оторые можно было
воспринять одновременно как утешение, угрозу и даже мораль:
     -- Человеческая жизнь  странная  гонка: цель не в конце пути, а  где-то
посередине, и ты бежишь, бежишь, может быть, давно уже мимо пробежал, да сам
того не знаешь, не заметил, когда это произошло. Так никогда и  не  узнаешь.
Поэтому бежишь дальше.
     С  заключенного сняли  цепи и по  приставной  лестнице  спустили его  в
подземную камеру, где царила  вечная осень, а точнее  говоря, вечная осенняя
ночь, потому что дневной свет  сюда не проникал.  Прежде чем люк камеры  над
ним  закрылся,  господин  капитан  фон  Вит-кович успел заметить  солдатскую
кровать, покрытую инеем,  католическое распятие на стене (хотя сам  господин
капитан был  православным) и большую решетку, закрывающую окно, смотревшее в
мрачный подземный  коридор.  Возле окна находился стол, на котором он увидел
незажженную  свечу,  бумагу  и  пишущую машинку фирмы "Корона".  На  кровати
лежала Библия на чешском языке (хотя господин фон Виткович был сербом).
     Когда  люк  в  потолке  с грохотом  закрылся,  господину  капитану  фон
Витковичу  пришли  в   голову  две  тревожные  мысли.  Во-первых,  имеет  ли
кто-нибудь  право и может ли (с юридической точки зрения)  приговорить чужую
душу (пусть даже в данных  обстоятельствах осужденный лично пребывает в ней)
к пожизненному заключению? И не следует ли, с целью предотвращения возможной
серьезной  судебной  ошибки,  обратить  внимание  следователей  на  все  эти
запутанные  обстоятельства?  А  во-вторых,.   какая  она,  эта  новая  душа,
простирающаяся в обе стороны света вокруг него на километры, а потом и мили,
--  православная,   какой   была   его   прежняя,   собственная   душа,  или
протестантская, или, может  быть, даже католическая? Это  был важный вопрос,
поскольку  господин капитан фон Виткович хотел бы заранее знать,  какую душу
будут  взвешивать черти, когда  он окажется на  Страшном Суде, --  вот  эту,
чужую,  кто ее знает  чью, может мусульманскую, а  может даже принадлежавшую
раньше какому-нибудь раввину,  или же его собственную, православную душонку,
которая дала тягу, стоило только прозвучать судебному приговору.
     Вот таким образом господин капитан фон Виткович решил начать наблюдение
за  этой  чужой душой, в которую он был заточен  вместе  со  своей тюрьмой и
Петроварадином  над  нею, за этой новой  и чуждой  ему душой, через  которую
теперь текли невидимый Дунай и едва видимая его собственная жизнь.
     Но  наблюдал  не  только  он.  Наблюдали и за ним.  Садясь на  железную
кровать, господин капитан, разумеется, знал, что, несмотря на уже вынесенный
приговор, от него ждут дальнейших признаний  и информации относительно этого
дела, связанного  с  военными, в котором был  замешан и он.  Именно  поэтому
следователь господин  фон  Мельк распорядился  поставить  в  камере свечу  и
пишущую машинку -- он очень надеялся, что его подопечный заполнит аккуратную
стопку  бумаги,  положенную  тут  же на столе,  дополнительными признаниями.
Господин следователь и сейчас время  от времени приподнимал  крышку  люка  и
смотрел  вниз  на  маленькое  и  слабое  тело,  обильно  покрытое  волосами,
напоминавшими  проросшую черную пшеницу. Глядя вниз, он  недоумевал, как это
может быть, что  по лицу  заключенного  годы пролетают  быстрее,  чем по его
собственному  лицу,  при этом он, конечно, и  вообразить не  мог, что  тело,
ставшее предметом  его  служебных  интересов, доступно  его  наблюдению лишь
сквозь чужую, то есть чью-то  третью, душу,  которая, таким образом привнося
непредвиденные  затруднения  в   дело  господина  капитана   фон  Витковича,
представляет  собой  серьезную  угрозу  официальному расследованию всех  его
обстоятельств в целом.
     Разумеется,  охранники получили  строжайший приказ  немедленно сообщать
господину следователю о любых  изменениях в поведении заключенного,  так что
они бдительно следили за своей жертвой, которая со своей стороны следила  за
чужой душой, на дне которой находилась. В таком наблюдении и для одной и для
другой стороны время бежало быстро, и вот наступило уже упомянутое солнечное
утро  (как  заметил господин фон  Виткович, чужой  душе было  известно,  что
наверху, над ними, утро и светит солнце, притом  что сам он этого не знал, и
знать не мог). Итак, в то утро господин капитан пришел к бесспорному выводу,
что чужая душа, внутри которой он в тот момент,  сидя  за столом, завтракал,
была  гораздо медлительнее его настоящей  души.  А некоторое  время  спустя,
ночью (если  это действительно была ночь),  капитана фон Витковича  разбудил
кашель.  В густом мраке  его  камеры  кто-то  кашлял.  Кашляла  чужая  душа,
заболевшая  какой-то особой метафизической  простудой.  Но это само по  себе
вовсе не встревожило капитана  фон  Витковича.  Его  встревожило другое.  По
кашлю  нетрудно было догадаться,  что  эта новая душа  была  не  мужской,  а
женской.
     "Может быть, мужские и женские души ходят парами, так же как и смерти",
-- подумал господин фон Виткович и впервые сел за  пишущую машинку. Он начал
печатать,  и охрана, которая получила строжайший приказ (на тот случай, если
он примется за дело)  ни под каким  видом, даже  наблюдением, не мешать ему,
оживилась и с довольным видом прислушивалась к звуку машинки.
     -- Наконец-то, -- воскликнул господин следователь фон Мельк,  в  носу у
него заурчало, как в  животе, и  он ринулся к  камере, чтобы лично  во  всем
удостовериться.
     Звуки машинки  текли быстро, иногда, правда,  с  короткими  перерывами,
иногда после какой-нибудь буквы капитан фон Виткович останавливался надолго,
иногда сразу ударял по нескольким клавишам и машинку заклинивало, но в целом
дело  продвигалось довольно  быстро, что  и неудивительно в случае господина
фон Витковича, у которого были проворные руки, до сих пор сохранившие память
обо всех изгибах тела его супруги.
     Чтобы не привлекать внимания  заключенного, охрана получила приказ ни в
коем  случае не выносить из камеры ни одного листа того доноса или признания
или чего-то еще, что господин капитан каждое  утро отстукивал  на машинке, а
только бесперебойно снабжать его новыми свечами.
     Но  тут  произошло  нечто  неожиданное  и  едва  не  погубившее  надежд
господина  следователя  и  его   начальства.  Один  из  охранников  (человек
туповатый, но,  может быть, именно поэтому и понимающий, что в подвале свечу
гасить никто не будет),  несмотря на запрет, заглянул  в камеру через глазок
как раз в тот  момент, когда  господин капитан фон Виткович  сидел на  самом
краешке  чужой  души, в  которую  он был заключен,  и  печатал  на  машинке.
Охранник  был настолько изумлен тем, что увидел,  а вернее, тем, чего он  не
увидел,  что немедленно вызвал господина  следователя.  Господин капитан фон
Виткович печатал в полной тьме. Он вообще не зажигал свечей и проводил дни и
ночи во мраке, стуча на машинке вслепую, в совершенной темноте.
     "Зачем мне  свеча,  -- думал он,  -- если я  вынужден пробираться через
окружающую меня чужую душу на ощупь впотьмах?"
     Что касается господина следователя фон Мелька, то его  в конечном счете
не слишком  удручал такой  поворот дела.  Он надеялся, что в  продолжающемся
следствии над  остальными подозреваемыми  в  этом запутанном  деле полезными
могут  оказаться даже страницы, напечатанные в темноте.  Поэтому он приказал
не изменять тюремный режим господину фон Витковичу. Ему было хорошо известно
золотое правило военной службы: что бы ни произошло --  утрись и  тяни лямку
дальше.  По-прежнему каждый вечер господин капитан  фон Вит-кович ложился на
свою  солдатскую  кровать,  крепко брался рукой  за  железный стул, стоявший
возле нее, и сквозь чужую душу погружался в сон; как и все сербы, он никогда
ничего не  прощал, но и  в  памяти тоже  не держал, так  что спал он  всегда
спокойно.
     Однако такой жизни вдруг  пришел конец.  Разразился сербско-австрийский
конфликт,  породивший  Первую  мировую  войну,  дело   капитана  Петара  фон
Витковича  было  пересмотрено,  и приговор  изменен. Как-то  на  склоне  дня
капитана  вывели  на крепостной вал  и поставили  перед взводом  вооруженных
винтовками солдат. Он  видел,  как они целятся в него, и слышал залп. Он был
расстрелян. Второго залпа не потребовалось, уже при первом  он упал мертвым.
Тем не менее один из офицеров подошел к нему, чтобы удостовериться в смерти,
потом отошел. Капитана погрузили на мула, от которого несло прокисшим потом,
отвезли к дереву, возле которого трое солдат уже выкопали могилу, и опустили
в землю. Забрасывая его тело землей, они  время от времени останавливались и
шапками вытирали пот. Наконец могильная яма была закопана, внизу волны Дуная
с грохотом  разбивались  о каменные стены крепости, а зуб у капитана все еще
продолжал слабо ныть.
     На его  столе  в  камере  нашли  груду  бумаг,  покрытых  машинописными
знаками.  Однако  на  этих  страницах, которые  немедленно  стали  предметом
анализа  самых  известных  австрийских   шифровальщиков,   оказались  просто
бессмысленные  ряды напечатанных в темноте букв, которые не  значили  ровным
счетом ничего и которые нельзя было расшифровать даже с помощью самых редких
и  секретных ключей.  За этими вслепую набросанными буквами не было никакого
тайного смысла, никакой скрытой  или  очевидной информации.  Что,  например,
можно было выжать из такой записи:
     -- JIJK, KOL, OHJZFE, WFZGDGEHS... (и т.д., и т.д.)
     Вот такой текст  Геро  вставила  в  один из  романов  Лоти или  кого-то
другого,  кого  она  тогда  переводила,  а получив из типографии  сигнальный
экземпляр книги и обозначив губной помадой на полях протащенный контрабандой
кусок, отослала ее брату в Прагу. Это была, как мы уже говорили, своего рода
тайная переписка между братом и сестрой. Он сразу же нашел отмеченное место,
пробежал его взглядом и задержался в самом конце, где Геро приводила строку,
напечатанную на  машинке фирмы "Корона",  которая представляла собой  запись
бедного капитана фон Вит-ковича.
     Манассия Букур, брат Геро, улыбнулся и написал сестре,  что эта строка,
записанная  его  благородием  господином фон Витковичем, представляет  собой
трехголосую инвенцию фа минор Иоганна Себастьяна  Баха, исполненную, правда,
на пишущей машинке, а не на фортепьяно...



x x x

     Кроме этой переписки,  в бумагах  одной  из подруг Геро было обнаружено
совсем обычное письмо,  проливавшее свет на  путешествие в  Италию,  которое
брат и сестра Букур совершили вместе.
     "В прошлом году мы с братом провели зиму и весну между старым и молодым
Святым Николаем в Италии, -- писала Геро  в этом письме. -- Чтобы заработать
на жизнь, брат по вечерам играл в одном  ресторанчике, где на глазах веселых
посетителей две молоденькие  девушки на небольшой сцене раздевали и  одевали
друг друга. А в свободные вечера брат водил  меня на концерты и в театры. Мы
жили  в Риме и завтракали  обычно в тамошнем гетто, в маленьком кафе. Как-то
утром брат наткнулся в одной  из газет на театральное  объявление, настолько
интересное,  что он показал  его  мне.  Там было  написано,  что театральная
труппа  "Ибик"  приглашает на премьеру спектакля  "Любовь  и  смерть  Геро и
Леандра" по поэме Мусея.
     -- Наверняка это про тебя, -- пошутил он, и мы отправились за билетами.
     В объявлении была  указана улица, на  которой находилось помещение, где
играли спектакль, а кроме того, приводилось несколько строк из самого текста
древнегреческого автора. Эти  строчки  были  такими: "Человек, с тех пор как
существует он на свете,  вынужден выбирать между двумя "не". Название театра
("Детский")  нас удивило,  кроме того, мы с  братом вообще впервые слышали о
нем. Поймали такси и доехали до улицы, узкой, заброшенной и полной ступенек,
которые звенели каждая  своим голосом, как клавиши на пианино. Наш  водитель
никогда не слышал, что здесь есть какой-нибудь театр. У нас  был указанный в
объявлении адрес, и шофер вспомнил, что между этой и соседней, более широкой
улицей есть проход, так что, возможно, как раз там и следовало поискать вход
в театр. И действительно,  то, что мы  искали,  находилось где-то здесь, это
подтверждали  два  плаката  на  стене,   сообщавшие  о   представлении.   Мы
внимательно   изучили   их;   первый   содержал    небольшой    отрывок   из
драматизированного текста поэмы Мусея:
     "Леандр: Уже три дня я мертв. А ты? Геро: Когда у нас что-то вылетит из
головы, когда мы что-то забудем,  то  потом так  напряженно  вспоминаем  это
забытое, что  пустота, которая расширилась  за счет  нашей памяти,  нарушает
истинные размеры и соотношения,  за завесой нашего забвения она  изменяется,
растет,  укрупняется.  И  когда  нам  наконец удается  вспомнить  забытое  и
выброшенное  из головы, мы  разочарованно убеждаемся, что оно не стоило того
труда,  который  мы  потратили на припоминание.  Так  же  и с нашей душой, о
которой мы постоянно забываем. Леандр:  Одна  лишь душа  может расти и после
смерти.  Как  ногти.  Только  дольше,  гораздо  дольше,   все   время,  пока
продолжается наша смерть. Однако  имей в виду,  твоя смерть  может молодеть,
она может стать гораздо  моложе тебя. Может вернуться на  сотни лет назад, в
прошлое. Моя же смерть может стать гораздо старше  меня, может  продлиться с
настоящего момента в будущее на века..."
     Другой  плакат, извещавший  о представлении "Геро  и Леандра", был  еще
более странным:


РУКОПИСИ И ИЗДАНИЯ
     ПОЭТИЧЕСКОГО РАССКАЗА
     О ГЕРО И ЛЕАНДРЕ
     МУСЕЯ ГРАММАТИКА
     (По случаю представления произведения театральной труппой "Ибик")
     Baroccianus 50 saec. X.
     е cuius familia:
     Vossianus gr. Q.59 ca. 1500
     Estensis III A 17 saec. XV.
     Estensis III С 12 pars antiqua (u. 250--343) saec.
     XIV.
     Harlaianus 5659 saec. XV ex.
     Parisinus gr. 2600 saec. XVI in.
     Neapolitanus II D 4 saec. XIV
     e cuius familia:
     Palaltinus Heidelbergensis gr. 43 saec. XIV.
     Vaticanus gr. 915 saec. XIII ex. uel potius saec. XIV in.
     Maricanus gr. 522 saec. XV Vatican! gr. 915 apographon
     Praebent tantum u. 1--245:
     Parisinus gr. 2763 saec. XV ex.
     Leidensis B.P.G. 74 с saec. XV.
     Ambrosianus S sup. saec. XV ex.
     Perisinus gr. 2833 saec. XV ex.
     Laurentianus LXX 35 saec. XV.
     Riccardianus gr. 53 saec. XV.
     Estensis III С 12 pars recentior (u. 1--245) saec. XV.
     Estensis III С 12 pars recentior (u. 1--245) saec. XV.
     Codices deteriores:
     Pragensis Strahoviensis 30 saec. XV.
     Baroccianus 64 saec. XVI.
     Ambrosianus E 39 sup. saec. XVI.
     Gothanus В 238 saec. XVII in.
     Editiones:
     edido princeps Aldina, Venetiis excusa ca. 1494.
     editio florentina Job. Lascaride aucrore ca. 1494.


     Так мы  напали на след театральной труппы "Ибик", но разыскать "Детский
театр",  в котором  она  играла, оказалось гораздо труднее.  Мы спускались в
подвальный   этаж,  где  водитель  нашего  такси   трижды  сказал   "аминь",
поднимались на чердак, но  все было напрасно. Правда, в здании был "мужской"
проход и второй вход для  слуг, а также "женская"  дверь, через которую мы и
вышли на третью, еще более широкую и светлую улицу, однако и здесь театра не
обнаружили. О таком театре  попросту никто не слышал. В тот раз нам пришлось
отказаться от нашего  намерения, но  несколько дней спустя брат  показал мне
газету,  в  которой снова  было  напечатано  сообщение  о  представлении  по
поэтическому  рассказу о Геро и Ле-андре. Но и это еще не все. На сей раз  в
газете  была  опубликована  рецензия  некой Ileane  Buongiomo  на  спектакль
театральной  труппы "Ибик", в которой  она  особо  выделяла  блестящую  игру
молодой Irene  Plaar, исполнявшей заглавную роль. Теперь  мы решили попытать
счастья в театральной  кассе в центре  Рима, где продавались  билеты  во все
местные театры, и разузнать  про "Детский театр" там. Нам  ответили,  что на
такой  спектакль билетов нет. Правда, служащая кассы была  так любезна,  что
вызвала из заднего помещения старого господина с бровями, превосходившими по
размерам  усы, отчего создавалось впечатление, что его  нос  растет на  лице
"вверх  ногами",   и   господин  кое-что  вспомнил.  Там,  где   мы  искали,
действительно  когда-то был  театр, но  не  он  назывался  "Детский  театр",
кажется, так назывался спектакль. Старик там смотрел, очень давно, одну вещь
Пиранделло,  а  точнее  было  бы  сказать, он  смотрел  на пианиста, который
музыкой сопровождал спектакль  и, играя, то  прятался за инструментом, будто
бы читая  книгу, положенную  на клавиши,  то  подскакивал на  месте,  словно
обжегшись  о клавиатуру, или  же  вообще откидывался назад и делал вид,  что
пытается ногой нащупать под пианино свалившуюся туфлю... А время от времени,
не покидая  своего винтового табурета,  он принимался  на цыпочках шагать на
месте, высоко поднимая локти и колени...
     Как  только нам с братом  удалось  избавиться  от старого господина, мы
отправились  по  новому  адресу  и  увидели,  что   там  действительно  есть
"карманный" театр. Нам разрешили войти, хотя были удивлены нашим появлением.
Войдя, мы остолбенели. Это был настоящий театр-корабль, от  которого остался
один скелет. Ужас и  жуть. Мыши ели его не менее  двадцати лет. Это был один
из римских  чердаков.  Брат спросил, как  давно существует театр, и, услышав
ответ, содрогнулся. Театр был его ровесником.
     В ужасе мы буквально выскочили вон, брат стал меня успокаивать:
     --  Знаешь,  многое, что в жизни выглядит невероятным,  таинственным  и
фантастическим, скрывает за этой обманчивой внешностью самые заурядные вещи.
     -- Это значит, -- сказала я, -- следует остерегаться обычнейших вещей и
событий, потому что за ними кроются ужас, конец и смерть.
     Так  оно и было. Несколько недель спустя  мы рассказали про этот случай
нашим римским друзьям, и они со смехом  подтвердили, что такое действительно
бывает. Насчет "Детского театра" они, правда, ничего не  слышали, однако, по
их мнению,  театральная  труппа "Ибик", объявившая  о премьере спектакля  по
поэме Мусея, ловко воспользовалась этим для укрепления своей репутации. Ведь
кто станет  проверять, действительно они  играли этот  спектакль или нет?  А
объявления   и  иногда  даже  написанные  за  деньги  рецензии  критиков  на
несыгранные спектакли доказывают, что театр выступал в Риме или Париже, ну а
располагая такими доводами и свидетельствами,  уже  совсем нетрудно получить
настоящий  ангажемент  где  угодно,  в  любой   столице  мира.  И   уже  там
действительно сыграть свою "любовь и смерть".
     Мы с братом  от души посмеялись, но не  из-за этого странного случая, а
из-за того, что в  Риме нам было очень хорошо. И глядя на брата, как к хлебу
ни разу  не повернувшегося ко мне спиной,  и  слушая по вечерам в  кафе  его
прекрасную  игру, я думала, что мужчины прокляты, потому что в высшей  точке
страсти и счастья сладкие женские плоды в их руках неожиданно превращаются в
два мешочка с песком..."



3

     Прежде  чем  довести  до  конца историю о  Геро,  я  хотел  бы  немного
рассказать  вам  о себе.  Мое  имя  не  имеет  никакого значения  для  этого
рассказа, да и  я сам занимаю в нем второстепенное место.  В  краю, откуда я
родом,  есть  такой обычай: когда появляется  на  свет ребенок, делают сыр и
кладут его  в холодное место, а  когда умирает человек, этот сыр  съедают за
упокой  его  души. Так  что  мой  сыр  все еще ждет своего  часа в  каком-то
погребе. Надеюсь, что он не понадобится читателям этих строк. У меня никогда
не было  особенных требований; как  говорится, я никогда не пытался  увидеть
больше  того, что могут  охватить взглядом  оба  моих глаза. Когда я  ем,  я
зажмуриваю глаза, как белая утка, и знаю, что любовь подобна птице в клетке:
если ее не кормить каждый день, она погибнет. А эта история,  точнее говоря,
ее конец рассказыв