тоже
по-французски:
     --  Как?  Накануне   Страстной  Пятницы?  Мои   хозяева  расхохотались.
Наконец-то  и  мне  все  стало  ясно.  Во  время   ужина  они  и  не  думали
разговаривать с нами, это была игра, известная им и не известная нам, в ходе
которой  следовало  читать надписи,  выгравированные  на серебряных столовых
приборах. Теперь наконец это сделал и я, вспомнив при этом, откуда пришли на
наши серебряные ножи и вилки эти записи.
     Это были фрагменты из диалогов книги Яна Потоцкого "Рукопись, найденная
в  Сарагосе",  ими-то  и  украсил гравер добрую  сотню роскошных  серебряных
предметов. Среди этих фраз, заимствованных у Потоцкого  и выгравированных на
вилках, ложках и серебряных кольцах для салфеток, была  и  та, которую  мы с
Манассией  поняли как волшебный ответ на  его вопрос. Ответ, которого он так
ждал от своей сестры Геро.
     -- Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок!



x x x

     Я тут же простился с хозяевами, зная, что Букур сейчас где-то умирает с
этими словами  на  губах  и  что только  я  могу  спасти  его, открыв  тайну
столового  серебра. В Варшаву я приехал очень поздно, погода стояла ужасная.
Но еще ужаснее было, добравшись до нашей гостиницы, обнаружить, что я уже не
смогу ничего сделать, чтобы спасти жизнь Манассии. Он лежал в постели, свеча
в его сложенных на груди руках уже догорела до половины, и прислуга передала
мне его короткое письмо:
     "Я умираю по собственной воле, счастливый, что получил ответ на вопрос,
ставший для меня главным в жизни. Сейчас я знаю, она сделала это из-за меня,
а не из-за Яна  Кобалы. "Любовь моя,  -- сказала она, и  ты это слышал, -- я
полагаю,  что это был низкий, нехороший поступок!"  Геро  выбрала Яна, чтобы
мучить меня, так  же как и я  выбрал его,  чтобы  мучить ее, а  вовсе  не за
какие-то его  достоинства.  И  мне  и  ей  Кобала  был  так  же  важен,  как
прошлогодний  снег!  Геро  умерла  с  мыслью,  что  соприкосновение  все  же
возможно!
     Р.  S. Благодарю  тебя  за то, что ты  сделаешь свое  дело.  Целую твои
нежные пальцы".
     Я  опустил письмо на пол, поставил  на него тяжелую дорожную шкатулку с
мешочками и инструментами, необходимыми в моем грустном ремесле. Склонившись
над постелью, я коснулся его лица. Левый глаз опустил ниже, на его место (он
был мужским),  разгладил морщины вокруг другого, женского глаза, который при
жизни моргал в  два раза чаще,  чем первый, и  поэтому  был  более  старым и
усталым. Я  поработал  над его  лицом, и  оно стало таким  же красивым,  как
прежде. Затем я наложил на него серую смесь и снял посмертную маску...
     Ничего  таинственного,  к  сожалению, на  свете нет.  Свет наполнен  не
тайнами,  а писком  в ушах. Вся история  длится столько же, сколько звук  от
удара хлыста! Разве что людям моей профессии дано знать немного  больше, чем
другим смертным.
     Ожидая, пока  маска застынет,  я  думал о  Геро  и о моем бедном друге.
Следует  сказать, что  мне давно  уже  было  известно,  что  Геро  вовсе  не
совершала самоубийства, она была убита. Ее убил в припадке ревности, а может
и еще чего-то, поручик Ян Кобала. И далее следует  та часть истории, которую
особенно  тщательно  скрывали  от  брата   Геро,  потому  что  этого  он  бы
действительно не  перенес.  Отрезанную  голову Геро Кобала три дня держал  у
себя в  комнате и только потом сам  заявил обо всем военным властям, которым
удалось это дело скрыть.
     По утверждению обезумевшего поручика, на  третий день, вечером,  голова
Геро крикнула страшным, глубоким и как бы мужским голосом.