к западному,  ни к восточному христианству, а
сохраняет "веру  дедов", то есть богомилов,  или патаренов, пришлось  ему на
несколько лет сделаться послушником и каяться в своих грехах, ожидая  приема
в братство. Все  это время  он жил в деревянной колокольне, набитой книгами.
Спал  на  сложенных  веревках от колоколов,  которые  будили его,  вырываясь
из-под тела по ночам, когда  ветер раскачивал колокола  и было  слышно,  как
разбушевавшееся  озеро  с  ужасающей  силой  швыряло   прибрежную  гальку  в
монастырские ворота. Но страх уже покинул Леандра. После того, что произошло
у него с Деспиной, истории о людях  с саблями и ночные  кошмары казались ему
детской игрой.
     -- Всегда он голоден,  как будто  отец  делал его на пустой желудок, --
говорили о нем монахи,  а он недалеко  от  монастыря с  подветренной стороны
устроил небольшое кладбище икон, засадил его цветами, сделал каменную ограду
и небольшие ворота. Вечерами у него допоздна горела на окне лампада, которая
отгораживала его от ночи, пока он очинял перья  для  монахов-переписчиков  и
делал для них чернила из смеси ягод и пороха. Потом гасил плевком  лампаду и
мечтал  о том  дне,  когда его  примут в монастырь,  научат писать  и читать
книги, расставленные на полках вдоль стен колокольни, а затем засыпал и спал
так быстро и крепко, что к полуночи совсем высыпался.
     В 1689 году  он стал монахом, и когда в конце обряда  посвящения игумен
сказал ему:  "С сего дня, сын мой, имя твое Ириней!"  -- Леандр услышал, как
начали звонить колокола. Первыми зазвонили в Святом Науме за озером, потом к
северу  от  Охрида  -- сначала  в Святой Софии,  затем в  Перивлепте, Святом
Клименте и так далее по порядку вокруг озера до тех пор, пока звук не достиг
того места, откуда и начался, то есть монастыря Святого Наума. В этот момент
в  монастырские  ворота  ворвался запыленный  и  усталый  Диомидий  Суббота,
товарищ Леандра, и сообщил,  что  Скопье  сожжено, что в  Призрене скончался
австрийский главнокомандующий генерал  Пиколомини, в армии христиан чума,  а
турецкие  карательные  отряды  неумолимо  продвигаются  к  северу, по долине
Вардара и со  стороны Софии, сжигая и  села,  и монастыри и  сметая на своем
пути все  и вся. Товары и  деньги  Диомидия и его  компаньонов пропали, и он
пришел к Леандру, в одной бороде и рубахе, просить о помощи.
     -- Они все  уничтожат, все уничтожат, -- повторял  он, ломая пальцы,  и
поминутно, скрестив руки, хватался за  уши и зажимал  их ладонями, чтобы  не
слышать  колокольного звона.  Остальные  монахи,  пока Леандр разговаривал с
Диомидием,  заполняли  мешки  драгоценностями,   запирали  на  засов  двери,
подводили  из затона к монастырю лодки и  плоты, а вдалеке, за  озером, было
видно и слышно, как народ, бросив свои  дома,  бежит на  север,  гоня  перед
собой скотину и срывая  с  нее  или  затыкая  пучками травы  колокольчики  и
бубенцы. Вскоре над озером  потянулся тяжелый, жирный ветер,  полный  дыма и
смрада,  и  Леандр понял,  что  крестьяне жгут все, что  не  могут забрать с
собой...
     Так Ириней Захумский не прожил  в монастыре монахом и одного дня, а его
уроки письма были снова отложены до лучших времен. Он  зацепил за свою  рясу
несколько рыболовных крючков, спрятал за пазуху дукаты,  поклонился кладбищу
икон, а перед могилой  иконы из Пелагонии отрезал  прядь своих волос и обвил
ею крест, как это делали во времена  его детства  вдовы на  могилах погибших
мужей.
     Потом  дал  два  золотых  Диомидию,  приказал завязать их  в  платок  и
спрятать в бороде, и они отправились в путь.
     Уже в первые два дня  бегства  он увидел, что и среди беженцев есть две
разновидности  людей. Одни спешили день и ночь, без сна, без передышки;  они
постоянно обгоняли  Ле-андра и Диомидия и исчезали вдали, надеясь пожать то,
что  взрастят между двумя ночевками и двумя кострами. Позже они видели их, в
изнеможении  плетущихся вдоль дороги, не  в  состоянии  продолжать  путь,  и
предлагающих за  два  фунта  вина  фунт  воска.  Вторые  шли  спокойнее, но,
остановившись на отдых, впадали в панику,  расспрашивали  о новостях  с поля
боя,  блуждали  от костра к костру, от  одного  лагеря  беженцев к  другому,
слушали пение слепцов. Их исход был медленным, но и первых и вторых обгоняли
те, кого  было совсем мало  и которые  вели  себя так же, как и Леандр.  Ему
стоило больших усилий заставить Диомидия  Субботу  следовать своему примеру.
День, по византийскому обычаю, они делили на две части, так же поступали и с
ночью;
     в середине ночи отдыхали, и  их отдых продолжался столько, сколько было
нужно для того, чтобы идти не слишком быстро и не догнать австрийскую армию,
которая, отступая,  грабила  всех подряд, но  при  этом  и не отстать от нее
намного, чтобы не оказаться в руках шедшего за ними по пятам авангарда армии
султана, состоявшего из татар.  За  Леандром и его товарищем следовал  страх
отставших,  и  этот чужой  страх  подгонял их собственный.  А  за всем  этим
расползались чума и голод, а  за голодом -- турки, которые  жгли, разрушали,
разоряли и предавали все вокруг власти клинка. Иногда  среди  этого ужасного
смятения  Леандр  и  Диомидий  Суббота  замечали  возле  дороги, заполненной
беженцами, неподвижно  застывшего  человека, который,  насыпав себе в ладонь
земли и посадив в нее семя, ждал, когда оно  прорастет и зацветет,  -- таков
был его обет.
     --  Они все уничтожат,  все уничтожат! Не те,  так  другие, -- повторял
Диомидий Суббота, стоя на одной ноге и согревая в ладонях ступню другой.
     Наконец как-то вечером Леандр положил конец его причитаниям.
     -- Теперь, Диомидий, послушай,  что скажу  тебе я. Безумие -- жечь все,
что мы вынуждены покинуть, даже враг  не смог  бы разорить и уничтожить  все
так,  как это делаем  мы. У  него нет силы выцедить  из земли все, как мороз
выцеживает из  рыбы воду. Наоборот,  чем  больше мы оставим  после себя, тем
дольше враг задержится, разрушая, а значит, у нас будет больше надежды,  что
хоть что-то останется и от нас,  и после  нас. Поэтому не  нужно поджогов  и
разрушений.  Напротив,  нужно  строить,  строить  даже сейчас.  Ведь все  мы
строители.  Только  для работы  нам  дан необыкновенный мрамор:  часы, дни и
годы; а сон и вино -- это раствор. Плохо тому, у кого в кошельке за медяками
не видно золота, и тому, кто за ночами не видит дней!..
     Говоря  все  это, Леандр и сам удивлялся своим  словам, своему  голосу,
который  достигал его ушей изнутри, через горло, еще до того, как долетал до
Диомидия, но больше всего  удивлялся он тому  неожиданному решению, которое,
похоже, уже давно зародилось в нем, хотя он об  этом даже не подозревал. Как
будто он все время шел в темноте и не заметил, как  перешел невидимый ему во
мраке ночи мост. Одно было ясно -- он уже на другом берегу; решение  свое он
сформулировал очень просто и так же просто сообщил о нем своему спутнику:
     -- Настал  час использовать этот  мрамор  для  строительства, Диомидий,
пришло  время нам  снова взяться  за ремесло наших предков. Так мы  теперь и
поступим. С сегодняшнего дня будем  строить. Бежать и строить на  бегу. Если
хочешь,  присоединяйся ко мне, не хочешь  -- ступай, и пусть те два золотых,
что спрятаны в твоей бороде, помогут тебе  в дороге. С этого момента  я буду
строить на каждом третьем месте своего отдыха. Все равно что. То, что умею.
     Диомидий   остолбенел  от  ужаснувшего  его  предложения.  Он  принялся
заклинать товарища не делать ошибки  сейчас,  когда даже  те, кто никогда не
ошибался, расплачиваются головой:
     -- Тебя догонит один из тех, кто давно выбросил ножны и с саблей наголо
разыскивает шею, похожую на твою. Таких сейчас по всем дорогам полно. Бежим,
пока не поздно.
     Но Леандр  больше  не боялся мужчин. Боялся он  женщин. Такая  странная
самоуверенность Леандра была непонятна, но, подкрепленная тяжестью имевшихся
у него золотых монет, сломила Диомидия, все богатство которого было спрятано
в бороде. Он согласился  вопреки своему желанию,  вспомнив, что  во всех  их
совместных  путешествиях Леандр всегда чувствовал себя как рыба в воде между
двумя империями, тремя верами и столькими языками, сколько дуло здесь разных
ветров.
     Следующим утром  Ириней  Захумский, как  с  недавних пор звали Леандра,
купил  верблюда,  расплатившись  за  него  чистым золотом,  посадил  на него
Диомидия и дал ему десять дукатов. Он  послал его в сторону долины Ибара, на
место,  находившееся отсюда  в  трех  днях  пути: заготовить камень, сделать
черепицу и соорудить фундамент  будущего  здания.  Сам Леандр  последовал за
ним, как и раньше, пешком.
     На третий день он заснул на ходу, и ему приснились волны, море и факел,
видневшийся у  самого  горизонта, до  которого нужно было  доплыть, а когда,
вздрогнув,  проснулся,  оказалось, что  волнами  были его собственные  шаги,
потому что он шел во сне. Человек с саблей стоял перед ним.
     Он стоял, перегородив дорогу, огромный, верхом на коне, чьи копыта были
покрашены  в  красный цвет  краской из  кампеша, которой пользуются женщины.
Голова его была непокрыта, а на макушке вместо заплетенного  в косичку пучка
волос  росли  роскошные  рыжие  усы,  аккуратно  расчесанные  и  разделенные
пробором.  Когда  беженцы  приблизились к нему --  а все они,  в том числе и
Леандр, как заколдованные  продолжали движение в  его  сторону, -- человек с
саблей  резко ударил себя  ладонью по затылку, второй рукой  ловко подхватил
выскочивший из глазницы искусственный хрустальный глаз и, вращая над головой
саблей и нанося беспощадные удары направо и налево, влетел в толпу беженцев,
остолбенело наблюдавших за его действиями. Приблизившись к Леандру, он встал
как вкопанный, потом  приставил конец сабли к его  кудрявой потной бороде  и
начал поднимать подбородок своей жертвы осторожно,  стараясь не поранить, но
так  решительно,  что  затылок  Леандра тут же  уставился в землю.  В первый
момент казалось, что  человек с саблей ищет завязанные в тряпку и спрятанные
в бороде  золотые монеты,  но вскоре  стало ясно,  что  он разглядывает  шею
Леандра. Опустив саблю, он сказал:
     -- Умереть не бойся, умереть -- значит просто  перестать  быть  чьим-то
сыном. Только  это,  и  только так. Но  я тебя не зарублю.  Твоя  шея  будто
специально создана для Исайи. И я дарю ее Исайе. Пусть порадуется Исайя.  Не
уйдешь,  найдет тебя Исайя. А  может, уже и  ищет тебя  Исайя. Отправляйся к
нему!  -- И  человек с саблей  весело ускакал,  собрав в мешок свою кровавую
добычу.
     Когда все закончилось, Леандр вместе со всеми снова двинулся в путь, он
был таким  уставшим, что  продолжал спать  на ходу,  и вскоре уже не помнил,
почему в  его ушах звенит  страшное  имя Исайя,  не  знал, приснился ли  ему
человек с саблей, или он его действительно  встретил.  В назначенный день он
вовремя прибыл на  условленное место, застал там Диомидия и  увидел, что тот
его  не  предал. Неподалеку  от  монастыря  Жиче  в  Градаце у  минерального
источника  Суббота  выбрал  место, обжег черепицу,  приготовил,  как  они  и
договорились, фундамент и, как хороший хозяин,  поджидал  Леандра  с горшком
горячей  каши  и кучей камня  и  теса,  которые он  чуть  не  даром  купил у
крестьян,  покидавших   свои  дома   и  дивившихся  ненормальному  погонщику
верблюдов,  который платит  за то, что  они сжигают и  выбрасывают. Товарищи
вместе поужинали, переночевали, а наутро  Леандр дал своему другу еще десять
дукатов и назначил место следующей встречи. Все заклинания и просьбы Субботы
не помогли. Расстались они со слезами  на глазах, и Диомидий, взобравшись на
верблюда, отправился дальше на север, а Леандр  остался стоять  под кровавым
снегом, который в тот  год  пошел не  в свое время, -- в  трех днях пути  от
турок  и чумы,  на  ничейной  земле между  двумя  фронтами,  двумя  воюющими
империями, двумя верами, ни к одной из которых он не принадлежал.
     Здесь он сбросил с себя рясу и, оставшись один посреди поля,  на земле,
которая  так пропиталась кровью, что  уже несколько лет не приносила урожая,
начал возводить маленькую  церковь  Введения  во храм Богородицы; он  считал
кирпичи и  часы, от которых зависела  его жизнь, а  долиной Ибара текла река
беженцев, и  вокруг  горели  сербские монастыри Милешева, Раваница,  Дечани.
Вместе с рясой он сбросил с себя и взятое от верблюда внешнее спокойствие  и
ложную  замедленность  движений  и,  свободный   от  любых  обязательств  по
отношению к окружающим, дал волю  всей своей силе, выпустил на  свободу свое
внутреннее, молниеносно быстрое время. Впервые после той  страшной охридской
ночи он  снова почувствовал себя человеком и  ощутил свое преимущество перед
другими. Он взялся за инструменты и принялся колоть камень и возводить стены
с быстротой,  о которой мечтал в  детстве  еще в Боснии,  когда  наблюдал за
тяжелыми движениями деда, обтесывающего огромные плиты надгробий.  Сейчас он
снова стал  строителем,  соленый  пот и  пыль  набивались ему  в рот, мокрые
волосы лезли в уши, череп раскалялся, и камень и черепица трещали и ломались
от мощи его рук и  от кипящей, как будто ядовитой, слюны,  а выделявшееся от
усилий  лютое  мужское  семя жгло ноги и разъедало одежду.  В полдень Леандр
прекращал работу, ел  немного каши и ложился на берег реки. Он  привязывал к
прядкам  своих  длинных волос рыболовные  крючки и опускал  голову на камень
возле воды, а волосы в реку. Так он спал и ловил рыбу, усталый и голодный, в
надежде,  что  рыба, заплыв в  сон, нарушит его.  Потом вставал, работал  до
полуночи и снова ложился, пока его не будил филин,  птица,  которую никто не
видел и которой известно, где умрет тот, кто слышал ее голос.
     На третий день, когда церковка Введения во храм Богородицы была покрыта
черепицей, Ириней Захумский снова надел свою рясу, освятил  церковь, тут  же
забыл о ней и продолжил бегство на север. Три дня он бежал и три дня отдыхал
для следующего строительства. На  берегу Моравы, невдалеке  от Свилайница, в
назначенном  месте  он  нашел  Диомидия  Субботу,  новый,  уже   законченный
фундамент, горшок сваренной каши, гору строительных материалов -- но все это
рядом с издохшим верблюдом.  Верблюда они  съели, купили  коня,  обнялись на
прощание, и  Леандр долго смотрел  на своего  товарища, прежде  чем  решился
сказать ему самое страшное.
     --  Теперь ты отправишься  не на север,  вместе со  всеми беженцами, --
начал он,  -- а  повернешь  на восток, и следующее место, где  тебе придется
готовить материалы и закладывать фундамент, будет ближе к  передовым отрядам
турок,  чем это  было раньше. Если  боишься,  можешь  покинуть  меня,  я  не
обижусь, но,  если  решишь  остаться, тебе  придется  поступить так,  как  я
сказал. Только не проси объяснений, для объяснений у нас нет времени.
     Тогда Диомидий Суббота впервые решился высказать, что думал сам.
     -- Я знаю, -- сказал он, -- кто платит, тот и  музыку заказывает. Но ты
встал на плохую  дорогу. Народ восстал против народа, а  мы  в эти последние
ратные времена  хотим строить, когда никто не строит. Мир выиграть  можно, а
вот  войну еще не выиграл  никто.  Такие  маленькие  народы, как наш, должны
уметь управлять  скипетром, который над  ними,  кому бы он ни принадлежал. В
этом  и  состоит  мудрость,  и  патриотизм  в  мирной  жизни  гораздо важнее
патриотизма на войне, а ты до  последнего  дня не знал,  пока  вокруг все не
заполыхало  и пока  ты сам не заплакал кровавыми  слезами, что делать  и  со
своей ненавистью, и со своей любовью...
     -- Смотри, -- ответил Леандр, -- видишь.  через окно растет дерево. Оно
не ждет мира, чтобы  расти. И не строитель  выбирает место  и время года или
погоду, солнечную или проливной  дождь, --  выбирает владелец здания. А наше
дело строить. Разве кто-нибудь обещал тебе мир и счастье, дом -- полную чашу
и то, что на жизненном пути добро всегда будет сопровождать тебя,  как хвост
сопровождает осла?
     Диомидий впал  в  отчаяние,  но  все  его дальнейшие  вопросы  и мольбы
оказались напрасны.  Под конец он  согласился на  все условия Леандра, и они
расстались в третий раз, не зная, встретятся ли вновь.
     Леандр  остался  на  ничейной  земле,  на утесе,  одиноко  стоявшем над
берегом  и  напоминавшем  обглоданный  ветрами  скелет. Он  строил еще  одну
церковь,  посвященную Богоматери, и  ждал,  чтобы мороз выцедил всю  воду из
рыбы,  которую  оставил ему  Диомидий.  Спал  он  по-прежнему  в полдень и в
полночь  и  боялся только потерять счет  времени.  На этот раз поблизости не
было филина,  который будил  бы  его,